Нет ощущения, что этот дом – итог,
что этот мир – последний из насущных
библейских пастбищ, выданных судьбой
за откровения вчерашние, за то,
что уязвлял самих кровососущих,
за то, что верил, что смогу дойти,
до самой дальней спальни голубой
где под альковом ночи и стекла
дорожка лунная под занавес легла.
Нет веры, нет надежды, что в конце
пути действительно какой-либо конец есть,
что можно заново из пульп смешать рецепт
и прочитать на новеньком лице
следы поработителей немецких,
венец из лавра (здравствуй, милый Рим)
и Францию, страну певучих рифм,
и в голубой, укрытой шалью спальне,
тот лунный свет, сродни исповедальным
горячим и горячечным словам –
не торопись, прощение даётся;
бог если есть, не может не простить,
а если нет – проглоченная клёцка
всей жизни – стыд, болезни и боязнь
пройдут и смолкнут вместе с оболочкой,
была любовь, и трепет в уголочке
души останется, откладывая казнь.