54
Когда вылезаю из-под душа, подмигиваю собственному уму в зеркале. Посмеиваюсь. Говорю, ну, братец, ты и дурак! Ловко я тебя провел!
В юности смотрел кино. Франко-итальянское. «Посвящается Стелле». Звезде. Немудрящий сюжет. В поликлинике, куда стареющий и хмурый мужчина в черном потрепанном пальто пришел из-за какой-то ерунды, типа насморка, с ним познакомилась молоденькая девчоночка. Сидели рядом на скамье ожидания. Как перед прохождением... через Врата... Вечности...
В общем, девушка пококентничала, покривлялась, похихикала. Да и запорхнула в кабинет к доктору. Потом вышла и внутрь прошел мужик.
Полвека отмотать на земной тяге это даже для бывшего андела не хило. А тут простая душа. Заходит. Врач озобоченно ему говорит, понимаете, у Вашей дочери плохие анализы. И вообще недолго ей осталось...
– Да это не моя дочь! – Как так? Я ее просил привести отца, чтобы только ему сказать насколько плохи ее дела. Потому что врачебная этика не позволяет мне сказать девочке, что ее дни сочтены...
Короче говоря, выходит мужик ошарашеный. Девчонка к нему приклеилась. Дальше больше. Он потихоньку влюбляется в эдакую милую щебетуху. Непосредственную и жизнерадостную. Она недолго прожила. Порхая бабочкой по свету. А он был просто опустившим руки музыкантом. Композитором. Который не пробился в жизни. И перебивался поденщиной. Но она услышала, как он играет свою неоконченную симфонию. Запрыгала от радости. Вдохновила его окончить произведение. Они съездили в Париж к ее отцу. А у того новая семья. И эта дочка вовсе не нужна. Девушка расстроилась. Но они вернулись к себе в пансион, где снимали квартиру. Он писал днями и ночами. И когда поставил точку, то написал в самом начале нотной тетрадки: Dedicato a una Stella. Посвящется Стелле...
В финале фильма он играет на рояле в сопровождении симфонического оркестра свою симфонию. Стелла уже никакая. Полностью обессилившая. Сидит в инвалидном кресле за кулисами. Ее каталку поддерживает их квартирная хозяйка. И тихо рыдает. Добрая старуха. Он смотрит то в зал, то за кулисы. Стелла слушала, слушала и незадолго до конца, до бурных аплодисментов, уронила голову. Расставаясь с любимым человеком навсегда. Мрачный и неулыбчивый до встречи с нею, угрюмый мужчина изменился. Разгладились морщины на лице. Исчезло напряжение. Он продолжал играть. Пальцы багали по клавишам автоматически. Как бы сами по себе. Тихая и светлая печаль легла на чело. Это был уже иной человек, нежели до встречи со Стеллой.
В советской периодике начала 80-х этот фильм обругали. Как безыдейный и буржуазный...
Перебросил короткий огрызок сигары из одного уголка рта в другой. Хмуро прищурился. Откинул пончо за плечи. Отбросил железную броню, усеянную пулями Рамона. Падавший и встававший после каждого выстрела. Человек из Ниоткуда. В никуда провожающий главного злодея. Спагетти-вестерн достиг своего апогея. Клинт Иствуд. Высечен из кремня и стали. Чирк спичкой о потертый зад собственных джинсов. Прикурил извечный окурок. И дальше... Пока не встретится сестра Сара. Меня терзает смутное подозрение, говорил в таких случаях булгакаковский управдом Иван Васильевич Бунша. Два мула? Ну, один это явно тот осел, на котором блудница Сара, переодетая монахиней, ехала на помощь мексиканским повстанцам. А второй? Хто жи энто будеть?
Клинт Иствуд вышиб двери ****ской опочивальни Сары в борделе. Тачкой с сундуком золота. Такие же тачки катали на Колыме. Только не с монетами и слитками, а с горной породой. Зэки. Человеки. Мужчины. Не геи. Хотя иногда среди них встречались и опущеные. Дурацким словом пользуются распущенные женщины: «Мужчинка». Предлагаю заменить эту порнографию на более корректный термин. Например, «мучжины». Мучающиеся и мучающие друг друга жинки.
Вынес дверь. Она голая в ванне. Прямо в сапогах и шляпе, как был, в чем был, в джинсах и с кольтом на поясе полез к ней в воду. Чтобы тут же, камера стыдливо отвернулась, заухать и ритмично зашлепать по воде в совместном купании с лисичкой Ширли Маклейн...
Два осла сестры Сары. Последний кадр. Переодевшаяся из монахини в безвкусно и дорого одетую ****ь. Со своим истиным выражением лица, напряженным и злым, безо всякого напускного смирения, она едет за ним. Клинт на горячем скакуне. Сара на ослике. Маленькая хозяйка большого. С цепкими ручками. Отточенными коготками...
Счастье... Радость... Без причинность...
Когда меня провожали на службу, кузены сверстники топтались смущенно. Один в мореходке, другой в институте с военной кафедрой. Младшему родному брату еще только предстояло. Вырасти и в свою очередь влезть в сапоги. Мама серчала. Что-то мы с ней не поладили. Так что в сердцах она высказалась, дескать, езжай, никто и не будет по тебе плакать. Правда, когда подали состав и нашу стриженую толпу в несусветном рванье, все равно дадут форму, а гражданское сожгут, погнали по вагонам, мамка заплакала в голос. Отец тоже был не в своей тарелке. Сказал, сынок, если бы я мог, я бы пошел вместо тебя. Бедный мой папа, как бы тогда я себя чувствовал, если кто-то прошел уготованное мне и пережил то, что каждый принимает самостоятельно и в одиночку. Никто за тебя. Никогда. Нипочем. Один ты явился сюда. В одиночку уходишь. И это за благо следует почитать.
Потом папа приезжал ко мне в гости в гарнизон. Привез запрещенную книжку начала 1960-х. «Один день Ивана Денисовича». Ему дали знакомые на неделю. Папа прилетел на пару дней. Меня отпустили в увольнение к нему. В один присест я проглотил солженицынский рассказ. Мы говорили с отцом, говорили. Не умолкая все эти два дня. Потом он уехал. А я подумал, что лучше бы и не приезжал. Не бередил. Это не отчуждение. Это осознание. Впрочем, тогда еще малоосознанное. Не осмысленное. Не отлитое в словах. Хотя слово изреченное есть ложь. Ибо это голос твоего эго. Вечный поток суетных мыслей. Хор. Голосящий ор. В голове твоей.
Когда мы с Камилом были детьми, меж нами четыре года разницы, мне было лет девять, или десять, ему – пять или шесть, однажды поехали в автобусе к бабушке. Осень. Все в плащах, мы с братом в пальтишках. У меня была тогда любимая игра. Притворяться одноруким. Заводишь левую длань за спину и прижимаешь ее плотно. В майке или рубашке все видно. А вот в куртке или пальто уже нет. И заправляешь пустой рукав в карман. Вполне натурально выглядит. Камилыч маленький во всем меня слушался. Ему нравилось играть. Я завел его руку за спину и заправил рукав в карман. Так же и себя превратил в инвалида. У брата отсутствовала левая, у меня правая. Заходим в автобус. Как тетки запричитали, заохали. Кто-то подорвался уступить нам место. А мы смиренно стояли, сиротками убогими, и не садились до самой нашей остановки. Когда вышли наружу, дали волю хохоту. Вот ведь бандюжки были!
Когда-то мне, еще до моей службы, папа рассказывал об одном случае. Однажды в детстве он и его дворовой приятель сидели на веранде на старом сундуке. Играли. Придурялись. Шутковали. Болтали о том да сем. И вдруг в какой-то момент оба залились смехом. Непонятно по какому поводу. Из-за чего. Но оба вдруг, без слов и мыслей, без рассуждений и этого вечного внутренного фона... голосов... желаний... тоски... неудовлетворения... жажды... ревности... горестей... печали...
Вдруг рассмеялись живо и счастливо. Как только умеют смеяться дети. Малые дети. Без причины. Это, наверное, был самый счастливый момент в моей жизни, добавил папа.
Просто в этот миг они проснулись. Оторвались. Отделились от нарождающегося и все более уплотняющегося эго. Вышли за границы. Выпустились из клеток...
Или ты мужчина. Или нет. Мужчинка, а тем паче мучжинка, это художники-абстаркционисты, отруганные Хрущевым. Счастье или есть. Или оно неосознаваемо. Но нет никого, кто был бы по настоящему несчастен. Даже в этом мире. Я падал сюда сквозь черный стылый космос. Через галактики и звездные системы. В пустом и равнодушном пространстве. Летел. Пронзая время и расстояние. Что есть отчуждение? И можно ли трезвость, отрезвление, осознание, взросление через тьму жизней и первое воплощение, выпадение из светлости, сравнить с этим опустошающим состоянием холодности и эгоизма? Не надо! Не стоит! Хотя внешние симптомы могут быть схожими.
В детстве читал книгу о борьбе с басмачами. Средняя Азия. Начало двадцатых. Как все знакомо...
Как все запущено...
Один из героев – английский шпыён. Из местных. Диверсант под личиной хаджи. Суфия. Дервиша-оборвыша. Весь халат в дырках. Эдаких йог-шиваит, только на исламский манер. Вата из дырок торчком. Бритая голова. Чалма. Сидит себе невозмутимо. Пьет зеленый чай. И вспоминает себя молодым отроком. Чувственным. Во все глаза. Да вокруг. Буйные неутоленные желания. Сама непосредственность. А ныне он кто? Закрытый. Владеющий своими чувствами. Мастер боевых искусств. Факир. Танцующий дервиш. Специалист по ядам. Ударам в спину. Взрывному делу. Прошедший шаолини с гималаями, агарти с британскими центрами подготовки террористов. Бен Ладен, будь он неладен, нервно стоит себе в сторонке и покуривает.
И все же этот отстраненный диверсант, полностью владеющий телом и рассудком, опасный как кобра, молниеносный, смертельный, хитрый и коварный убийца сидел по-турецки поджав ноги и грезил о себе самом. О том, кем он был двадцать лет тому назад. Юношей, не умевшим прятать свои чувства.
Херовая, значится, подготовочка в том монастыре, где он послушничал. Ежели магистр эзотерических наук и мастер боевых искусств жалел о том несмышленыше...
Говорят, что все жертвы ГУЛага сидели в лагерях безвинно. И шпионы, дескать, все были мнимые. И власовцы, и бандеровцы, и прочих коллаборационисты, убийцы и рецидивисты, всех Софья Власьевна безжалостная наказала без вины...
Ежели он жалел о прошлом и вздыхал, не удовлетворяясь внутренней дисциплиной, значит это не возросление Маленького принца, но растление мальчика из аула. Отчуждение и холод.
Теисты. Атеисты. Апостолы или остолопы, как говорил мой магаданский, ныне московский дружок Эдик Миловидов.
Забавные кульбиты. Причудливы судьбы узоры. Переплетения. Наслоения. Узлы Норн. Пряхи небесные судьбы земные красивым ковром ткут. Общим. Рассказ моего папы о том счастливом моменте в его детстве послужил толчком. Катализатором. Если не к сатори, и тем более, не к самадхи, то к чему-то первоначальному. К маленькому шажочку. Вроде как у того американского астронавта, выпрыгнувшего на поверхность Луны. Потом, уже в 1989-ом, папа прислал мне в ленинградское рабочее общежитие вырезку из свежего номера «Литературки» со статьей о Данииле Андрееве. Там была его фотография и небольшой фрагмент из «Розы мира». Удивительно, как необходимые книги или темы для размышлений мне подбрасывают совершенно незаинтересованные в том люди. Не знающие. Воистину не ведающие, что... и как... и кому... когда... куда... положено...
Промысла высшего не сознающие. Так же и мой папка-атеист подкинул первую публикацию в советской прессе об Андрееве. А потом привычное мышление снова возобладало в нем. Это все сказки!