92
В девяносто втором та страна, в которой я родился и вырос, прекратила свое существование. Нет, конечно, она никуда не делась и осталось на своем месте на картах и на поверхности земного шара. Но январь 1992-го был весьма схож с январем 1918-го. Раздел и распад империи. Тогда – белой, царской. Американцы смешно называют ее «царистской». А в конце ХХ века – красной, большевистской...
Говорить об этом особо не охота. Но не упомянуть невозможно.
Лучше перенесусь-ка я на десять лет ранее от этого момента. Вернее, на чуть более девяти лет назад. В скучную осень 1982-го.
Я тогда работал на бакинском приборостроительном заводе. Осваивал тогдашнее чудо техники – микроЭВМ «Электроника 60». У нас еще не было ни клавиатуры, ни монитора. Обычная гэдээровская печатная машинка. Мониторы появились позднее. Информацию вводили и выводили на перфолентах. Как же громко и оглушительно гремел перфоратор! Моей любимой пластинкой тогда был концертник Slade 1972 года. В последней песне, «кавере» Степпенвульфа “Born to be wild” гитарные эффекты вкупе с барабанами гремели точь в точь, как шумный перфоратор. Я просто наслаждался этими божественными, хард-роковыми звуками на своем рабочем месте в монтажном цеху!
Если кто помнит сей эпохальный, верстовой альбом классического «харда», то поймет меня. А если вы не слышали эту пластинку, обязательно найдите ее и включите самый конец последней песни.
Как напечатали в тогдашнем журнале «Ровесник» в переводной статье одного американского музыковеда о группе Kiss, «вы не были на концерте Кисс? Сходите на лесопилку! То же самое!!».
Осень 1982-го выдалась как всегда урожайной и теплой. Особенно в Баку. Тогда же умер и Брежнев. А вместе с ним и начался закат эпохи, продлившийся еще десять лет. Я имею в виду закат, а не эпоху. Незадолго перед смертью Брежнев посетил Баку. На всем протяжении автотрассы от аэропорта до центра города выстроились шеренги встречающих. Людей снимали с работы, школьников и студентов высвобождали от занятий, и всех вместе свозили на встречу дорогого Леонида Ильича. Асфальт по всей длине разрисовали трафаретными цветами. Они еще несколько месяцев блестели яркими лепестками на шоссе, пока шины и непогода окончательно не стерли краску.
Мы стояли в шеренге и махали флажками, вздымая на головами плакаты и портреты любимого генсека.
Из тех времен осталась в памяти брежневская фраза «Широко шагает Азербайджан!».
Вася, наш наладчик ЭВМ, русский парень, всегда модно и стильно одетый, ровесник советской атомной бомбы, уже около двадцати лет живущий в Израиле, тогда язвительно пошутил: «Широко шагает Азербайджан... пока штаны не порвет!».
Эпоха ушла вместе со снами, ослами-парторгами, карьеристами и приспособленцами, с анекдотами, простыми людьми, не перерожденцами. Иногда в зарубежных фильмах встречались шутки на тему перверсий, но мы не секли тогда эту фишку. Не понимали о чем речь. Как, например, в одной из лент Пьера Ришара преступниками были вертлявые, излишне женственные, или преувеличенно мужественные, как гламурные сталевары, клоуны. В чем весь прикол ни я, ни многие мои сверстники так и не просекли по наивновсти. Лишь в середине 90-х, когда посмотрел новую версию дубляжа, понял над чем смеялись авторы фильма...
Однажды, в ту осень, мне приснился сон. Будто бреду я по слякотной туманной Москве. Моросит серый всепроникающий, как ум, но не Бог, дождь. От того на душе грустно и немного тоскливо, и нет ощущения беспредметного блаженства. Следующим после ленинградского кафе, известным тогда в хипповой среде под неформальным названием «Сайгон», через один квартал, стоял «Гастрит». Обычная столовка. В советском духе. Как тот аэропортовский буфет в фильме «Мимино», где Кикабидзе встретился с Леоновым. В магаданском аэровокзальном кафе до сих пор такой же интерьер и антураж. И еще есть одна похожая столовая в Магадане, ничуть не изменившаяся с советских времен. Это едальня в подвале старейшего предприятия «Северо-Восток-Золото».
Но в том сне я ведь брел не по Ленинграду и не по Магадану.
Почему «Гастрит», понятно, надеюсь? Советские люди не жаловали общепит. Хотя и питались общественно. Как настоящие аристотелевские «социальные животные». Ощипанные, задрипанные, без крыльев, перьев, когтей и копыт. Без шерсти и жестоко страдающие от морозов. А потому убивающие пещерных медведей и гордых пещеристо-выпрямленных мамонтов в пищу. Чтобы потом еще и завернуться в их шерстистые теплые шкуры.
Я брел по Москве. И какая разница, во сне это было, или же случилось наяву. Для меня тогдашнего, как и для меня нынешнего, это одно и то же. Весь мир погружен в одно нескончаемое сновидение – череду образов и фальшивых ощущений «нормального человека».
Кто-то получает свой кайф, от трения. Палки о палку. Не подумайте плохого! Не той палки о не ту палку.
Тела от нагревания расширяются и возгораются, не так ли? Мох начинает тлеть и вот тебе желанный костер. В исполнении «полузапрещенной» филармонической группы «Машина бремени». Лишь подуй как следует. Обжегшись на молоке, мы дули водку!
Я разводил, много лет спустя, такой же ритуальный огонь с нашими чукчами. Без спичек. Двумя сухими полешками.
А горожане предпочитают иные виды самовозгорания. Безопасные с пожарной точки зрения. Трением палки о непалку. Одного тела, погруженного в воды безсознательного, вытесняющего ровно столький объем духа, сколько весит само тело, о другое тело. Такое же бесное. Не небесное, но земноводное.
Кто получает кайф от иного действия. Суть от этого не меняется. Это просто разные виды сутьбы. Судьбоносность и сутьбоневыносимость бытия. Быт и я.
Брел по Москве. Холодно и мёрзко. Одиноко и неудовлитворительно. Забежал в такую вот столовку, где грязноватые пластмассовые подносы стоят горкой. Нужно взять один сверху. Пройти мимо металлической хромированной витрины с разными блюдами. От супов-борщей-солянок до котлет и картофельного пюре с макаронами. Вообще-то, правильно говорить «селянка», вместо «солянки», но кто в нашем мире сейчас грамотно говорит по-русски? Кругом одни лишь «тефтЕли», вместо «тЕфтелей», «грЕнки», вместо «гренкОв», «кОрысть», вместо «корЫсти», «ты мне позвОнишь?», вместо «позвонИшь». Мы же не говорим «я Вам позвОню», но «я Вам позвонЮ». Так с какого же дуба надо было рухнуть, чтобы почти всем народом говорить «позвОнишь, когда сможешь», «перезвОнишь мне завтра?»? Я не позволю «позвОнить»! «ПомудозвОнить»! Это же какое недозвонство!
Что хорошо в старой советской столовке, так это ее дешевизна и питательность. Есть риск заработать гастрит. Но еще больший риск тому, если не ходить в столовку, а жевать в обеденный перерыв сухой бутерброд или заваривать лапшу «Дожирак».
Взял тарелку двойного гарнира. В хипповские, бродячие времена, как и многие безденежные постояльцы в ленинградском «Гастрите», я питался тарелкой двойного гарнира. Без котлеты. Потому что две порции макарон, картофельного пюре или риса стоили всего несколько копеек. А нарезаный кусками хлеб всегда лежал на столах бесплатно. Можно было наесться от пуза лишь одним гарниром с хлебом. И еще на пару копеек выпить граненый стакан чаю. А если ты к тому же был сознательным вегетарианцем, то зачем тебе котлета из убойного тухлого мяса?
Но ведь я брел не по слякотному Ленинграду, а по уныло-дождливой Москве. Осенью 1982-го. У меня отпуск был только летом 1983-го. И никуда деться из Баку в то время я не мог. Но реальность ощущения и ощутительный реализм происходящего не покидали меня все сновидение. Хотя я и осознавал, что нахожусь в дрёме.
Если кто скажет, что английское “to dream” происходит не от русского «дремать», то пусть бог иллюзий и лжи, коварный Мара бросит в того первый камень!
Ох, и достанется же бедным филологам-профессионалам! Жалко мне их!
Стою у стоячего стола. В этой столовке они все такие. Без стульев. Поел. Проходи дальше. Уходи лесом. Не занимай очередь в пищевой цепочке. На конвейере общественного питания. Как Чапли Чарлин, которого накормили болтами и гайками в «Новых рвименах».
Рядом пристроился пожилой грузный дядька. В поношеном пальтишке и шапке ушанке. Точь в точь, как герой Леонова в «Мимино». Грустно уткнулся в свою тарелку с молочной пшенной кашей. Он запивал ее липким негорячим чаем из захватанного граненого стакана с неотмываемыми жирными пятнами.
В моем граненом бултыхалась коричевая мутная жижа. Компот из сухофруктов. Временами дядька нырял под стол, склонялся над своим, таким же потрепанным, как и его одежда, портфелем свиной кожи. Делал быстрый глоток из поллитровой бутылки «Столичной». Резко выпрямлялся и настроение его улучшалось раз от раза. После третьего глотка, от решительно отставил в сторону тарелку с наполовину недоеденной молочной кашей. Диетпитание. Народу было мало. Очереди за едой никакой. Он решительным шагом направился к прилавку с горячими котлами. Наложил себе большую порцию картохи. Сверху толстый сочный бифштекс с яйцом. Расплатился у кассы и вернулся к нашему столику.
Боже мой, да это же сам Леонид Ильич! Гарун аль-Рашид московского Багдада. Поняв по моему лицу, что опознан, Брежнев заговорщицки придвинулся ко мне и прошептал: «Только без шума, сынок! Хочешь выпить?». Я кивнул. «Вылей, пожалуйста, свою и мою пакость из стаканов, - сказал мне Брежнев, - и я нацежу нам обоим напиток мужчин». Я поспешно выплеснул подонки в урну. Брежнев под столом разлил по сто граммов в граненые стаканы. Мы хлопнули. Он по-отцовски придвинул мне тарелку с картошкой и бифштексом. «Угощайся, сынок! Мужчине надо есть много мяса. Тогда он и работать сможет хорошо, и воевать, да и баба на него не будет в обиде!». Он хохотнул и полез под стол за новой порцией.
В портфеле у него оказались две бутылки. Первую, уже основательно початую, мы добили в два приема. А вторая была простой чекушкой. Лишь раздразнила аппетит. Выгребая остатки картохи с бифштексом с одной тарелки, мы прикончили водку и вышли на улицу. «Пойдем ко мне, - сказал Брежнев, - заполируем. У меня «жигулевское» в холодильнике стоит. Вон там мой дом. Неподалеку».
Старая обшарпанная хрущевка. Поднимаемся на четвертый этаж. Пока мы шли, сумерки совсем сгустились и слякотную, дождливую Москву густая ночь обняла своими душными и жадными руками. «Тихо, не шуми, - сказал мне Брежнев, - жену разбудишь. Давай неслышно на кухню, пока все спят».
Мы разулись в прихожей. Я влез в старые, убитые тапки. Леонид Ильич, снявши обувь, натянул пестрые и толстые шерстяные носки. Повесили его пальто и мою кожаную рокерскую куртку на гвоздь и на цыпочках прокрались в кухню, не включая по дороге света.
Полная луна равнодушно щурилась в окно, наблюдая за нашими действиями. Брежнев распахнул холодильник. Чего там только не было. Кастрюли с вчерашними щами. Холодец. Салат оливье. Отварная картошка. Котлеты по-киевски. Половина пирога с капустой. Консервы. Тушенка. Сардины в масле. Открытая баночка со шпротами. Морская дальневосточная капуста из Магадана. Голландский сыр. Кусочек масла в блюдечке с прозрачной крышкой. Бакинские маслины. Брежнев стал выгружать на стол все эти яства. «Сейчас, сынок, - прошептал он заговорщицки, - мы на славу отужинаем!».
Свет включился внезапно. Леонид Ильич, как кот, застигнутый над разбитой крынкой сметаны, застыл с двумя бутылками «жигулевского». В дверях стояла разъяренная мегера. Жена.
«Вот до чего дошло! – сказала она, грозно уперев руки в толстые бока, - мало того, что сам – пьянь несчастная, ты уже в хату собутыльников тащишь. Да еще таких сопляков. Он же во внуки тебе годится!».
Брежнев повесил голову. Понурый и унылый, он молча вернул на место пиво и стал обратно складывать тарелки с едой в холодильник. Вжавши голову в плечи, я постарался, по возможности незаметно, передвинуться в темный угол. Но был мигом в том уличен бдительной хозяйкой. «А ты куда, малолетний алкоголик? – вскричала она, - сейчас я вам обоим вызову «Скорую психиатрическую» и вы у меня живо поедете куда следует. Стоять и ждать меня, ясно?». Пока она копошилась в спальне, разыскивая записную книжку с номерами и звонила по телефону, Брежнев виновато повел руками, говоря: «Извини, сынок, не получилось! Лучше уходи скорее. Один я с ней справлюсь. А при тебе, боюсь, не получится. Беги, пока она не видит!».
Это был последний раз в моей жизни, когда я видел живого Брежнева. И даже выпил с ним. Как он, бравый полковник, не раз пивал со своими солдатами на Малой земле.
На следующий день я рассказал свой сон в цеху. Ребята-монтажники подняли меня на смех. «Чтобы ты, да с самим Брежневым квасил? Это что-то настолько нереальное, как бы ни был глубок твой сон, а мы все спим. Всю жизнь спим. Такого не могло быть, просто потому что не могло оно случиться! Ни с тобой, ни с ним! Сам подумай, кто ты, а кто он?».
И только один старый седоусый мудрый наладчик сказал мне потом наедине: «Знаешь, этот твой сон предвещает что-то недоброе. Скажи, а его жена была со скалкой? Она била, что есть силы Брежнева по голове?».
Вроде нет. Не уверен? Но точно не била!
«Подумай как следует, - сказал мне пожилой наладчик, - я всю войну прошел. Воевал вместе с Брежневым в одной дивизии. Мы держались до последнего на Малой земле. Я знаю его, как отца родного. Он и был нашим батей. Командиром! Чувствую, что с ним может случиться что-то неладное».
Предчувствие его не обмануло. Ровно через неделю Брежнев умер.