Он висел на уровне четвертого этажа, изо всех сил цепляясь за подоконник. Глупо так получилось: помириться с ней хотел, влез по дереву поближе к окну, зажав розу в зубах. А она, увидев его висящим за окном, взяла и это самое окно закрыла. Просто отвернулась и ушла в комнату. Он держался сколько мог, а когда сил уже не осталось, закрыл глаза и разжал пальцы...
«Скорая» приехала быстро, врачи разогнали толпу зевак, осмотрели его и сказали: «Жить будешь». Конечно, будет — ведь он сломал только ногу. И вывихнул душу — вот ее уже не вправить. Больничные дни потянулись серой скучной чередой, и он даже привык к костылям и сочувствию молоденьких медсестричек. А потом пришла она — та, которая закрыла окно. В слезах. Но не просить прощения, а пожаловаться на жизнь. Он слушал ее участливо и понимал, что ей нужно помочь. Она встречалась с другим и забеременела, а денег на аборт не было. Он молча выслушал эту пошлую просьбу от той, ради которой карабкался по карнизам и рисковал, и занял денег у соседа по палате. Потом, конечно, вернул. А она просто пошла и избавилась от ненужного ребенка. Так же просто, как тогда избавилась от него. Всех, кто ей не был нужен, она бросала в пропасть. А вскоре и сама покатилась вниз. И перед ней стали закрывать не окна, но двери — одну за другой. Из своей пропасти он выкарабкался нескоро. Почему-то он часто приходил в ее двор — посмотреть на окно, с которого сорвался, и подолгу стоял, вспоминая события того вечера. А однажды встретил ее — заметно подурневшую и осунувшуюся от постоянных гулянок, водки и сигарет. Сейчас она бы и сама открыла окно или дверь, чтобы он только пришел. Но они оба знали, что все кончено. Говорят, в памяти остается только хорошее. Но его память упрямо подсовывала ему чужого неродившегося ребенка и ее равнодушный взгляд в раме окна. Нельзя разрушать любовь — другой просто может не быть никогда. Он, попрощавшись с ней наскоро, шел не оглядываясь и думал только о том, как жаль, что она поняла это только сейчас.