65
Запах свежей фасоли. Разрезанный пополам и посоленный огурец. Ломтик горячего хлеба с маслом и кусочком брынзы. Мама на кухне готовит обед. Я забегаю домой. Она сует мне бутерброд с брынзой и огурец. Веточку петрушки или укропа, кинзы или фиолетового рейгана. Я снова скатываюсь во двор. Мы играем в индейцев. Мама готовит аджаб сандали. Из баклажанов, болгарского перца, картофеля, помидоров и зелени. Тушеные овощи. Запахи детства. Краски детства. Вкусы, сформированные в детстве. Однажды мы с бабушкой были в гостях у ее больного. Туберкулезника. Молодой парень. Рабочий с трубопрокатного. Мне было лет одинадцать-двенадцать. Зашли к нему минут на десять. Бабушка посмотрела его за занавеской. Простукала. Послушала. Выписала новое назначение. А в это время жена бабушкиного больного накрыла на стол. Маленький сын, много младше меня, тоже сел вместе со взрослыми. Впервые в жизни я обедал с вегетарианцами. Ничего мясного хозяйка не подала нам. Только тушеные овощи, фасоль много зелени, как водится в Баку, салат из свежих огурцов и помидоров. Мне даже как-то странно стало. Отчего же нету хотя бы барашка, или же курицы, как я привык есть у себя дома? Но этот стол без мяса и красивая хозяюшка запали мне в душу на всю жизнь. Память ребенка хранит избирательные моменты из прошлого. Все остальное, «забытое», откладывается в подсознании. Иногда видятся моменты не из собственного прошлого. Порой накладываются воспоминания предков. Наверное, это и есть «родовая память»...
Девочкой мама гостила в Тбилиси у родни. Оттуда у нее и появилась привычка готовить летом ежедневно аджаб сандали. Помимо своих воспоминаний о довоенном Петербурге, на память приходят волжские мотивы. Саратов. Камышин. Самара. Тоже из того же времени. Довоенного. Дореволюционного. Но это не совсем мои воспоминания. Прабабкины. Как и Киев времен гетмана и Петлюры. Но если от бабушки-покойницы я не раз слышал рассказ, как был утрачен прадедов кинжал, ситуация прямо точь-в-точь как из «Дней Турбиных» или «Белой гвардии», то саратовские картинки пришли мне без рассказов другой прабабушки. Я ничего не знаю, не слышал об этом от нее самой. Только с самого младенчества меня преследовали видения старенькой церкви по соседству, безногого нищего-инвалида, потерявшего конечности на войне с японцами, цветущие вишня с абрикосами, яблони и груши, Волга, пароходы, грузчики, матросы, пролетка с купцом, коробейники, громко нахваливающие свой товар, дом с резными наличниками, чай из самовара, Шаляпин из грамофона, жужжащие пчелы, колотый сахар, удивительное спокойствие и чистота вокруг. Пронзительная чистота и свежесть. Такая как там в вышине, когда уже раскрылся твой купол, подвесная система ощутимо шлепнула тебя по заду и ты облегченно вздохнул, глянул вверх, проверил, полностью ли раскрылся парашют, затем воспарил и грудь просто разрывалась от счастья. Все эти видения горьковской, кустодиевской России, волжского края, были явно не моими, но привнесенными. Я точно помню, что тогда не был на Волге, а на брегах Невы гранитных обретался.
Кто не верит, тот пусть примет за сказку. Покойница бабуля в конце земного пути плохо слышала. На одно ухо вообще оглохла. Она мне говорила, положи, мол, под подушку фотографии женщин нашей семьи, своей матери, моей дочки, бывшую жену, вторую, впоследствии тоже оказавщуюся бывшей. Я буду смотреть сон про них. Ко мне придет во сне мама, ее мама, моя прабабушка, и скажет о каждой из женщин все сокровенное.
Ну ладно, я собрал фотографии, как она попросила. Дал ей. Бабуля положила под подушку, а утром сказала, что и этот брак будет неудачен, дескать, ночью, во сне приходила ее мама и в то ухо, которым бабушка не слышит, сказала, что с дочкой все в порядке. Первая жена старшего внука, хоть они и развелись, продолжила наш род, подарила сына-внука-правнука, так что спасибо ей за это, а вот вторая – совсем неудачный выбор...
Бабушка еще много чего сказала мне тогда. Я просто повторять не хочу. Да и прошло все уже давным-давно. Быльем позарастало. Но удивительно, все сказанное ею о второй моей жене подтвердилось, хотя она ее и в глаза не видела. И много тысяч километров пролегло между ними. Вернулся домой. К этой, ко второй. Через некоторое время расстались. И хорошо, что вовремя. И нормально. Наверное, без помощи бабушки я не смог бы разобраться в том тумане, что напустила моя вторая жена-ведьмочка. Бабушка не зря была доктором и всю свою жизнь училась чему-то новому. И травы знала, и тибетской медициной овладела уже на пенсии. И продолжала лечить людей не традиционными, а на самом деле самыми народными и исконными методами. Сейчас я подозреваю, что она волховала по-тихому. Не привлекая излишнего внимания. Все-таки век на дворе стоял атеистический. И сама она была врачом академической школы. Но вот что-то ведовское имелось-таки у моей бабулечки. Волховское...
Мои магаданские друзья ездили к ней на лечение. Никак не могли завести детей. Не получалась. Бабуля полечила жену моего друга. Через год та родила первого ребенка...
Женское начало. Женская мудрость. Подавленное. Загнанное в подпол. Уничтожаемое столетиями. Недавно мне одна наша тутошняя девочка сказала: «И почему американки не такие красивые, как мы, русские женщины?». Ну, во-первых, милая, я бы не стал столь категорично судить обо всех американках. То что они забавно, не так как наши, одеваются, не любят косметику и вообще простые до невозможности, еще ничего не означает. Ну, мода у них такая. Ну одеваются утилитарно и по-спортивному удобно. Это и результат феминистической борьбы за равноправие. А еще и следствие нескольких веков уничтожения красивых женщин в средневековой Европе. Впрочем, и в Америке их тоже вешали и сжигали, как ведьм. Вспомни Сейлем!
Конечно, если женщина красива и в постели горяча, это личная заслуга Леонида Ильича. Как говорили в нашем счастливом советском светлом прошлом... А в Европе до Ренессанса, когда красивая женщина мечтательно гуляла одна по лесу, или по полю, собирала цветочки-травушки, плела себе веночек, разговаривала с животными, обнимала деревья, приносила травы-корешки домой, сушила их и лечила больных, значит, она – ведьма! На костер ее! Выживали не такие красивые, не такие возвышенные, не такие свободные духом ведуньи, а приниженные, прибитые, земные, скованные цепями домашних обязанностей женщины. Баба должна знать свое место, говорил доктор Геббельс, повторяя вслед за средневековыми инквизиторами, кухня, кирха, киндеры – вот круг ее забот. Готовить, рожать, обстирывать, молиться. И все. Больше ничего бабе не положено.
А на Руси, на Украине почему-то остались красавицы. И американскому мужику, или европейцу подавайте славянскую женщину. А на своих у него не реагируют железы...
Боль каждой женщины, не осознаваемая ею, но постоянная, никуда не девающаяся, это ее личная кармическая «награда», и совокупная всеженская ноша, тягота, «проклятье Евино». Экхарт Толле, как рад я встрече с ним, ввел в обиход понятие «болевого тела». Личного и коллективного. В его трактовке все сходится. Концы с концами сводятся. Коллективное болевое тело нации или социальной группы довлеет над всеми и над каждым. В случае с женщинами это целый букет родовой памяти, включающий в себя изнасилования, побои, унижения, костры и пытки не только времен средневековой инквизиции, но и вообще за последние две тысячи лет подчинения женщины мужскому владычеству. Женщина не столь зацеплена за власть. За свое эго. А мужчине, чтобы установить свой железный порядок на планете понадобилось уничтожить женское начало, в том числе и в самом себе. Какие-то качества, унаследованные от праматери, а не от праотца. Нежность, любовь, заботливость, душевность. Все это было похерено. Засунуто под хвост коня Александра Македонского. Или жеребца Калигулы. И прочих боевых коняг. Смешано с навозом. Растоптано. Унижено.
Верю, что наконец-то настают времена избавления от этой коллективной боли и общей вины. Потому что все то, что палач и мучитель делал со своей жертвой, он также совершал и над самим собою. Все взаимосвязано. И муки страдальцев. И ночная бессоница тех, кто приносил страдания другим...
Чем старше нация, этнос, считает Толле, чем больше в их истории поражений, разгромов, а то и явного геноцида, тем более тяжелое и гнетущее болевое тело у таких народов. Они продолжают культивировать фантомные боли, копаться в себе, растравлять былые раны и питаются, упиваются собственным страданием, вступая во все новые и новые конфликты. Не умея, на зная как остановиться. Общаясь с этим современным немецким мистиком и духовидцем, понимаешь, что он нащупал верное. Истинное. И простыми словами изложил то, что было малопонятно в тягучих и несовершенных переводах с санскрита и хинди. Скажите на милость, кому удалось прочесть целиком не то чтобы Упанишады с Ведами и упаведой дополнительной – Махабхаратой и Рамаяной, а хотя бы несколько туманных и пудовых книжищ Блаватской или еще кого из современных интерпретаторов и трансляторов «мудрости Востока»? Мне было тягуче и муторно, буквально, пришлось продираться сквозь заумие Елены Петровны и неудачный перевод, когда захотелось прочесть ее «Тайную доктрину». Но я одолел все же ее труд. Потом поставил ее тома в шкаф, где они пребывают до сих пор.
Утро.. туманное... такие романсы, да еще низким вибрирующим женским контральто не для меня.
Мое это – рок-н-ролл. Дурацкий, смешливый, забавный и мажорный.
Но и другие тома иных духовных наставников были тоже слишком напыщенны, или маловразумительны для такого профана, как я. Кто-то скажет тебе, дорогой мой читатель, что Толле это попса. Не верь такому дураку! Я уже слышал похожий отзыв. Мол, чем сложнее и мудренее написано, чем непонятнее, тем круче. А чем проще, тем попсовее.
Ага! Моцарт – попса? Битлз – попса? Экзюпери – попса? Бахи, оба, и Ганс Севастьяныч и Ричард, тоже попса? Гораздо труднее написать просто о сложном, нежели сложно о простом. Да оно и не нужно усложнять. Позови сюда, нет, не Вия, но британского монаха Окамма с его лезвием. Пусть отсечет все лишнее...
Мы едем на трамвае с папой. Возвращаемся после утренней тренировки в бассейне. Сейчас он забросит меня в детский сад, а сам отправится на работу. Папа разложил на коленях большой платок. Достал из авоськи бутерброд с брынзой и вареное яичко. Почистил его и сунул мне. Я, весело дрыгая ногами, жевал яйцо и вкусный бакинский хлеб с брынзой. Нигде, кроме Киева, не едал я вкуснее хлеба, чем тот, что был в моем детстве! Папа привез меня в детсад, сдал на руки воспитательнице и ушел. Было около десяти утра. Завтрак давно прошел. Но мне оставили порцию остывшей манной каши. Как я ее тогда не любил. Особенно холодную! Стакан чаю и хлеб с маслом. Спасибо, я не голоден. Меня папа накормил по пути с бассейна. А что ты ел. Я хотел сказать хлеб с сыром и яичко. Но вдруг вспомнил, что и у мальчиков тоже есть яички. И отчего-то застеснялся произнести это слово вслух...
Ну, что же ты кушал, малыш? А я молчу, как партизан. Значит, ничего не ел, решила воспитательница и решительно повела в столовую. Пришлось давиться холодной манной кашей.
Вот, Игорек, сказал мне Саня Птицын много лет спустя, уже в Ленинграде, если будешь есть яйца, то отобьешь себе... нет, не свои причиндалы, а память прошлых жизней, ха-ха! Я как ел в тот момент, так и подавился яишней. В оное время я, демобилизованный из Красной армии подчистую боец, уже перестал есть мясо. Но яйцами еще баловался. А с того завтрака у Саниной тещи как отрезало. Никаких яичниц, никаких омлетов! Ха-ха!
Покойница бабуля рассказывала, как к ним пришли петлюровцы с обыском. Винтовку прадеда прабабушка Ксюша заныкала в щель за шкапом. А кинжал выкинула в сад. Как Николка Турбин все ихние револьверы. Потом, когда обыск кончился и гайдамаки ушли, прадед побежал в сад за кинжалом. А того и след простыл. Кто-то из сердюков, должно быть, прибрал по запасливой хохляцкой привычке...
Я сейчас думаю, что та семья, поразившая меня в детстве чисто вегетарианской кухней, была просто бедной и малообеспеченной. Поэтому хозяйка и готовила только овощи. А что еще есть летом в Баку? Но мне хочется думать, что они были первыми вегетарианцами в моем нынешнем воплощении!...
Мои прадед и прабабушка.