Продолжение мистерии. См. предыдущие "Страницы Иоанны"
* * *
И молила по ночам Бога вмешаться, совершить чудо...
Чудо явится к следователю в лице Витьки Карпова, четырнадцатилетнего сына директора Черкасского совхоза.
Он поведает, что в тот злополучный день они с приятелем Генкой воспользовались тем, что отец уехал с начальством на рыбалку, и решили тайком прокатиться кружок на отцовской "Победе".
Прав водительских у них, естественно, не было.
Чтобы миновать пост ГАИ на шоссе, ребята решили срезать путь по лесной просёлочной дороге - Витька знал, что отец однажды пользовался этой дорогой, проложенной трактором.
Вначале всё шло хорошо. Потом машина завязла в какой-то рытвине, забуксовала, зарываясь всё глубже.
Погода начала портиться, надвигались сумерки, а отец, которого Витька боялся до смерти, должен был к ночи вернуться домой.
Ребята были в полном отчаянии, когда судьба сжалилась и послала им одинокого лыжника с шофёрскими правами, спортивным телосложением и отзывчивой душой.
Он велел ребятам ломать лапник и толкать сзади, сам сел за руль. И, провозившись часа полтора, они, наконец, вытащили "Победу" из снежно-метельного плена на шоссе.
Рулил Денис, они ехали в Черкасское.
Узнав, что их спаситель - режиссёр и зная слабинку отца к работникам культуры, Витька слёзно упросил Дениса доехать с ними до дома.
И, если отец вернулся, погасить пожар его гнева своим авторитетом, сочинив по дороге какую-либо правдоподобную историю.
Историю они сочинят.
У переезда Денис вылезет, чтобы посмотреть, не свалились ли кое-как привязанные носовым платком к багажнику лыжи, где его и зафиксирует стрелочница.
Карпова-Старшего дома не окажется.
Машину благополучно загонят в гараж.
Денис наденет лыжи, распрощается с ребятами и побежит на станцию "Черкасская". Где и сядет в электричку.
Факты все следователем проверены, всё соответствует, так что у Градова полное алиби.
И он не мог тащить раненого Симкина на мессершмиттовском шарфе по лощине.
Всё это сообщит Яне срочно призвавший её к себе Хан.
Он поведает, что после разговора со следователем Градов разыскал Карпова-младшего в бассейне, зная, что тот туда ездит через день тренироваться.
Сказал, что, выгораживая Витьку, попал в неприятную историю, и попросил его съездить к следователю и рассказать всё, как было.
Выслушав Витьку, проверив и сопоставив факты, следователь вновь побывает в Коржах, ещё раз обойдёт налиных соседей.
И выяснит, что одна из соседок действительно видела лыжника, похожего по описанию на Пушко, в начале третьего того злополучного дня.
Но почему-то не поехавшего к Нальке, а помчавшегося от её калитки в сторону леса.
Тогда метели ещё не было и видимость была отличная.
Хан скажет, что, слава Богу, очерк ещё не набран, и что Яне необходимо сейчас же быть в кабинете у следователя, куда также приглашены Наля и Пушко.
Жора на беседу не явится.
А Налька, уже совсем непохожая на героиню фронтовичку и передовую доярку в этом старомодном шерстяном платьице с кружевным воротником и накладными плечами, хотя давно носят "японку", с запудренными боевыми шрамами и тускло безразличным взглядом, подтвердит, что да, приехал к ней в тот день Пушко.
Выпросил бутылку вина с парой соленых огурцов и тут же умчался догонять своих.
Симкин, покойник этот, был с прошлого дня с перепоя, мечтал поправиться, надеялся разжиться в Коржах.
Но магазин у них по выходным закрыт.
Тогда-то Пушко и проговорился, что есть тут у него знакомая доярка - делал как-то фотоочерк, сдружились.
Ну покойник и вцепился - сходи, купи пузырь. Мы. мол, потихоньку поедем, догонишь...А этому нашему режу скажешь - знакомой дома не было.
Так и вышло.
Реж побежал во Власово, велев Ленечке ехать домой, чтобы успеть в гости.
А тому - что "гости", ему сейчас надоть.
Вот и ждал на лыжне Пушко.
Раздавили они по стакану, по огурцу и поехали лощиной к станции.
Тут всё и произошло - камень этот, метель...
Она, Наля, уже спать собралась - вставать-то на первую дойку в четыре...
Слышит - стучат.
Сам не свой, трясётся, сказать ничего не может.
Она его к печке. В кружку плеснула, конечно. Потом чаю...
Про Симкина он не сразу проязычился - напился, мол, не туда свернул, метель...
Уже потом, как стала его раздевать, видит - вроде кровь. Растолкала.
Тут он и признался, что Симкин ранен, разбил голову о камень и, наверное, готов.
Нальку попросил молчать - бутылку-то, мол, он, Жорка, принёс...
Камень этот Наля знала - летом на нём туристы фотографируются, зимой об него лыжи ломают, а убрать - с места не сдвинешь.
Судьба, значит, такая... Ей-то что, не воскресишь...
Так бы, может, и сошло, если б Клавка не сболтнула. Сама видела, как Пушко потащил от неё в кармане бутылку.
- А что у Градова из-за вашего молчания неприятности, его вон из комсомола исключать собирались - это как?
Следователя позовут из соседней комнаты к телефону.
- Ты его любишь? - попытается Яна спасти в душе остаток веры в человечество, как-то оправдав героиню-снайпершу, - Жорку?
- Кого, кобеля вашего? Эту пьянь? - метнёт Наля в её сторону злобно-презрительный взгляд.- Третий день гудит, а мне с вашей городской алкашнёй нянькайся! У нас своих хватает.
Все они кобели и дерьмо.
И Симкин ваш, Царство Небесное. Одной пьянью меньше...
Ладно, тебе скажу, раз на то пошло.
И признается, что посулил ей Жорка полкоровы, если покажет, что никуда от неё не уходил до утра.
Что в деревне померла бабка Мартыниха, и её дед продаёт корову.
На полкоровы Налька скопила - огурцы летом удались, возила на Тишинку, а на другую половину Жора обещал добавить.
А теперь всё, полкоровы тю-тю.
Такое вот чудо.
Яна не знала, радоваться ей или плакать.
Денис очищен и спасён, а её жизнь рухнула, потому что она усомнилась и теперь недостойна его и никогда не простит себе.
Эти дурацкие мистические полкоровы - цена её жизни...
Теперь ей всё представлялось мистикой - почему она так скоро и слепо поверила в его виновность? Поверила редакции, следователю, Жорке, этой взяточнице Нальке?
Себе самой?
Потому что он был "чужак", а они - свои.
А если бы очерк её уже был опубликован? И речь шла об убийстве?..
Ей стало страшно и гадко, опоры не было.
Ни в них, которые соблазнили оболгать, ни в себе, оболгавшей, ни в нём, которого они скопом оболгали.
Будто чья-то всесильная рука толкнула её лодку.
Мир, такой надёжный, ясный, незыблемый, закачался...
Лодка зачерпнула воды и медленно пошла ко дну.
Именно не падение, а медленное погружение вместе с лодкой по чьей-то всесильной воле, когда вот-вот кончится запас кислорода в лёгких, потом несколько секунд мучительной агонии, а затем неведомое состояние, наступление которого она предчувствовала, жаждала и страшилась.
И в кабинете у следователя, и потом, в разговоре с сестрёнкой Жоры Пушко, которая спокойно, привычно врала, что Жора готовит ко дню Советской Армии фотовыставку то ли где-то в клубе, то ли в школе, дома третью ночь не ночует и повестки к следователю в глаза не видал.
Она говорила и чистила картошку, многоглазые змеи ползли из-под ножа на старый номер газеты, где был их с Жорой фотоочерк о районной ветлечебнице.
Жора Пушко, свой в доску, добрый и отзывчивый, всегда готовый выручить до получки...С которым они исколесили весь район на попутках и пешком, ели тушенку из одной банки, запивая чаем из одной кружки...
Жора, который буквально затрясся, когда ветеринар захотел перенести для съёмки поближе к окну только что прооперированную кошку:
- Что вы, ей же больно!
Которому принадлежал, наконец, приколотый к стене шедевр - "Первое кормление", напечатанный в "Огоньке".
Жора, погубивший Лёнечку, погубивший её, Яну, и едва не погубивший Дениса. А теперь прячущийся где-то в шкафу или под диваном, или в алкогольном угаре - трус, подонок...
И этот прекрасный, как икона, снимок, от которого наворачивались слезы...
Погружение продолжится в кабинете Хана, которого её рассказ почему-то не особенно удивит.
- Вот к чему приводит недопроверка фактов. Ты ещё в сорочке родилась, а вот я в бытность собкором...
И он расскажет историю, из которой погружающаяся Яна не поймёт ни слова.
Лишённые смысла слова, как мыльные пузыри, срывались с губ Хана и лопались в прокуренном воздухе кабинета.
Потом Хан скажет, что Пушко, в сущности, всегда был слизняком, и вспомнит соответствующую байку.
И снова будут беззвучно улетать в небытие лишенные смысла фразы, а Яна будет умирать от отвращения к себе. Мечтая упасть, наконец, на дно и больше никогда ничего не чувствовать.
Не быть.
Жертва личным счастьем во имя правды. Высокое страдание во имя бесконечно большего...
Бесконечно большое и правда неожиданно обернулись отрицательной величиной, ложью, отвратительным оборотнем.
И породила этого оборотня она, Яна, и он покарал её.
Она чувствовала, что гибнет. И сознание, что гибнет она во имя ею же порождённого оборотня, было особенно нестерпимым.
Жертва оказалась не просто не оправданной, она напоминала зловещую ловушку.
Приманка с крючком вырвала её из бытия, низвергла в преисподнюю.
И то, что реабилитация Дениса была роковым образом прямо пропорциональна падению её, Яны, лишь усиливала мистическую безнадёжность случившегося.
Чем более пыталась она радоваться за Дениса, тем чудовищнее становилось собственное падение.
И радости уже места не было, и беспросветный собственный эгоизм, сознание, что она за него не радуется, добивало окончательно.
- Да, конечно, слышу, Андрей Романович. Надо переделать...
- Давай прямо сейчас. Материал должен быть набран, а как только припрём Пушко к стенке - в номер.
Дело чрезвычайное.
Пушко - наш сотрудник, мы должны отреагировать своевременно и правильно, а то...
Нехорошо с твоим получилось. Будто мы Пушко выгораживали.
Ты-то, небось, радёхонька, что твой не при чём...
Но сейчас надо думать о чести газеты.
Первым делом самолёты, так?
Давай-ка, прямо сейчас, садись ближе.
Она не сразу поймёт, что от неё хочет Хан.
А, когда поймет, необходимость переписать очерк соответственно новым обстоятельствам дела не покажется кощунственной.
Почему бы нет?
Оборотни, оборотни...
И очерк её - оборотень, можно эдак, можно так - в зависимости от правды.
Сегодня правда одна, завтра - другая, она у каждого своя.
Да и есть ли она вообще?
Вот художественные особенности - другое дело, их можно оставить. Они нетленны.
В них, как в рамку, можно вставить любой снимок правды.
В руках у Хана - красный и коричневый карандаши. Красным он обводит всё, что можно оставить.
Остаётся детективное начало, где мальчишки находят замёрзшего Симкина, остаются все описания природы, сцена гибели Лёнечки, моральные рассуждения.
Надо только заменить соответственно Павлина на Пушко.
И причиной малодушного предательского эгоцентризма объявить соответственно не влияние чуждой морали, а распущенность и пьянство.
Что, впрочем, тоже имеет корни "оттуда".
Павлина лучше вообще поменьше упоминать - уехал во Власово и уехал.
Да и пацана этого с отцовской машиной жалко, не будем его выдавать.
Вот Пушко придётся серьёзно перелопатить, написать заново, оставив, разумеется, все лучшие куски, описывающие психологическое состояние Павлина. По возможности их переделав применительно к Пушко.
Вот сцена гибели - здесь можно почти всё оставить.
Как он тащит Симкина на павлиньем шарфе, потом, окоченевший, возвращается в Коржи, намереваясь позвать на помощь, но Наля даёт ему выпить... и...
Здесь удачно ляжет описание Павлина, попавшего в тёплый вагон, только действие не в электричке, а в налькиной избе.
А так почти всё можно использовать - смотри, как удачно...
- Давай, ты у нас уже профессионалка, должна всё уметь.
Хан торопит, потирает руки, подбадривает, чиркает то красным, то коричневым.
И действительно, у них вроде бы получается.
Люда приносит по его просьбе чаю с пирожками. Потом он оставляет Яну одну, и ей вроде бы становится легче.
Работа начинает увлекать, хоть и есть в ней что-то нехорошее, болотное, зыбкое. И что-то она напоминает Яне.
Но ей обрыдли самоанализы.
С каким-то ожесточением она терзает двумя пальцами людочкину машинку, и получается, по словам Хана, "то, что надо".
Придётся только ещё раз перепечатывать, кое-что добавив и переделав после беседы с отловленным, наконец-то, опухшим и почти невменяемым Жорой.
Который будет только кивать, икать и во всём признаваться.
Добавив лишь, что даже ночью знал, что Лёнечка мёртв.
Что Налька, оставив его в избе пьяного, снарядилась в платок, телогрейку и лыжи, взяла санки и одна в метель, увязая в снегу, добралась через поле к камню в лощине.
Еле нашла уже одеревеневшего, занесённого снегом Лёнечку, и также полем вернулась.
Таким образом, продавшая истину и Яну за полкоровы Налька снова обернётся героиней, и Яна, конечно, умолчит про полкоровы.
В очерке появится положительный момент и повод порадоваться, что "есть женщины в русских селеньях".
Жору с работы выгонят, но он вскоре объявится в "Советской женщине".
Очерк напечатают. Будет много откликов и никто не догадается, что это - очерк-оборотень.
(продолжение следует)...