Смрадные запахи сопровождают нас повсеместо и на протяжении всей земной жизни. Сперва это «детская неожиданность» – глупо-сюсюкающее поименование вполне ожидаемого и предсказуемого результата кормления младенца. Потом здоровый юношеский кал, когда стожопно рота пускается в присядку, скинув галифе по команде старшины «Оправиться!». Под общий хохот и смешки исчезают последние робость и стыдливость вьюношей, остриженных под ноль.
– Вы, салаги, еще мамиными пирожками какаете! – орет старшина и, не дав просраться как следует, поднимает роту с обочины канавы и вновь бросает... о если бы в бой! Святой и правый. Марш-марш вперед, рабочий народ! Нет, просто в ежедневный кросс. Мы бежим задыхаясь, стуча сапогами, срывая дыхание, в облаке пыли и собственной вони. Умываемся-то мы по пояс каждый день, а вот муде споласкиваем лишь раз в неделю, по субботам, в банный день. Несвежее хэбэ, несвежее белье. Летом синие сатиновые трусы и линялая майка, зимой кальсоны и нательная рубаха. В не очень сильные морозы зимнее исподнее из хлопка, а если карачун давит до невозможности, то старшина привозит нам утепленное байковое белье.
Как и все у солдата, ничего личного. Ничего лишнего. Кроме зубной щетки, бритвенного станка и набора из трех ниток – черной, хаки и белой. Такие солдатские наборы продаются в каждом ларьке Военторга. Вместе с тонким моточком ниток трех цветов и пара иголок. Нательное белье меняется раз в неделю в бане. Постельное гораздо реже. Раз, может быть, в месяц. Хэбэ носится без стирки пока не залоснится. Но если белье нам стирают централизованно, в гарнизонной прачечной, то свою собственную форму солдат должен содержать в чистоте самостоятельно. А как постираешь ее, если нет сменки? И у каптенармуса черпака хрен выпросишь что-нибудь на время, пока сохнут твои галифе и гимнастерка. Стирать приходится ночью, после отбоя. В умывальнике. Холодной водой. Куском хозяйственного мыла. Отжал, по возможности досуха. Разложил на своей койке под простыней. Ложишься сверху на мокрое и сушишь своим телом до утра. Спать на влажной форме, особенно зимой, когда в казарме температура около ноля или даже ниже, а ты укрылся своим тонким шерстяным одеялом и сверху еще шинелью, трудновасто. Так и ворочаешься всю ночь, клацая зубами от холода. Зато утром, невыспавшийся, но радостный, надеваешь свежую и чистую хэбуху. Надо только лишь подшить свежий белый подворотничок. И тут же становись в строй. Равняйсь. Смирно. Отставить. Смирно. Равнение на середину. Товарищ майор, личный состав вверенного мне подразделения построен. Происшествий, больных нет.
Первое что обоняет нос призывника по прибытии в часть – лавина неизвестных доселе запахов. От дезинфицирующих веществ в бане, куда загоняют сразу же, до новеньких скрипящих кожаных ремней и прочей амуниции. Там же, в бане, достригают тех ушлых из парней, кто увильнул от солдатской стрижки наголо еще дома в военкомате. Вместе с остатками волос, падающих на холодный равнодушный бетон, вместе с грудой истоптанных ботинок и гражданского тряпья, предназначенного в топку, мы освобождаемся от последних привязанностей к прежнему, домашнему, гражданскому миру. Баня старая. Трубы ржавые. Водичка еле сочится из душа. Мы толпимся голые, с бритыми подмышками и лобками, чтобы успеть помыться и получить затем новенький комплект обмундирования и постельного белья. Запахи. Запахи. Запахи. Вонь от наших тряпок и немытых за неделю пути пропотевших тел мешается с острым, бьющим наотмашь гуталином, запахом кирзовых сапог. О эта вездесущая кирза! От колхозных полей до солдатской казармы, от тюрьмы-лагерей до морских батарей. Правда, матросы носят не сапоги, а ботинки, но какая хрен разница? В некоторых частях Советской армии, дислоцированных на юге, тоже вместо сапог солдатам выдают кирзовые ботинки. В них легче топается. Вместе с ними выдают носки, а не портянки. Но на мой взгляд портянки все же лучше. Потому что когда нам выдавали носки, они сгорали у нас на лету. Уже через несколько дней нОски носкИ превращались в сплошные дырки. А вот портянки хороши своей прочностью и стойкостью. Надо лишь сразу научиться правильно наматывать их, чтобы они не сползали с ноги в сапоге. Не скручивались колтуном. Потому что в марш-броске или ежеутреннем кроссе так можно сбить ступни до кровавых мозолей.
Уже в первый месяц службы солдат навсегда принюхивается ко всему многообразию запахов, окружающих его. В букете ароматов, несмотря на все специфические оттенки военного благоухания, доминирует человеческий фактор. Газовая атака. Но мы привыкшие. Даже противогаза не требуется.
Вонь! Вон! Во как! Была забавная песенка у «Чайфа». «Какая боль, какая боль! Аргентина-Ямайка пять ноль!». Правда, песенка родилась много позже тех лет, когда мы топали дружно по плацу и недружно, вразнобой, зато весьма оглушительно орали «Через две, через две весны, через две, через две зимы-и-и-и, отслужу, отслужу как надо и вернусь!». Наверное, сейчас солдаты нынешней армии поют современные, иные песни. Не исключаю, что и чайфовскую «Аргентину-Ямайку». Хотя я бы ее пел по-своему. Какая вонь, какая вонь! Аргентина Ямайку... НЕ ТРОНЬ!...
Запахи человеческих испражнений пронизывают историю войн и насилия с незапамятных времен. А так ли все благоуханно на гражданке? В мирной, так сказать, жизни? Я где-то вычитал, что самые крутые французские духи изготавливают из экстракта... мужской мочи. И хотя клиенткам парижских парфюмеров об этом не говорится, но при сравнительных тестах женщин, даже с завязанными глазами и закованными в наручники руками, тянет не на духи, сделанные из каких-то пахучих экзотических растений, а просто-таки с неудержимостью, на грани демонической одержимости, бросает на одеколонистую амбразуру мужских выделений, где захлебнулся яростным лаем станковый пулемет. Мистика? Физиология? Психология? Рынок? Собака Павлова? Рефлексы?...
Некоторые уверяют, что наиболее дорогие духи делаются на основе фекалий. Фу, какая гадость!
И почему во всех скользких соленых солдатских шутках представителей нетрадиционной ориентации, чаще других занимающиеся модельно-пошивочным или благоуханным бизнесом, называют одним словом – «говноеды»?
Вот пишу и улыбаюсь, представляя возмущенную реакцию некоторой части своих читателей. Что ж, правду говорить легко и приятно. Вот слушать ее не всегда удобственно и радостно. Особенно, если кровно замешан в ей, в родимой. И рыльце твое в пушку. Смола и перья...
Когда-то, лет десять тому назад, я написал статью в одну газету. Об абортах. О том, что плод с самого начала, еще только вместе слились сперматозоид и яйцеклетка, уже ЖИВОЙ, одушевленный. Не говоря о более поздних стадиях развития, когда на УЗИ видны его улыбка, пальчики, все органы. И как же можно убивать? Безнаказанно убивать столь беззащитного человечка? Когда я пришел в редакцию за гонораром, все офисные бабы накинулись на меня с криками, что после выхода этого номера с моей статьей, они все не спали ночью. Что у каждой по десять абортов, и они никогда о таком не задумывались. Зачем, зачем я потревожил их сон? И больше таких страстей вы нам не пишите, заорали они в один голос.
– Дуры! Идиотки! – улыбнулся главный редактор, принимая меня в своем кабинете, - ну, что нового принес?
Воняет многое в этом мире. В Индии, как и на Руси средневековой, в особом почете были юродивые риши, отшельники-аскеты. В основном шиваиты. Калики перехожие-капалики. Бытует много историй о том или ином святом, что жил возле отхожего места, от которого носы воротили благочестивые горожане. А святой будто бы вообще разучился нюхать и обонять. Одетый в небо, или в четыре стороны света, как Адам, он только по большим праздникам одевался в пепел. Вываливался в золе от кремации трупов. Сидя в позе лотоса, невозмутимый, с четками на шее, сосудом для питья, сделанном из человеческого черепа, такой святой был подлинным объектом культа. И его почитатели, зажав носы, подносили отшельнику гирлянды, молоко, зерно и фрукты. Все подношения в огонь! - командует святой. Дабы умилостивить богов. Себе не оставляя ничего, аскет был запределен мирской суете и вони от сортира.
Солдатская жизнь тоже приучает к терпеливому обонянию. Мы с первых шагов в сапогах принюхавшись.