«…Сходя с ума в начале ноября,
я выдумал себе любовь другую.
Мне было страшно, проще говоря.
Открылось мне, что я собой торгую.
Кричали птицы. Муть плыла в глазах.
Ночное, мнилось, утром обмозгую,
но утром просыпался весь в слезах,
без радости, толкавшей встарь под ребра.
Со мною просыпались ложь и страх,
изображая жизнь мою подробно,
как на суде, листающем года,
бубнящем обвинения загробно.
Я обливался кипятком стыда.
Я завтракал вприкуску с пресной скукой,
предвидящей всё, всюду и всегда.
Страх – записным вруном, багровым букой —
сидел во мне, предсказывая тьму,
сугубый реализм в связи с разлукой:
как следствие – тюрьму или суму.
Страх мял меня с утра, как Яхве глину,
переминая прах мой по уму.
Но я был жив еще – наполовину,
хотя душой владел уже едва,
в чем нынче повиниться не премину.
…Когда-то я поверил в Дерева.
Во имя этой веры незаконной —
боль-осень, боль-судьба, боль-синева —
листва шептала в Буде заоконной,
и Древо Боли сутью бытия
забрезжило в тумане лжи посконной.
Но я был раб и мальчик для битья.
Вглядясь в отчизну через боль-просторы,
я ужаснулся бездне забытья.
Кто жизнь мою украл, какие воры?
Кем в пустоту втеснен горбатый Страх?
С кем, словно на допросе, разговоры
то о кумирах, то о северах,
то о заборах, то о пуде соли,
то о пирах, то о других мирах?
Неужто нынче недостанет воли
сказать, что только боль во мне честна,
что память человека – Древо Боли?
Стремясь в реальность из дурного сна,
в душе живет предвестье катастрофы.
Но я молчу: жизнь платежом красна.
Дрожа, как тварь, свожу в терцины строфы,
осознавая, что спиральный путь
диалектично кружит вкруг Голгофы,
что нужно жить сквозь оторопь и жуть,
что долог долг, а жизнь жива и лжива,
что чаши не избегнуть – в этом суть.
Туман плывет над Будой, словно грива
языческого гордого коня,
презревшего просторы горделиво.
Я говорю: всё сущее – родня!
Но кто я? разветвленным лабиринтом
стезя от Первозвука до меня
вилась, и тосковать ли об убитом,
забытом в дрязгах с внутренним Вруном
родстве со стрекозой и трилобитом,
когда во тьме грыземся об одном:
о праве – лгать, о честности отчаянья
в миру, что опрокинут кверху дном.
У нас в ходу фигура умолчания,
поскольку не дозрел еще нарыв.
О чем помыслить, кроме величанья,
когда все мысли подменил порыв,
натужный рев простуженного горна:
под самоварно-праведный надрыв
готовность быть исторгнута из горла,
быть вопреки себе и до конца.
Я бывший пионер из Эльсинора,
меня пугала в детстве Тень Отца.
Он, превратив страну в сплошное ухо,
во мне и мертвый воспитал лжеца.
Туманно в Буде, холодно и сухо.
С простором домогаюсь я родства,
но существую немо, слепо, глухо:
страх попирает рабские права.
Всяк сторож брату и никто не каин,
все говорят высокие слова,
но от Москвы до самых до окраин
на электричке – полчаса пути,
чиновный временщик всему хозяин,
нам от святых мощей не отойти,
такая тьма и теснота такая,
как будто кто зажал меня в горсти.
– Дай продохнуть! – шепчу издалека я,
ведь дважды в голос крикнуть не посметь.
Однажды я, на свете возникая,
уже кричал, поняв, что будет смерть.
На то, как рассекают пуповину,
в окно глядела белая мечеть.
Я навсегда покинул середину
Вселенной, где хранился до поры,
в пятидесятом, в смутную годину.
Я чувствовал, что все ко мне добры,
еще не понимая, что пространство
раскроено на страны и дворы.
Единственное в мире постоянство,
осенняя сверкала бирюза.
Мечети неприкаянной убранство
сияло в синем честно, как слеза,
как милость, как любовь, как подаянье,
но не тогда я разомкнул глаза.
Дунайских волн штормящих изваянье,
холмы в окне туманны и темны.
Постыдно страха и любви слиянье,
срамно, как посвященье во Вруны.
И мнится мне, что весь Дунай – желанье
свернуть пространство в честь своей волны».
Рисунок - Денис Чернов - http://chernov-art.com