Мои носки, еще когда лежали
на модном целлулоидном прилавке,
пленяли продавщицу Мордильеру
изысканным камвольным волшебством,
и люрексом, отважно совмещенным
с нейлоном и тончайшею резинкой,
и круглой непротоптанною пяткой,
и острым, с тонкой ниточкой, носком.
О, что им предстояло, бедным, вызнать,
где побывать, что слышать, если уши
бывают у поношенных носков…
Когда б они несли воспоминанья
шикарной поэтической манерой,
что их хозяин в жизни почерпнул,
они бы рисовали эти сцены –
нутро ботинок, мягкость разных тапок,
ночное возлежание на стуле –
или, увы – у койки на полу…
Каких речей наслушались бедняги,
с кем тусовались в бельевых корзинах,
стираясь и в гостиницах, и дома,
обмылком под холодною водой…
Каких забот вдыхали ароматы
внутри сапог, под терпкою портянкой,
когда уже дослуживали тряпкой
и тлели в капитальном гараже.
Им довелось всех ближе быть к поэту,
и самое ничтожное, что может
поэт устроить в честь бесследно павших
во славу гигиены и фасона, –
лишь пару строк оставить впопыхах…
Вот этих строк… Не смейся, о читатель,
задумайся, насколько жизнь иначе
могла задаться, не было б носков!