75
Хабаровские Пасхи. Студенческие вёсны. Первые всенощные. Ставшие традицией. Ставшие ритуалом. Продолжившиеся в Магадане. А затем и в Америке. Да полно тебе? Разве ты верующий? Да who его знает? Знающий? Ведающий? Быть может? А скорее всего, нет...
В Хабаровске его водила в церковь за ручку баба Лада. Горе и беда, пережитые страдания быстро состарили эту, еще не совсем пожилую женщину. Полное равнодушие к собственной внешности. Ранняя седина. Перенесенные болезни, ставшие хроническими недомоганиями. Но как Иов она стойко и мужественно принимала все удары судьбы, ниспосланные ей. В укрепление духа...
Очки с толстыми линзами. Доброе морщинистое лицо. Как печеное яблочко. Она не была старше его родитетей. Но выглядела гораздо древнее. В буйной молодости. В конце пятидесятых, комсомолкой, горланящей вожачкой, поэтессой в кожаной куртке, ей бы соответствующего друга, беспечного ездока на Харлее, Лада приехала из родного Тбилиси в Хабаровск. Это был тот еще рок-н-ролл. Хотя и советский, и даже уже не стиляжий, а просто молодой, задорный, советский. Энтузиазм строителя коммунизма. Какой Бог? О чем вы говорите? В те годы Лада, юная и беспечная комсомолка из Тбилиси, истово верила только в одно – грядущее построение справедливого общества. И всемирную победу коммунизма.
Русская девушка из столицы Грузии. Дочь репрессированных родителей, но сама не изведавшая лагеря или детского дома. Девочку воспитали родственники. Много позже, в своих религиозных стихах она напишет об этом своем детстве. «Застеночки, застеночки, льется кровь по стеночке»...
Свидетельство очевидца? Поэтическое прозрение? Сквозь каменную кладку с решетчатыми окнами прохождение? Гипербола? Метафора? Знание? Познание? Предзнание? Дознание? Переосмысление? Отступничество? От веры прежней, безбожной? Уход? Возврат? К чему-то полузабытому? Древнему? Вечному?
Горящая. Полная энтузиазма. Пылкая в своей комсомольской вере. С маленьким сыном. С одним чемоданчиком. Она все бросает и едет в неизвестность. На край света. Восемь тысяч километров теперь отделяет ее от дома. Работа в газете. Беспрестанные командировки. Время, вперед! Время поэтов. Время строителей. Время пиитов, воспевающих героев мирного и созидательного труда. Время весны и надежды. Поэты собирали стадионы. Поэты собиралы полные залы. Народ ломился на их вечера. Рождественский, Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина, Окуджава, Визбор, Галич, Высоцкий.
За Уральским хребтом. За бескрайней Сибирью. На Дальнем востоке страны были свои поэты. Свои лидеры. Горланы и вожаки. Романтические шестидесятые...
Лада – друг, товарищ и брат. Какая там сестра? Очумели?! Это же Ладка, свой в доску товарищ. Девчонка? Молодая женщина?? Мать??? У нее растет сынишка?!... Не может быть!
Неустроенная в быту. Неудачливая в замужестве. Отец ребенка? Он остался в прежней жизни. Лада все свои силы отдает работе и творчеству. Беспрестанные командировки. Бессоные ночи. В сумке громоздкий диктофон, блокнот, ручка. Худенькая. Невысокая. С неистовым взором. В комиссарской кожаной тужурке. В брезентовых брюках. В кедах или сапогах. Красный платочек на волосах...
Поездки в артели. К строителям ГЭС. Командировка по тревожному письму в глухую таежную деревеньку. Машиной. Вертолетом. Верхом на подводе. Пешком. Человеческие судьбы. Сильных духом. Ослабевших. Нуждающихся в ее помощи. Лада везде и повсюду. Спешит на зов. Отдает последнее. Пишет. Печатает на машинке. Прикуривая сигарету за сигаретой. В редакционной комнате, как в лондонском тумане, коллеги плавают в клубах табачного дыма. Лада работает. Не мешайте!
Потом все это в одночасье кончилось. В начале восьмидесятых. Пролетели романтические годы молодости. Протянулись сытые, конформистские, лицемерные и тоскливые семидесятые. Еще не умер Брежнев, творец той последней советской «стабильности», все вроде бы хорошо. Все довольны. А Лада уже сыта по горло этой ложью. Всей этой лажей. Она уходит из газеты. Больше не работает на радио. Сын вырос. А она даже не успела согреть его детство материнским теплом. Все время отдавала работе. Нет, ее мальчик все понимал. Никогда не страдал от недостатка внимания. Просто он рано научился, как и его мама, быть самостоятельным. Меж ними никогда не было сюсюканья. У них были настоящие близкие, крепкие отношения. После ухода Лады с работы, ото всех ее общественных нагрузок, дружба с подросшим сыном лишь укрепилась. Они могли часами гулять за городом. Тут на природе душа Ладушки расправила крылья. Она вдохнула полной грудью. Рука сама собой потянулась в карман. Машинально вытащила сигаретину из пачки болгарского «Опала». Помусолила. Да так и не закурила. Они с сыном как раз поравнялись с душистой цветущей вишнею. Смяла сигарету вместе с остальной пачкой. И так и сжимала табачное крошево в кулаке всю дорогу, пока не вернулись на автобусную остановку. Там и выбросила все в урну.
Куда пропала Лада? Этот неистовый репортер в кожаной куртке и красном платочке на голове...
А Лада мыла полы в доме для сирот и инвалидов. Лада кормила их с ложечки. Умывала. Меняла белье. Помогала справлять нужды. Лада – санитар...
По телевизору балет «Лебедное озеро». Отменены все программы. Дикторы новостей с постными, полными трагизма, лицами объявили о смерти дорогого Леонида Ильича. Лада домыла пол. Сходила в церковь у железнодорожного вокзала. Старенькая деревянная церковь. Единственная из оставшихся в городе с дореволюционных времен. Остальные большевики снесли. Есть еще одна. Красного кирпича. Только маковки давно снесли и поставили купол со звездным небом внутри. Устроили там планетарий. Сейчас-то эта старая церковь восстановлена в прежнем виде. И новых понастроили. А тогда в Хабаровске был лишь этот деревянный храм возле вокзала.
Лада сходила в церковь. Поставила свечу. Кратко помолилась. Еще не зная всех «правильных молитв». Что-то кончалось. Наступали новые, неведомые пока времена. Ладушка подошла к батюшке. Спросила, что нужно для крещения?
Так начинался ее долгий путь на собственную Голгофу...
Бывший планетарий.