97
На изломе век. На изломе жизнь. Кто ты? Человек? Явь зришь? Миражи ль? В сновиденьях – ложь. Лабиринт ума. Пробирает дрожь. Плоть – моя тюрьма. Платье короля. Умный разглядит. Мать-сыра земля. Песня победит...
Он сидел на корточках и бормотал что-то несвязное. Такое дурнабойное. Сам с собою говоря. Забавно шевелились губы. Он закусывал их. Жевал бороду. Белая рубаха с вышитым воротом. Портки. Седые волоса ниже плеч. Бородища дворницкая. Лопатой. Витой ремешок на лбу. Берёстовый короб. Руны. Алая тесемка. Янтарного оттенка свиток. Развернул. Нараспев начал читать. Я углядел лишь стародавний почерк. Полууставом. Витиеватая прописная буква. Красная. Остальной текст черен.
Бох-мох. Сух-дух. Бормотал он. Куманек ходил и летом и зимою в одних и тех же домотканых портах и рубахе с вышивкой. Ни креста, ни чего иного на шее. Никакого амулета, или оберега. Он сам себе был оберегом. Простой. Да сложный. Трудный. Но свойский.
Был вором с малолетства. Пересидел на зонах большую половину жизни. И вот однажды на каторге советской случилось ему озарение. Бросил он разбойничать. Подался в тайгу. Стал жить-пожить. По совести. По-русски. Как деды и прадеды его. Сибиряки-дальневосточники. Суровый. Порой едкая усмешка тронет жесткие губы. Встопоршит пегие усы. А глаза так и полыхат огнем. Не шутейный был старец. Босой по земле и по снегу. Старовер. Битый. Гнутый. Да не сломленный. Учитель. Наставник. Один из. Встреченных мною на пути. Русскость прививший. Укрепивший. Переведший на ту сторону. Реки. Словно Харон. Но не в царстве мертвых. Крепкие узловатые пальцы расплетают нить узелкового письма. Чуть прикрыв глаза он нараспев читает мне руны.
Мед. Травяной чай с лимонником. Сушки из города. Своя картоха. Соленья. Огурцы. Кедровые орехи. Папоротник. Банька. Это таёжная заимка. Здесь Куманек сам гость. У Никитичны. Куманек – бродяга. Голь перекатная. Без угла и пристанища. После того как завязал с воровским промыслом, не на один год затворился в тайге. Жил нагишом, подставляя жилистое тело комару да гнусу. Выдавливал из себя прошлое.
Никитична, круглолицая, румяная, крутобокая. Баньку истопила. Вкусно накормила. Все живое. Ничего мертвого. Ни убойнины, ни удавленины. Таёжная хозяйка. У нее медведь и рысь, белочка и волк гащивают. Прибежит затейница лиса. Или зайчик-побегайчик. Каждому свой гостинчик!
Забрели по первому снегу к Никитичне и мы с Куманьком. Хорошо в лесу зимою!
Америка. Девяносто седьмой. Еще и Алладин свою лампу не нашел. И в Багдаде все спокойно. И в Белграде. Едем на большом вишневом вэне. Старый шевроле. Рут за рулем. Пытаюсь учить ее русским словам. Заодно вычищаю свой английский. Прохладно. Робкое солнышко. Далёко в сельскую глушь забрались. Катим в гости к ее старой подруге. У той огроменный домина. Неподалеку от нее в этом «кантри-сайде» университетский кампус. Кэтрин часто сдает комнаты в доме студентам. А еще у нее живут сто кошек. Чесслово, СТО!
Не верите, а зря! Ну, может, из этой сотни лишь человек двадцать – живые котяры, а остальные разные куклы да статуэтки. Но кошки живут не дружно. Дерутся между собой. Поэтому она их запирает по разным комнатам.
Приехали. Кэт копается на огородике. Рыхлит грядки. Посигналили. Вылезли. Она распрямилась нам навстречу. Утерла пот на лбу тыльной стороной ладони. Привет-привет! Как доехали? Да нормально. Ты-то как живешь? Живу потихоньку. Смотрите, кто у меня тут нарисовался. Нагнулась к кустикам. Поднялась. А у нее вокруг кисти обернулся ужик. Хочешь потрогать-погладить? Знаешь, Кэт, я вообще-то не очень змеюк люблю. Хотя сам – змей. Мне они почему-то кажутся противными, скользкими и мокрыми. Потрогай! На самом деле он сухой и приятный. Все-таки нет. Как-нибудь в следующий раз. Вот если бы он был шерстяной, как кошка, тогда с удовольствием!
Ха-ха! Я знаю, что делать! Я обычно, когда вычесываю своих кошек, то шерсть выкидываю. А теперь буду собирать. Сделаю пряжу. И свяжу свитер для ужика. Когда приедешь в следующий раз, то натяну на него, как мужу покойнику натягивала, ха-ха! Вот тогда, небось, не побрезгуешь?
Люблю, когда пожилые женщины хулиганским образом разговаривают. Или пошучивают.
У женщины нет бороды. Значит, она не может учить. А посмотри на наши школы, сплошь учительницы. И ни одного мужика. Только, разве что, по труду, да по физкультуре. А где, спрашивается, твоя борода, если ты решила учить?
Разве Бох безбород? Бох-мох, забормотал Куманек. О чем-то... о своем...
Было дело как-то. В древние времена. Не стало в племени учителя. Так его одна баба решила заменить. Настригла у козы бороду. Приклеила к лицу. Села с детьми на полянке. А я, хоть и малой был. Да шустрый. Подбежал. Дернул за мочало. Козья борода в ладошке и осталась. Никто больше ее слушать с тех пор и не хотел.
Счищаю пучком травы глину, налипшую на сапоги. Обмахиваюсь от гнуса. Нагнулся к воде. Зачерпнул из ручейка. Вкусно! Надо выше лезть. На ходу срываю горсточку шикши. Отправляю черную ягоду в рот. Голубика вялая. Пожухлая. А брусника еще только наливается соком. Недозрелая. Прыг да скок. По камням через речку. В густой тени лиственниц грязноватая глыба слежавшегося снега. С прошлой зимы не расстаяла в распадке. Дождется нового снегопада. Если дожди сентябрьские не размоют. Странные звуки. Дзянь, да бзынь. Пиу-тиу. Вылезаю на верхушку сопки. Все ясно. Медведь сидит на пеньке и дергает расщеп. Музыкант! Пенёк бренчит лесною арфою. Нестройной блюзовою гитарою. Негр смастерил ее из ящика от сигар. Натянул жилы. Трень-да-брень.
Пока мишка меня не просек, хорошо, что ветер в мою сторону, тишком-ладком, кружком-бочком, обхожу косолапого крюком. Ну его к лешему. Пусть себе забавляется на пенёчке...
Сидим большим кругом. Американские барды. Все больше кельты. Скрипка всего одна. А так гитары, тамбурины, банджо, флейты. Ну и я со своей скрипочкой приперся. Ладно, поехали. Оркестр из двадцати человек. Рыжий ирландец-скрипач наяривает только так. Вспотел, импровизируя ему в тон. Ничего. Вроде справляюсь. Песня за песней. Так незаметно час и пролетел. Потом рыжий подошел ко мне. Пожал руку. Сказал, ты, паря нормально слабал.
Сколько нужно блюзовых гитаристов, чтобы поменять струну на гитаре? Двадцать. Один меняет, а остальные вздыхают. Как же хороша была старушка!
Ранее утро. Заиндевевшая платформа. Новый Петергоф. Еду в город на работу. Промозглая ленинградская зима. На платформе никого. На скамейке сидит дед. В пальто и шляпе. Еще теплый. Но струйка слюны от уголка рта уже замерзла. Минут десять как умер.
Холодно. Холодно. Снег. Ночь. Поединок. В тесном кругу. Я и он. На штыках. Тупая звериная ненависть. Выпад. Ушел. Увернулся. Удар. Другой. Мимо. Опять не туда. Изловчился. И поразил. Паразита. Но в последний момент развернул лезвие и опустил плашмя на макушку. Все как в замедленном кино. И кто-то дернул за руку. Не дал разрубить на хрен башку пополам. Да к тому же шапка смягчила. Он только присел, вращая глазами. Испуганными. Вдруг дошло. Стало противно. Отшвырнул в сторону. Плюнул. Ушел.
Мой друг Панкрат стоял в одних плавках. Прикованный наручниками к батарее. За ним должны были приехать и увезти. В казарме никого. Всех увели на объект. А я вернулся. Высоченный дылда Панкрат. Мой тезка. Стоял и близоруко щурился. Очки тоже отобрали. Попросил сигарету. Стрельнул у дневального. Раскурил. Сунул в зубы. Не жалеешь? Ни о чем! Ведь снова сядешь. Сам себя посадил! Да и хрен с ним. Зато я волен в своем. На своем настоял. Вынул сигаретину. Панкрат выдохнул. Снова вцепился зубами в мундштук. Так и курили. То он затянется, то я подержу его сигарету в руке. Это был последний день, когда я видел Панкрата.
Мокрая одиночка. Сухая. Клетка. Зиндан.
Жизнь в этом мире забавна. Бессмысленна. Своими желаниями. Чужими. Не моими. Не нашими. Умными. Умишкиными. Эгоистичными.
Кирпич к кирпичу. Камень на камень. Тело на тело. Волос на волос. Веко на веко.
Проклят навеки?
В казарме по ночам солдат из моего отделения, Борька, кряхтел и вздыхал. Тяжко. Горестно. Рязанский крестьянин. Вздыхал точно так же как папка мой.
Мокрый пол. Драим взлетку. Осколками стекла и использованными бритвенными лезвиями. Высвобождая медово-янтарную древесину пола от слежавшейся за неделю грязи. Воскресенье. Выходных.net.
Когда еще не был изобретен интернет и мр3-файлы.
Звучит старая надреснутая пластинка. Стас Намин. Пламя. Голубые гитары. Прочая попсень. Только такое. Никакого рока. Уезжал домой, ненавидя эту попсу еще больше. Везя в дембельском чемодане мозамбикские пластинки от приятелей-негров.
Симфонический оркестр. Камерный оркестр. Стою на краю. Солистом, первой скрипкой мне никогда не давали быть. Техники недоставало, наверное. Всегда во вторых...
Первый класс. Букварь. Первая учительница. Любимая Светлана Прохоровна. Спутник букваря. Крутая книжка. Там тексты чуть сложнее, чем в букваре. У каждого в ранце свой личный букварь. А Спутник букваря остается все время в классе. Светлана Прохоровна дает из него почитать только тем, кто хорош в чтении по букварю. Надеюсь. Мечтаю. Что когда-нибудь и меня вызовут прочесть из Спутника букваря. Всегда дома прочитываю на несколько уроков вперед. Упражняюсь. Но ни разу так и не дали. Не доверили. Зато прочитал букварь раньше всех. И стал лазать в папин шкаф за книгами. А после Нового года и букварь, и Спутник его кончились. Так и не успел блеснуть перед всем классом.
Какая whoйня бередит наши умы! Наши эги раздражает...
Читаю на перемене Салтыкова-Щедрина. Сказки. Честно говоря, не во все врубаюсь еще. Но стараюсь. Светлана Прохоровна увидела. Спрашивает, Щедрина читаешь? Угу! И понимаешь? А как же!
Костя Петров, закадычный дружок, вспоминал потом, много лет спустя. Ты, грит, не любил диктанты. Когда Светлана Прохоровна диктовала, ты рисовал пиратские корабли, замки, рыцарей. А потом спохватывался, а диктатант уже закончился. Два!
И я вслед за тобой ничего не писал, говорит Костя. Обоим по паре. И ты рисовал, и меня подбивал на проказы разные.
Вместе лазали. Вместе хулиганили.
Светлана Прохоровна вспоминала, однажды у Игоря кончилась шариковая паста в ручке. Так он дописал диктант, царапая невидимые буквы на странице. И так сдал...
Моя жизнь. Мое детство. Сад, где любила гулять покойная мама Раневской. Наши молодость и буйность. Наши тупости и вдохновение.
Костя вспоминает обо мне многое такое, чего я сам о себе не помню.
Грит, однажды ты стырил у отца ключи от машины. Подбивал меня с тобой уехать. А чтобы никто не заподозрил, что машину угнали, предложил снять чехлы с сидений. Про номера так и не вспомнил. Но угнать машину не получилось. Ножки слишком короткие. Не доставали до педалей.
Хоть убей, Костя, не помню, чтобы такое было! Но Костя уверен, что я похищал ключи от папиной машины и склонял его уехать в путешествие...
Путешествие сквозь Америку, как сквозь зеркало. В запредельный мир. Скольжу звездным путем. Молочным. В пустоте и густоте кисельной. В темноте и тишине. Без формы. Без мыслей. Без чувств. Оставляя все здесь. На земле. Кто я? Где я? Куда я?...