Дядя Вова, дядя Проня, дядя Гена и Олег.
Мир за летней кухней тонет. Нас двенадцать человек.
Брат Алёшка, братец Пашка, дядя Миша и Марат.
В карты режутся за бражкой и о жизни говорят.
Братцы Яшка и Бориска - жарят шишки на углях.
За крыльцом земля раскисла, лужи в крупных пузырях.
То крепчает дождик средний, то негромко моросит.
Так же скучно у соседей, свет в деревне не горит.
Грустно смотрит дед мой Яков, гонит сладкий самогон.
В летней кухне нам не страшен даже самый близкий гром.
Все мы съехались на сено, на работу, на покос.
Но вот - лужи по колено, дремлет в ступоре совхоз.
Вдалеке от магистралей, посреди глухой тайги.
Мы от отдыха устали, доедаем пироги.
Перекрыты все подходы, нет ни брода, ни дорог,
Нет ещё, понятно, «бога», хотя строй уже не строг.
Вертолёт не прилетает, в клубе старое кино.
В третий раз роман читаю – интересно всё равно.
Мне известны все сюжеты всех библиотечных книг.
Бесконечно в детстве лето. Вечным быть и я привык.
Брат Алёшка тайно курит. С крыши капает водичка.
Разгоняю мокрых куриц, вот и тёплое яичко.
Выпиваю жизнь чужую - без тоски и сожалений.
Снова дождь наш мир штрихует, размывая свет и тени.
Лезут черви дождевые, заливает огород.
Мы счастливые, живые, хоть и в карты не везёт.
Не пугает крест погоста, «Вий» страшней любых потерь.
А у деда ломит кости. Мы не верим, нам видней.
Нет больных неизлечимых. Все ошибки – исправимы.
Мы и в дождь собой любимы, нас устраивает климат.
«Сено гибнет», - деду жаль, нет в нём нашего восторга.
А в шкафу лежит медаль, нереальней Кенигсбёрга.
_ _ _
Дядя Вова сгинет просто, оторвется где-то тромб.
Вздох последний примет воздух, станет белым-белым лоб.
Дядю Проню друг прирежет, а потом спалит и дом.
Мир уже не будет прежним, ведь его не будет в нём.
Удавился Яшка в бане. Прочих тоже ждёт судьба.
Сопки дальние в тумане. Кухня, старая труба.
Карт колода на клеёнке. Истрепались уголки.
Счастье было очень тонким. Тоньше снов и паутин.