А в Нижнем парке тополя
давно уж спилены под корень.
Не празднуя и не боля,
не от тоски, не правды для,
бег памяти. Сейчас ускорен
он эхом призрачных аллей,
где тополя стояли строем.
В тот мой приезд, на пару дней,
в любимый город – град теней,
возврат к моим антигероям.
***
Мне года три. Мой первый стих.
Мой первый страх. Не страх, а ужас:
мой папа, худший из скотин,
он в стельку пьян и в мутной луже
уснул. И что могло быть хуже
для нежной девочки, совсем
не искушённой, стережённой,
глубоким полузабытьем
ответившей на тот сражённый,
в грязи уснувший идеал.
Он что, тогда не понимал,
что жизнь мою, мой разум, нить
судьбы моей – всё мог пропить?!
***
Он был красавец и мерзавец,
писал стихи, кадрил бабьё,
и пил. Без повода, без здравиц.
А пьян – был лют. И всё своё
неугасимое страданье
выплёскивал в ошмётках: «Бля!..»
И до последнего рубля
он, если б можно, мирозданье
пропил не глядя. Что там дочь!
(Похожа на него, точь-в-точь)
Растёт у деда – ну и ладно!
«Семейка, будь она неладна:
дед – генерал, у, жидовьё!
Эх, ненавижу, ё-моё…»
***
…А после, трезвый и разбитый,
он приползал, просил: прости.
И исчезал с моей орбиты
на годы. Лет до десяти
я, несмотря на смертный ужас,
его ждала. Он приезжал,
дарил часы. Не удосужась
спросить меня про школьный бал,
про мальчиков и про подружек,
про трудности, про быстрый рост,
про маму и про цвет волос,
он плакался, что он несчастен,
что жизнь – говно, работа – ад,
что скоро – бритвой по запястьям…
И вскоре уезжал назад,
в далёкий заполярный город,
ветрами на клочки распорот.
И слава Богу, я с тех пор
не слышала о нём ни разу,
не видела его в упор,
и ни крестом, ни диабазом
его не вспомнила молва.
Он жив ли? Умер? Я – жива.