Хочу сравнить два произведения – повесть Э. Хемингуэя «Старик и море» и «Сказку о рыбаке и рыбке» А. С. Пушкина. В обоих произведениях происходит чудо – пойманная рыба предоставляет герою новые возможности. Потом появляется темная сила. У Хемингуэя это акулы, которые съедают пойманную рыбу. У Пушкина старуха своей жадностью сводит открывшиеся возможности к нулю. Различие между двумя произведениями обнаруживается в том, как старик относится к чуду и представившимся ему возможностям. Герой Хемингуэя знает, как ему распорядиться улыбнувшейся ему удачей. Поймав рыбу, он начинает строить планы на будущее. Герой Пушкина отпускает рыбу и говорит, что ему ничего не нужно. Может показаться, что позиция пушкинского старика более бескорыстна. Но, если приглядеться внимательней, мы увидим более глубокое различие в отношении героев к чуду как таковому.
На первый взгляд, у Хемингуэя никакого чуда не происходит. Блеснувшая герою удача является результатом трудов всей его жизни. Поэтому герой готов к ней. У Пушкина чудо проявляет себя уже в том, что рыбка начинает говорить человеческим голосом. Но этот признак не исчерпывает всей глубины понятия «чудо».
У Хемингуэя старик живет внутри созданного им самим мифа. Поимка рыбы, использование ее по назначению представляется ему чем-то вполне естественным, частью некоего ритуала, который повторяется в жизни многократно. А. Ф. Лосев определяет миф как чудо, как совпадение идеального и конкретно исторического планов. Миф, чудо есть в первую очередь именно личное бытие, реализация личностью заложенных в ней возможностей. Поимка рыбы является чудом как раз в этом смысле, так как в этом событии старик доходит до предела своих личных устремлений. Герой не задается вопросом о том, чего хочет рыба. Ему становится стыдно перед рыбой только тогда, когда он понимает, что не смог использовать ее по назначению.
Реальность, в которой пребывает герой Пушкина, не мифическая, а сказочная. Чудо появляется как нечто внешнее по отношению к обычной жизни героя. Оно не является результатом его личных устремлений. Старик оказывается в полной растерянности перед реальностью чуда. Он только может сделать одно из двух: либо вообще отказаться от исполнения желаний, либо, подобно старухе, подчиниться произволу случайных желаний, которые, постепенно разрастаясь в размерах, уводят человеке в дурную бесконечность.
Но, в отличие от персонажа Хемингуэя, старик у Пушкина, обладает одним очень важным преимуществом. Он способен видеть Другого и подчиняться его воле. Рыба для него не часть ритуала, и желания ее не пустое место. Поэтому он отпускает рыбу. По той же причине он подчиняется воле старухи. Он все время пребывает между двумя полюсами, двумя различными воплощениями Другого, конфликт между которыми оказывается для него неразрешимым.
Описанные нами два типа отношения к чуду не являются чем-то, применимым только к необычным ситуациям. Они характеризуют отношение человека к реальности вообще. Пребывая внутри мифа, герой Хемингуэя воспринимает реальность как нечто единое, органически цельное. Но его мифу далеко до подлинной полноты. Этот миф направлен на выживание и самоутверждение, и в нем остается мало места для Другого. Реальность «Рыбака и рыбки», напротив, лишена мифической полноты. В ней царят случайность и произвол. Но именно благодаря этому такая реальность оказывается открытой по отношению к голосу Другого.
В каждом из описанных нами подходов к реальности есть своя правда. Но эта правда неполная. В мифе правда состоит в том, что человек стремится к чуду как реализации заложенных в нем устремлений. Но этой правды недостаточно, так как сама личность несовершенна. Следствием этого является подавление Другого, стремление подчинить отношение с ним неизменному ритуалу. Поэтому реализация мифа приводит к результату прямо противоположному первоначальному намерению – вместо полноты реализации личности мы приходим к полному ее растворению в безличном.
Правда отношений с Другим заключается в том, что самореализация личности невозможна без обретения опоры в Другом. Но эта правда также является недостаточной, так как Другой, с которым я сталкиваюсь внутри истории, также не совершенен. Другой несет с собой свой собственный миф и, вторгаясь в мое сознание, разрушает полноту моего мифа. У Хемингуэя акулы съедают рыбу, у Пушкина старуха глумится над бескорыстием старика. Личность оказывается лицом к лицу с косной материей, с исторической реальностью, которая уже выходит за рамки органического единства мифа. Если учесть при этом тот факт, что личность сталкивается с бесконечным множеством разных Других, то неудивительно, что миф зачастую оказывается вытесненным в область сновидений и бессознательных фантазий.
Но, будучи парой противоположностей, миф и открытость по отношению к Другому, в основе своей, оказываются тесно взаимосвязанными друг с другом. Личность неспособна оценить и развить свои таланты, если их не заметил и не оценил Другой. Сама личность зарождается и развивается в тесном взаимодействии с Другим. Иными словами, миф есть семя, брошенное в душу человека Другим. Но это семя присваивается личностью, становится частью ее непосредственного самобытия. Развитие мифа невозможно без некоторого отчуждения от Другого. Речь уже идет не о налаживании личных взаимоотношений с Другим, а о буквальном повторении пути пройденного Другим. Так жрец повторяет жизненный цикл божества, чтобы обеспечить благополучие своего народа.
Несовершенство мифа может быть преодолено только благодаря встрече с таким Другим, который сам был бы совершенен. Такого Другого личность может найти только в Боге. Притча о зарытых талантах может служить примером совершенного мифа. Все таланты и даже сама личность человека являются даром Бога. И человек должен реализовать эти таланты, чтобы дать отчет перед Богом.
В данном случае исход является непредсказуемым, так как наши таланты – дар Другого, и мы сами не всегда знаем, какие таланты в нас заложены. Но именно в этом случае мы открываем для себя такие отношения с Другим, которые не разрушают органической цельности мифической реальности, а, наоборот, помогают личности реализовать свой потенциал во всей его полноте.