5
Чем дальше от пасмурной Миннесоты, тем ближе ясноглазое небо Южной Дакоты. Голубые просторы с единственным глазом солнышка. Лико одноглазое. Кто обозвал тебя лихом? Кто переиначил слова древнего языка? Впрочем, расходясь по ойкумене из мест своего изначального обитания, наши люди сталкивались с обитателями иных краев. Смешивались с ними. Первоначальный язык разбавлялся диалектизмами. Заимствованиями. За века и тысячелетия все больше разрасталось древо индоевропейской языковой семьи. Но разве так трудно увидеть общие корни в языках? Если внимательно приглядеться, прислушаться к речи разных народов Европы и Америки? Не буду даже залезать в санскрито-русский словарь. Возьму английский. “Severe” традиционно переводится, как «суровый», или «строгий». Разве не слышится в нем отголоски «Сибири» и «севера»? Или же “weather” – «погода». Какой бывает погода в северных краях? Не ветренной ли, пронизывающей и стылой? Хотя ветра дуют повсеместно, но на Севере они более нестерпимы. В Магадане температура опускается зимой не очень сильно. Двадцать пять, от силы тридцать градусов мороза. Это дальше по трассе средняя зимняя температура на Колыме – минус пятьдесят градусов по Цельсию. А то и ниже. Но когда в Магадане дуют зимние ветра, то минус тридцать вынести тяжелее, чем минус пятьдесят без ветра на трассе. И никуда не спастись от колючего и студеного Борея. Вот потому и сохранилось в английском понятие «погоды», связанное с ветром, потому что предки англичан, наверняка, жили в очень «суровых» и «строгих» местах... лишенных тепла.
А если просто поставить рядом два слова. Русское и английское. Severe и суровый. То налицо полное тождество и единый корень. SRV в одном случае и СРВ в другом. От перестановки букв и стиля письма (латиница-кириллица) смысл не меняется. Некоторые люди коверкают слова. Так образуются диалекты.
У нас в армии перед дембелем уже никто не хотел носить казеные сатиновые трусы. Мало ли чье муде они обтягивали? Перед тем, как вернуться на «гражданку», у нас вновь пробудилась брезгливость к чужому белью. А как обычно одевают солдата? Во все чужое. Белье меняют раз в неделю. После помывки в бане старшина собирает трусы и майки, или кальсоны и нательные рубахи зимой, а нам выдает чистые комплекты белья. Всякий раз безликие. С чужого плеча и стегна. У многих имелись свои личные плавки, которые мы стирали и сушили сами. Без помощи гарнизонной прачечной. И только майки почему-то не брезговали брать в бане. Забавно было слышать, как горские аульские парни, до армии не знавшие русского, но быстро наблатыкавшиеся говорить на языке Пушкина, подходили к старшине после душа и говорили: «Дай свежий майка, турсик нэ нада!». Точно так же произносили они слово «труба», как «турба».
Трусы – турсы, severe – суров. Ведь на то он и север. Где пронизывающий weather дует. Гласные звуки не столь важны. Как и порядок корневых согласных. Которые могут меняться местами. Могут оглушаться или озвончаться. «Б» переходит в «п», «в» становится «ф», «з» - «с», «г» - «к». И наоборот.
И все же мотив кривизны, косоглазия, одноглазия не столь прост. Помимо единого взора, третьего глаза, когда уже земные очи не столь важны для внутреннего созерцателя, персонажи из темного леса, из тьмы дремучей, опасной и зловещей, тоже имеются в преизбытке в фольклоре разных народов. Завяжи человеку глаз, или даже лиши его оного, все равно он будет видеть оставшимся так же хорошо, как и обоими. Если, конечно, последнее око еще здоровое и целое. Но существа с иной природой, плохо ориентирующиеся в нашем мире, подслеповаты в силу своей чуждости свету. Яркому солнечному дню. «Поднимите мне веки! – глухо произнес Вий, – не вижу!».
Но в то же время одноглазый, однорукий инвалид с черной повязкой на лице граф фон Штауффенберг ясно видел куда ставить портфель с бомбой под столом у Гитлера.
Я закрываю по очереди глаза. Я вижу окружающий мир так же ясно и четко, как обоими глазами. Однажды в детстве я чуть было не ослеп. Полчаса или даже час тьма застила мне очи. Мы были с младшим братом у бабушки. Она ушла на работу. Оставила нам чугунок с гречневой кашей и сковороду жареной картошки. А нам хотелось чего-нибудь повкуснее найти. Полезли в кухонный шкаф. Я случайно уронил перечницу и едкий порошок попал мне в глаза. Я кинулся их промывать, но лишь усугубил положение. Сильная резь ослепила меня. Было больно и темно. По-настоящему темень застила очи. Я ничего не видел и только постанывал в ужасе, что никогда больше не увижу белого света. Рядом плакал мой младший братишка и дергал за руку. Какое-то отрешение и пустота обуяли меня. Я уже смирился с темнотой и вероятностью ослепнуть навсегда. Но через полчаса или час, не помню точно, свет все же забрезжил в очах и я прозрел. Мы ничего не сказали взрослым об этом происшествии.
Лет через пять-шесть после этого я с одним из кузенов бежал вслед за стремительно уносящейся электричкой. Он успел запрыгнуть в дверь, а я прягнул неудачно. Зацепился ремнем сумки за ручку двери и упал. Меня волокло по перрону. Я бился о бетонное покрытие, но не мог оторваться от вагона. Ногой задел железный уголок на краю перррона и он оторвался, больно ударив по голени. С такой силой меня тащило вслед за поездом. Но тут машинист, увидев это дело, резко затормозил. Я помню бледного, как мел, кузена, бежавшего ко мне. Помню, как он помог мне подняться на ноги, завел в вагон. Отряхнул. Пассажиры закричали на нас, ругая, что мы могли вообще убиться, дураки такие! А я тихо сказал брату, давай перейдем в другой вагон.
Думал, что только я один помню тот случай. Несколько лет назад, когда мы встречались большой компанией родственников, кузен припомнил это происшествие и сказал, что у него просто сердце оборвалось, когда он увидел, что я упал и меня тащит за электричкой. А я уже позабыл ощущение страха. Помню только досадное чувство от того, что не владеешь собственным телом. Наверное, так себя ощущает душа в момент смерти?...
Нечто похожее чувствуешь во время прыжка с парашютом. До того, как раскроется купол и ремнем тебя сильно шлепнет по заду, после чего ты наконец удобно усядешься, схватишь стропы, машинально задерешь голову вверх, проверяя, полностью ли раскрыт купол, ощущения не очень комфортные. Но то, что случается после, когда ты свободно паришь в вышине, стоит того!
Я ехал не велике, держась поближе к тротуару. У обочины стояла машины. Водитель внезапно раскрыл дверь, когда я проезжал мимо. Если бы он распахнул ее более стремительно, то просто выбил бы меня из седла. Но видно, в последний момент, увидел что я поравнялся с его дверцой, и тут же резко затормозил. Буквально в дюйме от моего седла. Я вильнул влево, не успев испугаться, ни даже матерно выругаться. И поехал дальше не оглядываясь. Это случилось вчера. Сам себе удивился. А ведь должен был, по идее, испугаться. Почему-то не не испугался.
Что пугает меня? Что вообще страшит людей? Неизвестность? Неопределенность? А когда готовишься к любому исходу, когда трезво смотришь на перспективу прекращения деятельности этого тела, в котором по воле Случая, или по иронии судьбы, бьется твое сознание, что может быть страшным для тебя? Кто может лишить твой разум свободы?
Значит нет причин для страха и неуверенности. Я могу сомневаться. Могу выбирать. Но бояться уже глупо и смешно. Кто или что может причинить мне вред? Мне вечному, а не телу бренному...
Итак, мы едем по Америке. Как Стейнбек. В поисках Америки...
«Гуд бай, Америка, оу! Прощай навсегда!» Нас, действительно очень долго учили любить твои запретные плоды. Джинсы, жвачку, рок, а до него джаз. Мы росли вместе с немногочисленными американскими фильмами. Поколению родителей, а также бабушек и дедушек повезло больше. Они насмотрелись вдостоль «трофейных фильмов» из Германии в сороковые годы. А вместе с нацистской опереттой «Девушка моей мечты», в СССР тогда завезли кучу голливудских картин. Да и много немецкого кино догитлеровской поры. Все эти Тарзаны, индийские гробницы, нибелунги, серенады солнечной долины, кинг-конги и так далее...
Прощай, Америка, оу! Где я не был никогда... где я не буду никогда...
Слава Бутусов уже неоднократно посетил Америку, с тех пор, как впервые спел эту песню в конце 80-х. В тогдашнем СССР.
Откуда мы родом? Из какого рода-племени-времени? Порой мне кажется, глядя на проносящийся пустынный пейзаж все еще дикого запада, где бесконечные прерии сменяются холмами и горами, что я не отсюда и вообще здесь чужой. А солнце садится прямо перед тобой. Мы упрямо движемся на закат.
Когда-то моим направлением был исключительно норд-ост...
Двадцать два года назад в Ленинграде Серега Заславский, после посещения своего американского дядюшки, сказал мне: «Не езжай в Америку. Лучше отправляйся в Индию. А самое оптимальное место для духовного роста это Россия!»...
Я не знаю, где сейчас сам Серега. Может, в Америке. А может, в Германии. Быть может, в Израиле, или же в Индии. Океанская волна сбивает вместе веточки, тину морскую, водоросли. Какое-то время они плывут вместе, пока следующая волна не разметет их в стороны. Чтобы более они не встретится никогда. В этой жизни...
Серега Заславский отложил в сторону свою флейту. Такую же как у Кришны. Взял в руки томик Одоевского и завалился на диван. У меня был томик дореволюционного издания рассказов Эдгара По. Купил по случаю в любимом букинистическом на Невском. Устроился с потрепанной книжкой в дерматиновом переплете под торшером. И каждый погрузился в свое чтение. Одоевский, любил говорить Серега, самый первый и самый лучший русский мистик. Учись у него, Игорек, повторял мне Серега...
Память о прошлом, память о предсуществовании, о том, что было до нынешнего воплощения, то, что нормальные люди почитают за сновидения, бред, фантазии, или, в лучшем случае, родовую, генетическую шнягу, что это? Стоит ли это внимания? Заслуживает ли оно разговора? Или туманный морок, обманный, следует решительно отринуть, живя днем сегодняшним и заботами повседневными?
Мы едем сквозь прерии и горы, как сто пятьдесят лет назад первопоселенцы западных штатов. А меня не покидает мысль о собственной чуждости. О пришествии не только сюда, но и вообще на эту землю откуда-то извне. Откуда?