В эмбриональном развитии живого существа повторяется история его прародителей. При посредничестве популярных книжек и школьных учебников мы запомнили эту истину, хотя современный биолог скажет, что это не так. Не совсем так. Более правильно говорить о единстве планов развития, имеющих при несомненных и принципиальных различиях множество общих черт. Общность замысла кажется нам по человеческой слабости повторением, а где повторение, там уже и воспоминание: организм «помнит» прошлое, случившееся до его зачатия. Так несомненное сродство всего сущего мы незаметно заменяем на нечто антропоморфное - на память.
Душа человека тоже проходит свой путь. И ее история теряется как будто в незапамятных временах. Хотя самое давнее, что мы помним - это детство. Оно иногда вспоминается смутно, а иногда кажется отчетливым. Но в смутности есть отчетливость, а отчетливость иллюзорна. Как отчетливость любого воспоминания, впрочем. И в этой отчетливой иллюзорности сознание хочет видеть и видит, если очень хочет, прошлое еще более далекое, настолько далекое, что надежная история его не знает. Но это прошлое помнит миф.
Земной рай или Золотой век, какая разница, как назвать это? Залитый лучами утреннего солнца молодой мир. Цветы и животные, склоняющиеся под ласку безгрешного человека. Где это? В Месопотамии? В средиземноморском блаженстве Архипелага? Или на маленькой ферме среди холмов Уэльса? Где-то. Нигде.
Детство страшно. Маленькое существо, затерянное в огромном мире, полном безымянных опасностей и подстерегающих тайн. Время постижений и разочарований, время внезапных утрат и жестоких слез, время жалких томлений и неосознанных желаний. Мы ведь все помним, когда вспоминаем честно.
История не становится добрее, уходя в глубину. Она теряется в жестоких войнах и распрях, в борьбе за женщину и охотничьи угодья: всеобщая битва, мельчая, оказывается еще беспощадней, а неразвитость сознания не делает дикаря лучше. Довольно посмотреть на нынешние первобытные племена - убогое зрелище. Мы ведь все это знаем, когда не лжем себе. Но что заставляет лгать?
Или, может быть, не в лжи и правде тут дело? Просто мы обречены мыслить в категориях пространства и времени: все живущее в нас нам суждено помещать в какое-то место на земле и искать для него точку на часовом циферблате. Но не в утреннем сумраке детства и не в туманном прошлом человечества хранится то, что мы вспоминаем как рай. Это заложено в нас, это присутствует неизменно в каждой появляющейся в мир душе. Это отражает наше великое сродство с высшим в жизни, которое живет в нас недостижимым образом совершенства и тоской по этому совершенству. Оно слышнее в иные минуты, особенно когда мы вступаем под зеленую сень сада природы. Мы вспоминаем, помним, знаем... Мы возвращаемся к своей подлинной основе. Это было, будет... Это есть.
Век значения не имеет. Четыре английских стихотворения. Два написаны в семнадцатом веке, два других - в девятнадцатом и двадцатом. Томас, конечно, знал своих предшественников. Литературоведы отмечают некоторые влияния. Как, впрочем, и влияния Хопкинса, Лоуренса... А можно вспомнить и совсем другие имена: Достоевского со сном Версилова, например. В конце концов одно важно: тот звук, та общая высокая нота, которая звучит у одного, находит отклик у другого, возникает из совсем иных ассоциаций у третьего и которая одна во всех бесчисленных вариациях, многие из которых прекрасны.