Колизей
Что потянуло меня на эту крышу,
Сидеть с котами на Луну смотреть?
На звёзды, что мерцают в ночи тихой,
На фонари по улице пустой.
Сижу я на карнизе, свесив ноги,
А рядом полосато-рыжий кот.
С облезлыми боками, хвост откушен,
Он словно бы с войны сюда пришёл.
«Ты что же это весь такой облезлый? –
С участием я на кота смотрю. –
Тебя собаки, что ли, покусали?
А хвост, в каком ты потерял бою?»
Кот смерил меня взглядом фараона,
И отвернулся, фыркнув в тишину.
А я подумала, что даже кот облезлый
Со мною, дурочкой, не хочет говорить.
Вот он сидит, побитый, но красивый.
С оскалом хищника и грацией пантер.
Со взглядом изумруда и металла.
В нём что-то грозное и ласковое есть.
И я за ним, украдкой наблюдаю,
Мне кажется, он не такой как все.
Каким-то грустно-отдалённым взглядом,
Всем существом своим, он устремлён в туман.
В туман ночи и неба; звёздной силы.
Дорожкой лунною он весь заворожён.
И я за ним смотрю в ночное небо,
Но не пойму, что он такого в нём нашёл?
«Кис-кис» - я протянула к нему руку.
Но он с опаской вдруг попятился назад.
«Иди, я поделюсь с тобою бутербродом,
А ты мне скажешь, что там, в небе увидал».
Он подошёл, лениво - осторожно,
И пищу принял всё же, с рук моих.
Но весь напрягся, когда я его за ухом
Тихонько почесала пару раз.
«Вот видишь, я тебе добра желаю.
И мне совсем не нужен твой облезлый хвост.
Иди ко мне, и я тебя поглажу,
А ты споёшь мне песню о себе».
И он запрыгнул. Головой потёрся.
Расправил когти, но не царапнул.
А я ждала, когда он свою песню
Затянет и расскажет о себе.
И он запел, так удивительно тревожно,
Заворожив, околдовав, оцепенев,
И понеслась моя душа за ним вдогонку,
Не смея ничего сказать в ответ.
«Ты думаешь, я просто кот облезлый?
И мой удел за крысами гонять?
Наверно это так; но не всегда я
В домах соседских был грозой для всех собак.
А в звёздном небе вижу след я прошлой жизни.
Своих друзей, своих врагов из тех времён.
Свои ошибки и свои пороки.
Я вижу то, что не даёт покоя мне теперь.
Ты знаешь, что такое есть театр?
Нет, не такой, что видят люди в наши дни.
А тот великий, всемогущий, вседержатель,
Название ему есть – Колизей.
О римляне! Владыки мира!
Своё величие в Колизей вы облекли.
Его сияние, могущество и сила,
Были как врата в мир неведомой любви.
Любви богов, что поклонялись зову смерти.
Любви богов, где голос плоти главным был.
Там, где убийство, значило господство.
Там где ничтожно было само слово «жизнь».
Виспасион – великий император.
Задумал этот странный Колизей.
Что б заключить в нём свою мощь и свою славу,
Что б доказать своё величие на Земле.
Он верил в то, что, убивая всё живое,
Доказываешь этим свою мощь.
Своё влияние, господство над природой.
О, да простит его за это наш Господь.
И сын его, такой же император,
Прославленный в боях, победный Тит,
Всю жизнь свою отдал для Колизея,
Что бы театр этот мог дышать и жить.
Ты думаешь, там жизнь была прекрасной.
Как может быть красива жизнь в аду?»
«Но разве это ад? – я прошептала.
Он так чарующе красив, сам посмотри.
Ты посмотри на эти арки и колоны.
На роскошь стен и на величие гостей.
На запах, что идёт из благовоний,
На всё великолепие кругом».
«Ну что же, мне знакомы эти стены.
Их строили почти двенадцать лет.
И знаешь, что к открытию театра,
Здесь умерло двенадцать тысяч разных там существ.
Три тысячи людей и девять тысяч зверя,
Которых привезли из разных стран.
Все пали жертвой этого театра,
В тот день, когда он стал существовать,
Здесь кровь лилась рекой,
И запах смерти глушили благовониями роз,
Сандала, розмарина и лаванды;
Но сладкий запах крови был везде.
Ты посмотри на этот выход на арену».
«Я вижу, он красивее остальных».
«Как ты глупа, как ты не понимаешь,
Что красота не главное ведь здесь.
«Ворота жизни» - назывался этот выход,
И редко кто мог в них пройти назад.
Ворота жизни, как ворота смерти;
Лишь император мог решать кому куда».
«Я не пойму, а где же брали жертвы,
Что б убивать такое множество людей?
Да и животных столько, где держали,
Что б прославлять великий этот Колизей?»
«Что здесь не ясно? Ведь империя богата.
Военнопленных и рабов сюда везли.
Животных гнали со всего земного шара,
Каких угодно, для величия страны.
Здесь человек стоял лицом к лицу со зверем,
Голодный тигр, лев и ягуар.
Он дрался с крокодилом и пантерой,
И очень часто погибал в таких боях.
Ты не блуждай в великолепии надземном,
Где смерть в красивые одежды облеклась.
Спустись в тот ад, который держит это,
Как грешный Прометей, всё на своих плечах».
И я содрогнулась, увидев подземелья,
Не знающие солнечный рассвет.
Лишь только факел загорался в этих стенах,
Лишь только смерть блуждала здесь во всех углах.
И я увидела, как мечутся здесь звери.
Их голодом морили много дней.
Их били, истязали, понукали,
Чтоб ярость их была ещё сильней.
И тут же, рядом, жили люди в подземелье,
И участь их была предрешена:
На бой со зверем до конца, и до победы.
Так, каждый день, пока не склонит зверь тебя».
«Скажи, зачем всё это нужно было людям?
Тем людям, что сидели наверху.
Их не пугало разве столько крови?
И разве жалость не сжимала сердца их?»
«Не будь наивной. Жалости они не знали.
И убивать, считали привилегией своей.
Они считали, что ровняются с богами,
Чем больше ты убил, тем ты сильней.
Но убивать своей рукой, ведь не престижно,
Марать одежды глупо и смешно.
Для этого – рабы, что б прославляли,
Империи величие на земле.
Но ты не думай, что они были трусливы.
В боях за земли, они дрались ещё как.
А Колизей – ведь это зрелище, театр.
И даже если хочешь, их игра».
«Что это за монашеские кельи?
Какой то трюм из камня и песка.
Как можно было жить в таком кошмаре?
Мне не понять такого никогда».
«Это сейчас секс-символ живёт в злате,
И много лет он холит свою плоть.
А раньше, «символ» жил совсем недолго,
И был он раб, со знаком на плечах.
Он каждый день играл со смертью в прятки.
Он убивал красиво и легко.
С мечом в руке, в набедренной повязке,
Он выходил, что б нравиться толпе.
Он должен был понравиться весталкам,
Тем женщинам, что знали толк в любви.
В награду, раб мог с нею забавляться,
И император мог смотреть на это всё».
«Какие нравы, Господи помилуй!
Какое время, Боже сохрани!
Кто были эти люди? Как их звали?
И почему на это они шли?»
«Их имя – гладиатор. Воин смерти.
Желаний их не спрашивал никто.
Их выбирали из рабов – военнопленных,
И заставляли драться, что бы жить».
«Меня стошнит от крови и насилия.
Как можешь ты на это всё смотреть?
Пошли скорей на воздух и свободу».
«Нет, подожди. Смотри туда быстрей».
«Кто это? Весь покрытый златом.
Окутан благовонием, в венце.
Со взором страшным и челом порочным.
Он сам как зверь, но с кожею людской».
«Домициан, последний после Тита.
И не ровняй его со зверем никогда.
Нет ничего, что бы могло сравниться
С той чернотой души в его глазах.
Истерзанные люди, звери, птицы,
К ногам его ложились бес конца.
Он недоволен был, и головы летели
Тех, кто театр этот содержал.
Дрожали все в огромных подземельях,
И смерть гуляла здесь как никогда.
А наверху все требовали зрелищ,
Дрожа от крови, плоти и вина.
Я помню день, когда в одно мгновение
На сцену вышло сразу тридцать львов.
Конечно же, сражён был гладиатор,
И знаешь, заменили кем его?
Дети рабов с дубинкой из бамбука,
Со страхом и отчаянием в глазах,
Стояли перед этой грозной силой.
Не смея шевельнуться и дышать.
Толпа завыла, понукая львов к расправе.
Но львы не очень-то спешили рвать детей,
Они их нюхали и недовольно так рычали,
И почему-то отказались жрать детей.
Домициан скривил гримасу недовольства,
Но сам же он не мог сожрать детей.
Тогда их выпачкали кровью из казлёнка;
Домициан доволен был теперь.
А секс со зверем, на расправу и потеху,
Под улюлюканье и хохот всей толпы.
И казнь рабов на этой «сцене», как забава.
А крокодилы, знаешь сделать что могли?»
«Довольно! Не хочу я больше слушать!
И если ты пришёл из тех времён,
Тогда скажи, кто это прекратил всё?
Я приклоню колени перед ним».
«Тогда Троян страной всей правил и однажды,
С земель далёких в Колизей рабов свезли.
Средь них монах был, по прозванию Игнатий,
Он веру в христиан в себе носил.
И эта вера, как бальзам легла на раны
Истерзанных рабов и их детей.
Она вселяла в них надежду и отраду.
Она была, той светлой ниточкой во мгле.
Она росла и расширялась с силой Солнца.
И заглушить её никто уже не мог.
Хотя пытались изощрённо и жестоко
Убить Христа, что в души их вошёл.
И Колизей построил новые забавы,
Где на распятие убивали христиан.
Но они только улыбались в глаза смерти,
И говорили, что душа уйдёт их в рай.
И, наконец, пришёл тот час, тот час рассвета,
Когда Гонарий – император запретил,
Уверовав в Христа, в святую веру,
Убийство в Колизее запретил.
И пал театр, и империя распалась,
Великих римлян, покорителей земель.
В театре поселились лишь монахи,
Оплакивая тех, кто пали здесь.
Прошли столетия, Колизей стоит могилой.
Раскрытой раной на истерзанной земле.
Напоминанием о том, что всё не вечно.
Величие, триумф – всё в мире тлен.
Распались стены от ветров и солнца,
Разворовали всё, что можно было взять.
И только дух и вера будут вечны,
Пока есть Бог, пока живём мы все.
Великий Рим, замешанный на крови!
Ты жил во тьме, и ты ушёл во тьму.
Сияние твоё, было всего завесой,
Иллюзией времён, как всё, что на крови».
«Ты странный кот, и песни твои тоже,
И всё же, не пойму я всё никак,
Так кем был ты, в далёкое то время,
Раз знаешь всё до тонкостей сейчас.
Неужто, звезды тебе это всё открыли?
Неужто, в небе ты лазейку увидал?
Кто ты такой? Откройся мне, доверься».
«Я император – Доминициан.
Поверженный рождаться в жалкой плоти,
За всю свою неправедную жизнь,
Я буду вновь и вновь котом облезлым
По жалким этим улицам бродить.
И будут меня бить, швырять камнями,
Собак своих науськивать и гнать.
Питаться буду крысами, мышами,
И мёрзнуть от мороза и дождя.
И так всегда. Пока не канет вечность.
Такой мой рок и я смирился с ним.
А ты взяла и бутербродом поделилась,
Так может быть, мой рок меня простит».