В год 70-летия Победы и в связи с начавшимся очернением этой Победы в зарубежных СМИ захотелось вновь вернуть читателей к этому очерку, написанному более 15 лет назад и размещённому здесь в 2010 году.
Обрашаюсь ко всем стихирянам: расскажите о своих близких, воевавших, трудившихся в тылу. Это нужно не мёртвым, это нужно живым!
Вступительное слово:
В эти дни все теснее воспоминания толкутся у порога, все яростнее пробивается к сердцу былое. Снимком на стене, кадром с телеэкрана, характерным постукиванием костылька соседа в подъезде… И никуда от этого не деться ни старым, ни молодым – все мы родом из той войны.
А мое поколение – одно из первых, рожденное вернувшимися фронтовиками. Многие из ровесников к окончанию, а кто и к началу школы, были уже сиротами. Тем же, чьи отцы продолжали жить, мы, конечно, завидовали, но в пору было и пожалеть – так непросто им было нести на себе часть родительского бремени – ран, контузий, воспоминаний… И в том, что позже, вслед за родителями, спилось немало моих одноклассников, в какой-то степени виновата эта проклятая война.
Накануне юбилея Победы все сильнее пульсируют пунктиры памяти. Их уже невозможно удержать, они требуют выхода, сочувствия и поддержки извне. По этой причине и появились мои записки – незабываемые меты Великой Отечественной.
«Люблю я вино золотое…»
Мне 7-11 лет. Наша семья живет на небольшой станции по «маньчжурке». Пыльный такой поселок, где все друг у друга на виду. Фронтовики – пока еще в каждом втором доме. Но, как ни странно, редко моим ровесникам удавалось услышать правду о войне из уст очевидцев. Лишь 9 мая со смешанным чувством удивления и робости глазели мы на принарядившихся соседей и родичей, отправлявшихся под ручку с женами на торжественное собрание в местный клуб. После одни из них скромно отмечали праздник в семейном кругу, другие заводили долгую бражную канитель с пьяными криками, а порою и драками между собой – воевавшими и тыловиками.
Они еще были молоды - наши родители и, не догуляв свое перед войной, догоняли упущенное после. Давали себя знать ранения и контузии, но они еще хорохорились друг перед другом, перед женами и детьми… А мы, видя отцов в далеко неприглядном свете, до слез жалея, стыдились за них. И «настоящую» войну бежали смотреть в кино – ТАМ была схватка ни на жизнь а на смерть, ТАМ были настоящие герои!
Порой война все же открывалась нам не на экране и той стороной, от которой перехватывало дыхание. Тогда в яростном желании избавиться от страшной яви хотелось завыть, закричать лихоматом, как это случалось у наших фронтовиков.
Такой явью был наш сосед дядя Володя – Владимир Семенович Филиппов. Он частенько заглядывал в наш дом. Мама привычно доставала из заветного уголка стопку, специально для него хранимую (у дяди Володи начинался туберкулез, впоследствии сведший в могилу), ставила на стол закуску. Он вынимал из кармана початый шкалик, и все присутствующие при этом каждый раз отводили глаза. Невозможно было смотреть, как ловил он эту стопку маленьким и кривым ртом от исказивших все лицо шрамов, как судорожно глотал обжигающую, дурманящую жидкость…
В доме через дорогу висел на стене большой рисованный портрет другого дяди Володи. Какого там дяди! Красивого, мне казалось тогда очень красивого, и очень молодого парня. Таким, 17-летним, приписавшим себе год, ушел он в 42-м на фронт. И все отняла война – юность, будущее, жену…
Большеглазая Роза приехала в наш поселок вместе с дядей Володей уже после войны – ухаживала за ним в госпитале после тяжелого ранения. То ли пожалела, то ли полюбила - трудно сказать. На фотографии госпитальной лица не разберешь – одни бинты, да и весь он перепоясан белыми лентами – осколки от снаряда разбрелись по всему телу…
Прожила Роза в нашем поселке примерно до 53-го года. Работала фельдшером. Люди ценили и уважали, ни в чем дурном замечена не была. Но дядя Володя не простил войне своего уродства – всю скопившуюся злобу вымещал на жене. Начал ревновать, бить… И она, не выдержав, уехала. Он больше не женился. Жил со своей старенькой мамой да малолетней племянницей Галкой.
Мы, ребятишки, побаивались дяди Володи, уж очень он был не такой как все. Бывало, мальчишки дразнили, обзывали его «кривым». Тогда Галка бесстрашно кидалась за дядю врукопашную и всем объясняла, что он очень добрый и вовсе не страшный, а просто изранен на войне.
Мама жалела соседа и каждый год 9 мая отправляла к нему кого-нибудь из детей с небольшим гостинцем и открыткой. Дядя Володя в этот день натирал до блеска сапоги, натягивал их на израненные ноги, надевал черные с напуском парадные брюки, чуть ли не довоенные, и отправлялся в клуб – « на торжественную».
Я дружила с его племянницей и нередко в праздники мы поджидали дядю Володю вечером у них дома.
В этот день он пил меньше, становился добрее и много рассказывал нам – не только о войне. Рассказчиком был отменным. Речь перемежал шутками-прибаутками, сочинял какие-то немыслимые небылицы, дурачился… Он ведь мальчишкой ушел на фронт, им и остался. Мы в эти моменты забывали о его кривизне и картавости. И за то, что он вот так запросто общался с нами, прощали его пьяные загулы. Жаль, по малолетству не хватило ума записывать хоть что-нибудь.
Из заветного сундучка доставались награды, документы, фотографии, адреса и письма фронтовых друзей. Дядя Володя бережно перебирал их, вспоминая и роняя слезы… Позволял и нам потрогать госпитальные справки, наградные корочки и, кажется, единственную медаль – «За отвагу». Помню, как он говорил не без гордости, что это – лучшая фронтовая награда.
Однажды мы попросили дядю Володю показать его ранения – Галка частенько в жутких красках расписывала их, а мы не верили. Он задрал гимнастерку. На груди и спине были кривые, ямистые шрамы – часть осколков навсегда осталась в теле. Пытаясь заглянуть через плечо, он просил нас посчитать сколько там этих ямин… Не помню, как получил дядя Володя свои увечья. Знаю только, что был он наводчиком в танке и, вероятно, вражеский снаряд угодил в боевую машину.
А потом он запел незнакомую довоенную песню, в которой были слова про вино и любовь. Позже я встретила что-то похожее в альбоме другого фронтовика:
Люблю я вино золотое,
Люблю я ликеры и ром,
И тело люблю молодое
Ласкать, запивая вином…
Жутко было смотреть на этого подвывающего, полуголого инвалида. Тогда я впервые почувствовала жуткое, яростное, разрушающее душу бессилие.
…Много лет уже нет дяди Володи. И мало кто помнит его в нашем поселке. Мы с подружкой давно живем в других местах. Некому из родных ухаживать за могилкой фронтовика. Но моя 80-летняя мама Рогалёва Ефросинья Андреевна всякий раз как посещает кладбище заходит к соседу. С младшим сыном Сашей она установила оградку вокруг могилы, а в этом году обратилась в местную администрацию с просьбой привести захоронение в порядок. На памятнике нет фотографии – только годы жизни героя. До войны – не успел сфотографироваться, а после – лицо было изуродовано настолько, что вряд ли хотелось сниматься. Рисованный же портрет, что висел на стене в его доме, исчез неведомо куда.
Я не знаю какими фронтовыми дорогами шел дядя Володя, где получил свое страшное увечье – не запомнила, да и не казалось это важным в детстве. Но ощущения тех послевоенных лет – ужаса перед загубленной жизнью, жалости к неповинному ни в чем человеку, наказанному судьбой и войной, как на плохую погоду, саднят и ноют в сердце перед каждым 9 мая.
PS. Сегодня, 20 мая, позвонила мама. Она нашла, как это часто бывает совсем случайно, фото Владимира Семеновича - у соседки через дорогу. На снимке, который дядя Володя подарил другу 14 апреля 1951 года изображен он сам и его юная жена - та самая сестричка Роза. А на обороте фотографии написано: гвардии сержант 8-го гвардейского Сталинградского танкового корпуса Филиппов Владимир Семенович.
Фото размещено на странице 6 августа 2010 года.