Было это в день безвременной кончины дорогого Леонида Ильича Брежнева – Генерального Секретаря ЦК КПСС, Председателя Президиума Верховного совета СССР, маршала Советского Союза, трижды Героя Советского союза, дважды Героя Социалистического труда и прочая, прочая, прочая…
Я работал в сельской школе. Река после ноябрьских обычно уже замерзала – течение там медленное, Ока широкая, и все ходили с ноября по конец марта – по льду. Моста через Оку в ту пору еще не было, и жители деревни, что в большинстве своем работали на Заводе телеграфной аппаратуры, тоже добирались до города летом – на пароме (5 копеек в один конец), зимой – по льду.
Обычно первый лед после ноябрьских был тонок, не прочен и опасен; поверхность реки прихватывало морозцем, снега еще не было, и, ступаешь по черному, пузырчатому льду, когда не разобрать, где лед схватился уже, а где – просто ледяная крошка чуть прихвачена морозом… И стоить ступить – ухнешь беспамятно в омут.
А ноябрь 1982 года выдался теплый. Паром еще ходил.
В школу я пришел ко второму уроку, в длинном бревенчатом здании, выстроенном еще до революции, было необычно тихо. Я пошел в подсобку, закурил «беломор», ко мне, чуть не на цыпочках, тихохонько подошла Антонина Андреевна, учительница начальных классов, наклонилась и сообщила на ухо:
- Петр Владимирович, вы знаете, Брежнев умер…
- Да не может быть! – И как еще я мог ответить!? Брежнев «заступил на пост», когда мне было 4 года, - детский сад, школа, пединститут… Ничего другого и – никого другого.
Да, странная у меня была реакция. А у Антонины Андреевны – еще страннее: постарше она была, поопытнее… Она вдруг прикрыла рот рукой, побледнела, проговорила со слезой в голосе и явным, ненаигранным испугом:
- Ой, зачем же я это сказала… лучше бы не говорила… Но ведь по радио сообщили…
- Вы сами слышали?
- Нет, соседка сказала, - совсем отчаявшимся голосом произнесла Антонина Андреевна.
- А вы что, потом радио не включали?
- Да ничего больше не говорят! Музыка одна!
Включили в учительской радиоточку – музыка; черно-белый телевизор – музыка по всем трем программам, причем с трансляцией – оркестранты в смокингах, дирижер…
И только в конце часа объявили: «Умер Брежнев».
Нет. Не так по-простому – как положено, поставленным голосом, с перечислением регалий и званий…
День прошел скомкано. Я отчего-то задержался, и когда возвращался – через поле к реке, был уже пятый час и солнце садилось, а на пароме пьяный мужик что-то приплясывал, сам себе подпевая хмельно, и выкрикивая в такт напеваемой щербатым ртом бессвязной мелодии:
- Ленька помер, трам-па-па-ру-ра… Ленька помер, тра-рура…
Когда он выходил с парома, а я, наоборот запрыгивал, он гаркнул мне громко:
- Слышь, учитель, радость: Ленька помер!
«Дурак, ты братец…» - подумал я. И сделалось мне вдруг отчего-то тоскливо до горечи… Красное солнце тонуло в тучах… Холодная вода, в отсветах уходящего дня больше похожая на чуть тронутую кровью и отливающую влагой брусчатку… Щербатый раззявленный рот пьяницы…
- Не радый ты, учитель…
- Дурак ты, братец… Ведь хлебнём теперь… - произнес я вслух.
- Хлебнем, не хлебнем, а всё – веселее будет!
«Поживем – увидим», - подумалось мне. Паром пересек Оку, ткнулся в берег, я поднял воротник пальто и пошел в гору. А в голове все крутилась и крутилась привязавшаяся мелодия сельского дурачка: «Лёнька помер, трам-па-па-ру-ра…»
Ветер усилился. «Дурак ты, братец!», - повторил я тихо и – пошел быстрее.