86
Раннее утро в Миннесоте. Запах осени. Ни ветерка, ни дуновенья. Деревья спят. Листву пока еще не сбросили. Не вызолочен лес. Стоит в угрюмой зелени. Год на исход повернут. Склоняется к зиме. К забвенью, к смерти возвращается. Чтоб по весне опять зацвесть. Родиться вновь. Жизнь продолжается!
Московская девочка. Та самая из Магадана. Фотографиня, которую я водил в музей, а она там похулиганила немного, и на «Стиляг» вместе ходили в предновогодний вечер, родила. Прислала фотографии. Взгляд иной. Уже не прежняя худышка. Чуть раздалась в талии. Из под коротких рукавов футболки и выреза на шее виднеются ее хиппово-бандюжные татуировки. Волос стало больше и длиньше. Прическа пышнее. А сама какая-то более плавная. Как взрослая рысь. Спрашиваю, как малыш? Не беспокоит ли по ночам, не плачет ли? Хватает ли молока? Отвечает, что у них с мужем «спокойный крендель», так покряхтывает себе и только, ночью к нему встает лишь пару раз, словом, не напрягает. «Только купаться боится, а сиську ест только в путь. Короче классный гном». Пишет, что еще хочет много таких гномов. Славная девочка с варварским именем.
Я вдруг задумался, что если явление телегонии не бред, и не выдумка ветеринаров и заводчиков племенных животных, то в человеческом случае сильная любовь способна смывать следы былых увлечений, «ошибок молодости» и так далее. Церковь считает необходимым условием для очищения – покаяние. Волхвы-ведантисты – пламя, жар, огонь истинной любви.
А все же интересно, почему существовал обычай «первой ночи»? Феодал, сильный, крепкий воин. Один на своем коне в полной броне мог рассеять целую толпу плохо подготовленных и трусоватых селян. Профессиональный воин и куча невооруженных колхозников. У которых и рубашка ближе к телу, и хата с краю. А если завтра война, если завтра в поход, то на-конь и полный вперед это лишь удел профессионалов. Вернулся из похода. Израненный. С добычей. Мед-пиво по усам. Целый кабан на вертеле. Караваи хлеба. Головы сыра. Овощей изрядно. Рыба. Мясо. Грудастые служанки.
Фермерская дочка выходит замуж за местного тракториста? Подать ее сюда! Чтобы господин мог заронить в ее лоно свое боевое и мужественное семя. И далее крестьянка могла бы рожать сильных духом мужчин, а не робких овец да баранов.
Правда это или нет? После второй мировой, после нацистских экспериментов с евгеникой, с зачатием «арийского потомства» от самых отборных блондинистых эсэсовцев, эта практика, вместе с «расовой теорией», была признана порочной.
Хотя ветеринары, птицеводы и скотоводы и не думают отказываться от скрещивания только породистых птиц и животных. Может, это влияние первого самца распространяется только на зверей? А тупые немецко-фашисты не только проиграли и их знамена русские солдаты бросали в пыль на Красной площади, но и от эсэсовских блондинистых верзил во время войны рождались лишь ущербные калеки? Такие же исковерканные внешне, как и их папаши-убийцы, моральные уроды? Темна сия история. Следы части детей от таких анонимных эсэсовских доноров спермы теряются. Другие же поспитывались в послевоенных детских домах. И всю жизнь несли на себе каинову печать своих отцов. Сейчас они уже в преклонных годах. И не любят вспоминать детские годы. Ничего особо инфернального или зловещего в них нет. Обычные, заурядные, нормальные люди. С увядающей красотой и грустными воспоминаниями о том, как их дразнили и поколачивали в детстве.
А может, взять да отменить всю эту генетику на хрен? Все равно она уже была один раз лженаукой. В СССР. Если бы ученые не понаизобретали всяких болезней и возбудителей в своих лабораториях, не произвели бы франкенштейнов и прочих монстров, атомное оружие, отравляющие газы, танки, ружья, пулеметы, колючую проволоку, самолеты, мы бы без всего этого прекрасно жили. А то интернет, компьютеры, камеры всеобщего слежения, Большой брат улыбается тебе даже в туалете, когда ты тужишься изо всех сил, нигде нет спасения от этой цивилизации. Чуть что – в концлагерь! В лагерную пыль. В крематорий при газовой камере. Не удивительно, что некоторые люди разуверились в своем боге после Освенцима.
Шесть лет назад прилетел по делам в Москву. Встречавший меня человек повез на машине из Домодедова на Ленинградский вокзал. Я ехал дальше, в Питер. По дороге этот москвич тоном заправского гида вовсю развлекал меня. Посмотрите налево, этот свежий храм построили совсем недавно. На деньги такой-то из подмосковных преступных группировок. А вот этот храм на крови выстроила другая братва. Попы там особые. Из своих. Для своих. Как все запущено в первопрестольной нынче!
Тьма сгущалась. Звезд из-за смога не видать. Он передал мне билет на поезд. Довез до вокзала. Стойкий и резкий запах мочи у выхода из метро шибанул в ноздри. Страшного вида бомжи елозили на асфальте. Грязь и запустение. Пожелал мне удачного пути и резко сорвался с места. До отхода поезда оставалось полчаса и я нырнул в здание вокзала.
Путешествие сквозь расстояние и время. Через страны, годы, континенты. Одновременно, открывая внутреннюю Америку самого себя, исследуя истину, следуя за белым кроликом, и топчась на месте, держа девушку на руках всю дорогу, никуда так и не попадая. Как тот древний монах из притчи.
Танзан и Экидо странствовали вместе. Подходя к реке в непогоду, заметили женщину, нерешительно топтавшуюся на песке. Вода вышла из берегов, размывая глину. Бедняжка подбирала края шелкового кимоно, пытаясь спасти дорогой наряд. И никак не решалась перейти вброд. Танзан, прямо как голливудский Тарзан, не раздумывая подхватил ее на руки и перенес на тот берег. Через много миль Экидо раздраженно спросил его, брат, зачем ты перенес эту женщину? Ведь мы монахи и нам запрещено касаться женщин. На что Танзан рассмеялся. Я, сказал он, всего лишь перенес ее через реку. А ты ее несешь до сих пор. В собственном уме.
Пустота и свобода от оценок, сравнений способствует путешествию. Привычка к «разбору полетов» никуда не ведет. Сколь много бы ты ни проехал по земле, мозгами ты все равно остаешься дома. С самим собой наедине.
Ярлыки. Стереотипы. Суждения. Неприятие. Раздражение. Дискомфорт. Не лучшие спутники странника.
Иногда бывают забавные случаи. Как несколько лет назад. Звоню жене, только что приземлившейся в аэропорту де Голля. Спрашиваю, ну и как тебе Париж? В ответ крик: «Париж – грязная дыра!». Потом добралась до гостиницы. Погуляли с дочерью по городу. Пофотографировали красоты. Отведали блюд парижской кухни. А также хамовитость официантов, не желавших отвечать по-английски, дескать, у нас в стране извольте учить французский! Выехали в Венецию, а там совсем иное отношение к туристам. Никакого высокомерия. Лишь приветливость и приятное обхождение.
А по возвращении фраза жены про Париж – грязную дыру уже трансформировалась в ее памяти лишь в негодование по поводу аэропорта. Хотя я точно помню, что она так сгоряча бухнула именно про Париж. Еще не увидев его и не полюбив. А аэропорт де Голля действительно несколько неряшлив. Так что мы теперь используем эту фразу как пароль и отзыв. Как тебе Париж? Де Голль – грязная дыра.
У вас продается славянский шкаф? Нет, шпион живет этажом выше...
Я гулял по Манхеттену и замечал ржавчину, изъевшую проказой фонарные столбы, металлическую изгородь, канализационные люки и, о ужас, опоры Бруклинского моста. В Метрополитен музее я видел паутину, свисавшую с картин и статуй. Уборка там, конечно же, проводится регулярно. Но пауки, видать, проворнее. Из-под земли сквозь решетки вентиляционных выходов в Нью-Йорке выбивался смрад и жар. Как из преисподней. Крыса бегала по рельсам в метро. Хотя подземка и выглядела мрачновато, но в целом вполне пристойно. Граффити со стен вагонов давно исчезли. Простая, поношенная, подержанная функциональная реальность. Люди входят и выходят. Особой грязи нет. Собственно, как в том же де Голле. Везде, где человек обретается, он вынужден куда-то девать отходы своей деятельности. Все ветшает и рушится со временем.
Я помню, как поразил меня Миннеаполис в тот первый приезд. Как ходил я по его улицам в даунтауне. Изумленно взирал на роскошь и красоту. На мытье тротуара с мылом у шикарной гостиницы. Сейчас этого нет. И автотрассы не столь уже гладкие. Покрытие-то меняют регулярно. Но на неглавных дорогах латка на латке. Особенно после зимы тут сплошь ухабистые мостовые. От частых перепадов температуры. Снег подтает. Вода дорожку найдет в трещинке. Потом снова ударит мороз. Асфальт в клочья. По первости, когда зима кончится, а дорожники еще не наложат латки на ямки, едешь как по стиральной доске. Но и с залатаными ямками – тыг-дым-тыг-дым, подскакиваешь на каждом шагу. Ведь не идеально же ровно латают.
Миннеаполис нынешний уже довольно заношен. Обжит. Кое-где краска на фасадах пооблупилась. Ковры в магазинах, как в моем любимом книжном Барнс энд Ноубл, залоснились и пообтерлись. Что-то обновляют. Что-то подкрашивают. Но первозданной и вновь построенной, девственной белизны и новизны уже нет. Все после ремонта, зубного протезирования, подтяжки кожи, ножа пластического хирурга, все не первой молодости, бальзаковской женственности, после рисайкла, из переработанных материалов, вторсырья. И в этом я нахожу дополнительную прелесть и настоящую жизнь. Простую. Реальную. Мало отличную от других стран.
Америка утрачивает блеск и роскошь, тем самым приземляясь и превращаясь в такое же место для жизни на земле, как и Россия, или же Франция, Германия, Италия, Китай, банзай, Тибет, самурай.
Помню, как однажды ко мне на телестудию пришла одна из наших театральных актрис. Впервые пришла. Я зазвал ее на запись стихов для своей литературной рубрики. И хотя она сама была довольно популярной и известной в городе, но испытывала особый пиетет к телевидению. Пришла. Давай озираться, как кошка в незнакомом месте. И вдруг восхищенно произнесла: «Так вот где живут небожители!». Хотя на студии работали точно такие же люди, как и везде, ни лучше, и ни хуже. А если сравнивать по шкале артистизма и профессиональной сценической подготовки, то ни один из наших телеведущих, «звезд эфира» и в подметки не годился ни этой уже опытной актрисе, ни самому молодому члену труппы.
Телевизионный интерьер, как и театральная сцена с ее условным блеском и шиком, лишь формы иллюзии. Самообмана. Реальная Америка в мой первый визит показалась мне таким же чудом, как и театр в моей первый, детский визит к Мельпомене. Я бродил, разинув рот, по чистым и богато украшенным улицам. Задирал голову на небоскребы. Волнение вздымалось в груди все выше и выше. Нечто похожее на священный трепет и благоговение. Как смешно вспоминать собственные детские впечатления! Как смешно видеть себя, уже взрослого, но такого глупого, ходившего с восторгом по улицам нового мира. Мне дорога и приятна сегодняшняя Америка с ее щербинками на асфальте, с нищим попрошайкой на улице, обычно я не подаю тут местным бомжам с испитыми лицами и исколотыми венами, это в России, особенно в Магадане невозможно пройти мимо нищей, плачущей, всегда опрятно одетой старушечки, а тут недавно на улице ко мне подошла беременная молодая негритянка, спросила дорогу, а потом ненавязчиво попросила мелочь, вроде не цыганка, вроде бы не гипноз, а тут же достал доллар из кармана, последний, отдал, и разошлись как море в кораблях, как платье в цветочках, огромное пузо, приятная мордашка, спокойная, уверенная, ловкая черная пантера.
«Пятничный вечер и вот опять я собираюсь пойти потанцевать». Я танцевал буги-вуги черт знает когда. Просто с пятничными вечерами связаны особые чувства. Не те, что вкладывают верующие мусульмане. И не то, что для иудеев, для коих сумерки в пятницу знаменуют начало субботы. Просто конец рабочей недели. Ура! Можно расслабиться! Еду в ближайший магазин PetSmart. Птичий рынок. Рынок домашних любимцев. Или умных питомцев. Можно и так, и этак перевести. В Америке если два слова в названии магазина соединены вместе, и первое заканчивается на ту же букву, что и последующее, то, обычно, удвоения не пишут, оставляя лишь одну. Будто-бы и не будизм разбуддил человечество от морошного сна вечной иллюзии...
Мой любимый отдел – кошачий. В просторных клетках за тонкими, но крепкими стальными блестящими решетками сидят пять кошек. Клеток больше. Но половина пустует. Два стерилизованных кота и три кошечки, не подвергшиеся этой операции. Возраст от года до четырех. В каждой клетке еда в стальной мисочке. Вода. Лоток с наполнителем для отправления нужд. Толстая и упругая подушка. Чтобы кошечка могла как следует понежить свое божественно гибкое тело. Первый кот, серо-белый Принц, кусачий и царапучий. Просовывает лапы сквозь прутья навстречу мне. Кусается, когда пытаюсь его пощекотать за ухом. Большой. Толстый. И ленивый. Следующий котяра Джесс. Менее роскошный. Не такой царственный сибарит, как Принц. С простоватой и глуповатой мордочкой. Просто трется спиной о мою руку. Далее черная зеленоглазая Орео с белой манишкой и в белых перчаточках. Кошка сама по себе. Отстраненная. Наверное, просветленная. Буддистка, не иначе.
Этажом ниже толстая, большая, гибкая и упругая Мэгги. Черная как ночь, ни единого белого пятнышка. Невероятно ласковая и приставучая. Линючая. Шерсть так и сыплется со спины. Наваляла три люля-кебаба в своем лотке и даже не утрудилась как следует зарыть свои колбаски. Глажу и почесываю Мэгги, разговаривю с ней по-русски. Она все понимает и отвечает мне на моем же языке. Кис-кис-мур-мяу. Никаких местных «кили-кили». Все по-русски, как в древней Египе в храме богини-кошки. Лоснящаяся, откормленная Мэгги. Ну и какая ты, к чертям собачьим, Мэгги? Ты же Мурка, или Дуся! Черная Багира!
Пятая, светло-коричневая Фиона дрыхла в своем домике, закрыв лицо обеими лапками. Так как это делает моя магаданская Муся. Так, Мэгги, ты посиди тут без меня, а я еще пройдусь по магазину. Нахалка не хотела меня отпускать!
Я вышел из кошкиного отдела, прошелся мимо вольера, где тренировали собак, мимо стендов с кормом для животных всех видов, полок с клетками, домашними и дорожными. Вот аквариумы. А там терариумы. Рыбки. Змейки. Клетки с птичками. Хамелеон выпучил глаза, сливаясь с листвой маленького искусственного деревца в своей клетке. Маленький ужик высунул головку из перевернутой керамической кружки с битым дном. Золотые рыбки скользят мимо греческих амфор и утонушего парусника.
Вернулся в кошкин дом. Мэгги беззвучно разевает розовый ротик, трется о прутья, изгибает спину призывно, ну почеши, погладь! Фиона уже проснулась, зато Принц и отстраненная гордячка Орео заснули. Поговорил немного с Фионой. Она тоже сама по себе. Не то что Мэгги. Такая липучая кошка! Знаешь, девочка, ты, конечно, классная негритяночка! Породистая кошатина. Но у меня дома сидит на окошке и грустит, глядя вдаль маленькая простушка, трехцветная Мусечка. И сердце мое уже занято ею...
Находясь в Америке, как могу позабыть я родную сторонку?
В тумбочке письменного стола. Как в блиндаже.