40
Стоит ли быть откровенным? Даже если не боишься нарваться на колкость. Услышать грубость. Издевку. Столкнуться с откровенным неверием. Что ставит автор перед собой, всякий раз садясь за стол и принимаясь за привычное дело. Писать пером, окуная его в чернильцу, или выстукивать по клавишам печатной машинки, компьютера, не велика разница. Как писать... что писать... о чем...
Писатель в большей степени обнажает свою душу, нежели актер на сцене или же с киноэкрана. Они представляют чужие страсти. Монологи, написанные для них драматургами. Срежиссированные постановщиками. Отредактированные преподавателями по сценречи. Чтобы все ударения были верными. А слоги, звуки не проглочены. И если требуется определенный акцент, то чтобы он соответствовал времени и месту конкретного персонажа во всех мелочах.
Американский акцент разнится от севера к югу и от востока в западу. Носители британского прононса могут быть не поняты в разных штатах. Впрочем, северяне с их быстрой речью тоже не всегда находят общик язык с южанами, тянущими слова, как жвачку. Будто ею у них набит рот до отказу. Легкая ленца в речи присуща всем обитателям жарких краев. И Америка не исключение.
Педагоги по сценречи всегда опеределяли во мне ленинградца, петербуржца по моему произношению. Странно, не правда ли? Родившийся и живший до девятнадцати лет в Баку, я так и не приобрел местного, протяжного акцента. Неужели два года после армии, проведенные в Ленинграде, еще советском, дособчаковском анти-Санкт-Петербурге, перекрыли бакинский акцент в моей речи?
Откровенность слов. Обнаженность души. Готовность принять удар и плевки. Раздражение и недоверие.
Быть артистом – обнажаться по призванию, по велению души. Вернее, ума, склонного к славе мирской и суете.
Быть писателем – вынужденно прятаться за маски своих героев. Вести повествование в отвлеченной форме. С недомолвками. Намеками.
Стоит ли разбрасываться камнями и жемчугом? Как горбуша на нерестилище метать. Метаться. Тоскуя по истинному собеседнику...
Впрочем, какая тут может быть тоска? Какой страх? Когда все, что бы ни случилось, произойдет лишь с телом твоим. Лишь неудовлетворенному эго досаду причинит. А я ни тем, и ни другим не являюсь. Посему будем откровенны. Насколько к этому окажешься готов ты сам, читатель...
Берег реки Белой. Сколько прошло лет? Память души, тела? Смытый волной след. Чистый песок. Шрамы. Давних рубцов соль. Тихий напев ламы. Лечит мою боль...
Подняться над страданиями. Возвысится над собой. Своим «я». Мелким и суетным. Пакостным и тщеславным. Над собственным эго. Над бренным телом. Временной ловушкой. Есть ли что-нибудь более постоянное, чем временное?
Мы путешествуем по реке. Мы проплываем мимо деревень с их покосами и выпасами. Флегматичные коровы неторопливо жуют клевер. Блеют овцы. Мы покупаем свежий кумыс на стоянке. Мой первый тазик кумыса. Свежий, бодрящий напиток. Набрали на всю группу. Литров пятнадцать или даже двадцать. В трехлитровых банках. И еще сверху дополнительный тазик. Мой первый тазик кумыса. Выхлебал полностью. Как отрубился, не помню. Напиток-то перебродивший. С градусом. Его пить понемногу следует. А я целый тазик приложил. Проснулся наутро. А вырубился еще засветло. Бывает.
В одну из первых ночей сидим у костра. Потрескивает валежник. Негромкий перебор гитары. Москвичка Инна знает весь туристическо-геологический репертуар. Окуджава, Городницкий, Визбор, Высоцкий, Никитины и так далее. Просто ходячая кладезь бардовской песни. И как она столько всего помнит наизусть?
Сидим тесным кругом. Ночная прохлада. На траве роса. Травим байки и анекдоты. Забавные ужастики. Как в пионерском лагере. Про черную-черную руку в черном-черном городе, которая придет за тобой и задушит... ВСЕХ!
Вдруг шорох в кустах. Все разом встрепенулись. Вздрогнули. Ах! Что это там? Страшно!
Никто не сдвинулся с места. Никто не пошел проверить. Девчонки жались друг к другу. Парни делали вид, что ночные звуки их не касаются. Все вдруг сделались удивительно равнодушными к этим таинственным топтаньям за деревьями. Лес черной громадой обступил нас.
Встал. Пошел проверить. Отогнул ветки. Коровы. Позвенивая колокольчиком пасутся в ночном.
Вернулся к костру. Не бойтесь, это буренки. Отпустило. Расслабило. Вновь зазвучала гитарная струна...
Старый анекдот. Сколько нужно блюзменов, чтобы поменять порванную струну на гитаре? Двадцать. Почему столько? Ну, один меняет, а остальные вздыхают, как хорошая была эта струна...
В одном из колхозов, мимо которого мы проплывали, незадолго до нашего проплытия, случился казус. Утром доярки пришли на ферму. А сторож почему-то долго не открывал. Когда же они все-таки открыли запасным ключом, сторожа и след простыл. Лишь форточка в окне распахнута настежь. Он был больным на голову. А еще и судимым за мелкую кражу. Из жалости председатель колхоза взял мужика сторожить коров ночью на ферме. У него был диагноз – олигофрения с легкой степенью дебильности.
У одной из коров оказался оторван кончик хвоста. Обрывок болтался, привязанный к рогу. В общем, провели собственное расследование. Оказалось, что сторож занимался с коровами непотребным делом. А чтобы буренка его не хлестнула хвостом, привязывал его к рогу. В то утро он слишком задержался со своим делом. Когда в дверь постучались, а он еще со спущенными штанами елозил. Давай в спешке отвязывать хвост. В суматохе и оторвал кончик. Да так, с ненадетыми штанами и выскочил в форточку. Скрывался пару дней. Потом явился с повинной. Но уже жить в деревне не смог. Уехал в город...
Не только гении, как говорил Пушкин, рождаются в деревнях, а умирают в городах. Но и маньяки. Интересно, скоро ли подобное занятие станет вполне законным? Разрешенным...
Проезжая по западным штатам США мы часто видели стада коров. Ни одного ковбойца рядом. Коровушки пасутся сами по себе. Одно ухо пробито. На проволочке болтается бирка из кусочка фанеры. На боку тавро. Флегматично жует свой клевер. Кто ее украдет с такими опозновательными знаками?
И здесь же, на берегу Белой, на одной из дневных стоянок он перегрелся на солнце. И видения из прошлого вновь ожили на грани яви и сна. Жизни и небытия...