26
Пустыня в штате Юта. При слове «пустыня» в сознании всплывают иллюстрации из школьного учебника. Сахара. Калахари. Дюны. Песчаные бури. Самум...
Еще вспоминается гениальный фильм «Белое солнце пустыни». И мое детство, проведенное на выгоревшем Апшеронском полуострове.
Пустыня Юты или, скажем, Аризоны, совсем иное. Причудливые скалы. Одиночные башни посреди выжженой палящим солнцем прерии. Неизвестно откуда взявшиеся тут. Словно бы выросшие из-под земли. Или окаменевшие гиганты далекого геологического прошлого планеты. Здесь нередки названия с определением «дьявольский», «чертов», «гоблины», оставленные на картах суеверными протестантами-переселенцами. Или же мормонами с их богатой фантазией. Хотя таковой здесь и не требуется. Увидишь наяву, среди бела дня, все эти чудовищные каменные фигуры, сродни дольменами и менгирам Европы... но страшно изломанные... искривленные... явно сотворенные чьей-то рукой, и мигом уверуешь в богопротивника – обезьяну Всевышнего. Который не в силах творить, но лишь уродует все и калечит...
А кто-то, напротив, увидит в этих каменных наростах нечто прекрасное. Хаос тоже может принимать эстетические формы. Все зависит от угла, ракурса, точки зрения. В конечном счете, от привычки. То, что одними воспринимается, как уродство, другими почитается за канон красоты и совершенства.
Кто совершал путешествия в горние выси и адские провалы? Данте? Мильтон? Даниил Андреев? А до них Орфей, Одиссей. И, простите, верующие, за продление сего списка – Христос!
Кто кроме? Шаманы индейцев. Да прорицатели их отдаленных сибирских сородичей. Жрецы чукчей, эвенов, алеутов и эскимосов...
Бредя по пустыне в Центральной Азии, верблюжьми тропами, поднимаясь в горы, спускаясь в ущелья, нашупывая подходы... прикосновения... к чудесному... тайному... запретному... опираясь на импровизированный посох... нога все время болела... сломанная кость ныла... отвлекая... заполняя болью сознание... не давалось никак потаенное Беловодье...
Вернулся к своим. Добрел за несколько дней. В санчасти наложили гипс. Через неделю уже прыгал с костылем. Ротный, злющий, как собака, не выпускал из нарядов дежурным. А белые, ослепительные снежные, нестерпимые пики памирских гор маячили перед глазами. Поддразнивали...
Путешествуя по пустыне в Юте, все время глядишь не ввысь... не на горы... но под ноги. Как бы не наступить на гремучку. Не раздавить нежный цветок кактуса. В конце июня они вдруг массово расцвели. Не те огромные кактусы, что знакомы по ковбойским фильмам, а маленькие, беззащитные, распластавшиеся на поверхности сухой, растрескавшейся глины. Одно из имен Бога в иудейской Торе, как рассказывал русский геолог и бард Юрий Лорес, это – Горшечник. Из глины в юго-западной части США возможно было вылепить лишь этих гигантов – окаменевших владык Хаоса...
Или это НЕ создания божьи, но существа, вызванные к жизни, чьей-то иной волею? Замершей. Заколдованной. Остановленной. Но все еще дышащей.
Внутри каждого из таких живых менгиров, титанических сталагмитов на поверхности земли бьется замедленным пульсом седая древность. Дочеловеческие сердца каменных великанов.
Когда Хаос вновь заявит о своих правах первородства? Когда гиганты и титаны оживут? Отряхнут с себя оцепенение заклятия? И вновь отправятся штурмовать небо?
Каменные небеса. Лестница ввысь. Верхняя твердь. Горняя.
Над горами, окружающими пустыню вьются перистые облака. Легенды индусов рассказывают о том, что в незапамятные времена каждая гора умела летать. Нередко они сталкивались в околоземном пространстве. Мешали полетам богов. И тогда небожители наказали горы. Они обрушили их заклятием на землю. Каждая упала там, где в тот момент пролетала. Боги отрезали у гор крылья. И они пали на землю. Навечно лишившись способности к полетам. А бывшие крылья все еще вьются над макушками гор в виде перистых облаков.
Мы едем через пустыню. На нас неумолимо надвигается горная цепь. Из-за нее вырастают темные, набухшие влагой тучи – небесные коровы. Стада громовержцевы. Мы плавно вкатываемся в грозовой фронт. Первые капли ударили о лобовое стекло. Забарабанили. Щетки дворников работают как сумасшедшие. Но все равно трудно противостоять этому ливню – близкому родственнику вселенского потопа. Саша ведет свой бьюик. Я рассказываю ему эту и другие индийские легенды. Он удовлетворенно крякает: «Красивые мифы!...»
Как оживает, как радуется дождю скудная природа пустыни штата Юта! Зелень еще не вся выгорела. Изломанные, кривые, дряхлые одиночные деревья распрямляют горбатые спины, подставляют руки-ветви с редкими листиками спасительной и благотворной небесной влаге.
Когда смотришь классические вестерны Джона Форда, снятые всегда в одном и том же месте, между Аризоной и Ютой, в Долине монументов, иногда в Большом Каньоне, то эти места кажутся унылым марсианским пейзажем. Выжженой красноватой каменистой глиной – телом вселенского Адама Пуруши. Ади Пуруши. Адом видится эта пустошь с гигантскими одиночными горами и скалами. Таковой была бы земля после всеобщей атомной войны. Но на самом деле эта территория бывает и цветущей, и влажной, и прохладной. Всякой...
Если вам доведется побывать в этих местах ранней весной, или осенью, или зимою, вы не узнаете столь привычный по вестернам пейзаж.
У каждого своя Америка. У Колумба она просто была Индией. У конкистадоров в поисках Эльдорадо или каньона дель Оро, сиречь Слепого Адамса, а также Золота Маккены, иной. Но во всех классических вестернах, снятых в США, даже если действие разворачивается в красноватых марсианских пустынях с монументальными природными изваяниями, это все-таки узнаваемая реальность. С живыми людьми. Подверженными всем человеческим страстям. Любви и ненависти. Жалости и состраданию. Жадным до наживы. Могущими разрядить тебе кольт в спину за глоток воды, или золотой слиток. А еще умеющими держать слово. Жертвовать собой, если придется...
Когда погружаешься в инфернальную, апокалиптическую картину мира... паралелльного... Дикого... Запада, нарисованную Серджо Леоне в первых и ставших классическими спагетти-вестернах, то приходит понимание истинной подоплеки этого континента. Люди из Ниоткуда. Скачущие в Никуда. Лунные пейзажи, как после ядерной войны. Ни эмоций. Ни проблеска света. Предельно сконцентрированное Зло. В самой окружающей природе. Враждебной человеку. Равно, как и сам человек, живущий тут, ненавидит.. все... проявления... мира... вокруг себя. Живые и неживые. Но при более внимательном взгляде, подкрутив резкость в объективе камеры, подзорной трубе, оптическом прицеле снайперской винтовки, обнаруживаешь, что вселенское Зло, разлитое повсеместно, не персонифицированно ни в одном из корявых, безобразных, морщинистых, небритых злодеях... сеющих насилие... убивающих походя, как мочится в конец опустившийся бомж, не снимающий штанов. Не обращающий внимания на свои естественные отправления.
Вестерны Серджо Леоне – самое гениальное кино, снятое в завершение мифа о Диком Западе. Самое лучшее, из того, что я когда-либо смотрел в киношках об «индейцах-и-ковбойцах». В принципе, первых там нет вообще. Видать, извели их полностью. А ковбойцы скачут без цели и причины. Стреляя и убивая. Сами в свою очередь становясь мишенями, они умирают без удивления и сожаления.
Если на земле возможен Ад, то он должен быть таким, как в фильмах Серджо Леоне. Ибо в них даже положительный герой, единственный и неповторимый, одиночка Клинт Иствуд, кажется не противоположностью, но продолжением, иной ипостасью «злодеев».
Все относительно. Все переменчиво. Вечно изменчиво. В царстве Хаоса. В мире без границ. Любви. Смысла. Цели. Пути. Вот почему герой Иствуда всегда скачет не по дороге. А через пустыню. Спускается по барханам. Надвинув шляпу на глаза, щурясь от палящего, невыносимого, адски раскаленного светила, чиркает спичкой – лишь увеличивая жар. Свой собственный вклад в пекло. Прикуривает окурок. Но не столько дымит табаком, сколько мусолит, перекатывая изжеванный огрызок из одного угла рта в другой...
Бесплодная выжженая земля и горы. Безвкусная табачная жвачка. И жар повсюду. От него не спастись. Взведен курок. Щелчок. Из седла вылетает очередной злодей. А бесстрастный рыцарь пустоши продолжает свое вечное путешествие.
За Граалем ли? Во славу всечестного креста и гроба Господня? Во имя любви?...
Кто знает, кто может сказать, почему я так люблю вестерны? Наипаче всего с Клинтом Иствудом?
В каком-то из коротких рассказов одного известного американского писателя был похожий сюжет. Лирический герой его с детства ненавидел, просто терпеть не мог вестерны, которые так обожал его папаша. Весь рассказ писатель по сути рефлексирует об этом. Тайна сия велика еси... Не раскрывает он загадку и в финале. Разве можно счесть ответом на этот сакраментальный и профанический... не имеющий ответа... риторический... вопрос, не нуждающийся в банальном... буквальном... истолковании, мысль о том, что мифологизированное Добро, предельно сконцентрированное, всегда одерживает вверх над Злом, таким же черно-белым, без полутонов, без психологических нюансов, без малейшей симпатии и сострадания к дьяволу?...
Настоящее произведение искусства, такое, как гениальные шедевры Серджо Леоне, в отличие от прямолинейных американских вестернов, имеет не один, не два, и даже не три смысловых глубины. Расшифровке и анализу поддаются лишь внешние слои сценария и режиссуры. Но то, что остается невысказанным, недосказанным, никак не определенным вербально, пусть и останется непознанным. Доколе не наступит момент просветления...
И тогда вместе с автором того рассказаи ты, читатель, сможешь воскликнуть, теперь и я наконец-то понял, почему мой отец так страстно любил вестерны!
Фотография Камила Дадашева