…..Этот день грустной вести, для гвардии рядового Александра Рубэнса, прошел как обычно, если можно назвать обычной, срочную службу, стандартно расписанную по часам и минутам армейского распорядка. Разве, только была необычной, надсадная, щемящая горь-тоска. Тоска, что сплетала и путала все мысли, и чувства, в сплошной сумбур, сделав рядового Рубэнса несколько рассеянным...
И в конце дня, незадолго до вечернего построения перед отбоем, старшина подозвал Александра, и ничего не объясняя, отправил его к ротному.
Разговор капитана с рядовым Александром Рубэнсом, был коротким и односложным. несколько вопросов и несколько таких же кратких ответов, в конце которых ротный подал Александру знакомый конверт, исписанный неровными строчками.
- Возьмите и больше не оставляйте свои "опыты" в аппаратной...- строго проговорил он и несколько потеплевшим голосом добавил - иногда в жизни случается совсем не так, как думается в предположении с чужих слов. Служить вам осталось всего ничего, так что не шалите...
Этого не шалите было достаточно, чтобы понять озабоченность ротного, по поводу строчек на конверте, где последние строфы заканчивалась словами - Прости, прощай... тоску мне не избыть, как не связать вдруг прерванную нить...
За всю свою армейскую жизнь Рубэнс впервые выразил и доверил свои чувства в словах бумаге. Писем от любимой девушки он не получал и значит и не писал ни стихотворно, ни в прозе. Так уж вышло. Расстались без расставания, внезапно, после отзвучавшего школьного вальса, вначале короткого северного лета и как не надеялся в ожидании Рубэнс, он так и не дождался от нее весточки. Если, конечно. не считать короткой записки без адреса, что передала ее младшая сестра, там, на пирсе перед самым отходом баржи с новобранцами.
И куда, в какой город писать он не знал, как не знал и адреса ее семьи, в скором времени перебравшейся на новое место жительства, на материк.
Неожиданное письмо от одноклассника, было первой за полтора года вестью о ней, вестью как бы поставившей точку его ожиданиям и надеждам...
Для тебя, единственной на свете,
Я хотел быть в этом мире - Всем...
Для тебя одной прослыл поэтом,
И была ты песней всех поэм.
Помнишь, осень золотила цветом,
Хоровод ольховый над рекой,
Там спеша тропинкою приметной,
Ты взмахнула птицею рукой.
Пламенела гроздьями рябина,
Пламенел лилово иван-чай.
в первый раз ты шла, как будто мимо,
Повстречавшись, как бы невзначай.
И заря в тот вечер пламенела,
Но румянцем щек в стыдливый взор,
Ты, казалось, пламенней алела,
В наш невинный первый разговор.
Для тебя, единственной на свете,
Я хотел быть в этом мире - Всем.
Но с разлукой той, в начале лета,
Для тебя остался я ни кем...
…Для тебя остался я ни кем...- утверждаясь этой грустной мыслью, Александр Рубэнс, даже и не подумал записать, возникшие строфы, осадив себя иронией. - Зачем!? Хватит с меня и того "опыта", как выразился ротный.
Впрочем, это ироничное зачем, Рубэнс говорил себе и раньше. По складу своего характера и не только, он не принадлежал к тем, кто корпел часами за столом в желании преуспеть в сочинительстве. Не было в нем тщеславия и впервые свои "опыты" школьной поры, он даже стеснялся того, что его иногда увлекало желание выразить свои впечатления и эмоции в письменном виде, не говоря уже о том, чтобы кому-либо прочесть. Хотя, случалось, он мог нести любую стихотворную браваду, но это было в шутку, не всерьез, и не о серьезном. А серьезное, глубоко личное или не личное, так же искренне осмысленное, если и обретало стихотворную форму, то чаще всего со временем блекло и таяло... А в армейские будни, Рубэнсу вообще было не до стихов.
Это потом, позднее, вновь, вольно и невольно возникали и вписывались строки, как вехи в осмыслении пережитого…
Тонкие бледные пальцы твои,
Согревал я в ладонях, дыханьем.
Там, на мосту, замерзавшей Невы,
Гранитом очерченной гранью.
Где синие тени упали на лед,
Проекцией зданий и башен.
И близился вечер мостами в развод,
Зарею контрастно, окрашен.
Тонкие, бледные пальцы твои,
Нежнее речных белых лилий.
Им больше отдал я, тепла и любви,
В тот вечер с разлукою стылой.
Чужая, чужая… теперь не моя.
Ни к чему мимолетная встреча.
И смотрел я в глаза, горь-тоску не тая,
А тебе отвечать было нечем…
А тебе отвечать было нечем…Нечем… и нечем может быть уже тогда, осенью, в свете фонарей на уплывающем перроне, за долго до этой мимолетной встречи, как и тогда, еще тогдга, когда вдруг, в воинскую часть, пришло письмо без обратного адреса, и только штамп на конверте говорил, что письмо отправлено где – тот там, в ленинградской области. И куда же было писать!? Значит вовсе и не ждали от ответа…Почему? По какой причине? Но тогда Александр Рубэнс не задавал себе этих вопросов. Он нет – нет и вновь перечитывал это коротенькое письмо, всматриваясь в строчки, знакомого почерка и на каждой строке для него звучал диалог… И он был я счастлив в эти минуты, но это счастье было похоже на состояние человека обреченного на немоту, человека не имеющего возможности выразить свои чувства реальной речью, так, чтобы его услышали.
Но он ждал, и жил в ожидании новых строк, нового письма, письма с адресом. Но прошла одна неделя, вторая, третья…
И в эту третью неделю Александра вдруг вызвали к ротному.
- Предстоит командировка – просто без лишних пояснений сказал командир роты – со мной поедет младший сержант Палеев – кивнул ротный на старшего телеграфиста, – и вы рядовой Рубенс. Сейчас пойдете к начальнику штаба оформлять командировочные и на утро, чтобы как штык, в полной готовности... командировка в столицу, ну, а там, там видно будет. Вылет гражданским самолетом в 9.30…
Уходя от ротного, сержант весело подмигнул Александру, проговорив почти шепотом – ну и подфартило нам, считай с неделю вне казарменной житухи. А то может и более.
- Считай да – согласился Александр, – а по какой, интересно, надобности мы с ротным едем?
- А военная тайна…- пошутил Палеев - вроде, как, аппаратуру какую - то в обратном направлении сопровождать. Ротный сказал, что в штабе проинструктируют…
В первый же день, прибытия в Москву, откомандированные Палеев и Рубенс под началом ротного, отправились на железнодорожный вокзал, чтобы далее следовать на поезде до н-ской части в сторону Ленинграда.
Была уже ночь, но спать не хотелось, сказывалась быстрая смена часового пояса и при том не одного. В очередной раз, спасаясь от духоты купейного вагона, Александр стоял в тамбуре в шинели на распашку и без шапки, словом не по уставу. И так же в командирской шинели нараспашку стоял рядом с ним ротный. Стояли молча, смоля сигаретами. Александр смотрел в окно на проплывающие огни, а ротный был мысленно сосредоточен на чем-то своем и лишь изредка, поглядывал в противоположное окно тамбура. Поезд, отходя от очередной станции, набирал скорость и ближние к дороге огни, мелькали в осенней тьме, все чаще и чаще, вспыхивая и исчезая тающими искрами.
И от этих мелькающих огней, Александру было тревожно и волнительно, ведь поезд мчал по ленинградской области…
- Ну что зажурился хлопец- вымолвил ротный гася сигарету, - через час будет остановка, можно будет выйти и на перрон подышать. Жаль только, что ночь.
- Почему?
- Места памятные…фронтовые значит. В этих самых местах меня первый раз и садануло в серьез, а до этого были, так, царапины.
- Так выходит, вы воевали.
- Выходит. Призывной 41 – го, в декабре, как раз перед новым годом. А в сорок втором, недалече от той станции, в сторону от дороги, госпиталь стоял. Там и чинили меня. Чинили, починили и на курсы отправили, так вот и стал кадровым. Я вот к тебе присматривался, парень ты серьезный, таких бы вот, на кадровую службу, а то вот опять, прислали лейтенантика, шалопай-шалопаем и специалист не ахти. Ты как, не на думал остаться? Можно в школу прапорщиков, а там и в училище.
- Нет... Домой тянет, и по штормам соскучился. Знаете, какие у нас шторма!? И вообще люблю море…хотите стих прочитаю?
Свой!?
Свой…
Шквальный ветер - тугой и неистовый,
Так, что, кажется, крыши снесет.
От поселка шагаю к пристани,
Там, где в скалах десантный бот.
«Самоходный», с широкой пробоиной
Но навстречу волне, в разворот,
Не сдается в накат утроенный,
Рассекая волну, мчит вперед.
Ничего, что обманно кажется
Это мне, но и значит ему,
Для него я решил отважиться,
Мореходом, взойдя на корму.
А накат, как стена надвигается,
Но замытый в каменьях бот,
Лишь бортами в хлопке сотрясается,
В белопенных разводах плывет.
Ничего, что купелью брызговой
Обдает меня ветер в волнах
Я такой же, как бриз неистовый
И как бот, жизнестойкий в штормах…
- Закончил декламировать Александр, в конце немного смутившись.
- Это ты хорошо сказал - улыбнулся ротный, закуривая вторую сигарету- жизнестойкость первое дело в жизненных передрягах. А в войну на фронте, так тем более первое дело. Помню, паренек у нас был, не сказать, что бы хлюпик, но малой и какой-то, тщедушный. Я тогда уже в лейтенантах ходил, так сказать ветеран обстрелянный. « и зачем – думаю - еще и такого цыпленка на фронт забрили, да еще и к нам. Он же и котелок с кашей поднять не сможет.»- В итоге, определил я его, быть при старшине, на подхвате. А он вроде нечего оказался хлопец, расторопный.
Так вот, однажды попали мы в передрягу. Я тогда в артиллерии был. Словом ситуация такая… В ночь середины ноября, мороз крепко ударил, скрепил лед на болотах и речушках. Не пошли фрицы танками на батарею, где их ждали, в обход двинулись. Разворачивай пушки - не разворачивай, все равно не достать. А тут на нас сверху армада бомбардировщиков надвинулась. Утюжат бомбежкой, да еще и связь оборвалась. Вот - думаю - и выдвинулись мы на передовую, ни обстановку доложить насчет маневра фрицев, ни наших штурмовиков вызвать. Три раза посылал я связь наладить, Ни хлопцев - ни связи…
-Ну что, - говорю старшине -делать будем. Два орудия покорежено и личный состав поредел, теперь нас и без танков, брать будут . Словом придется держаться, как придется. Да и дело собственно не в нас, немчура на тиграх точно рассчитала, выйдут теперь, через прореху прямо к железной дороге, если наши танки бока им не прошьют».-« А что делать, - говорит старшина - сам пойду, я заяц стреляный.» - Стреляный, то стреляный,- отвечаю - а «кукушек» видать фрицы заранее подсадили, да ты и здесь нужен, а не зайцем на болоте». - И тут в наш разговор тот паренек вмешивается – «А можно – говорит - я пойду, я неприметный.» Смерил я его взглядом, думаю, - « и куда такому, да еще с катушкой». А старшина и говорит- « а что пожалуй и верно! У него получится. Да и катушка все легче, чем снаряды таскать. Но главное с «линейщиками», я его не раз, подсоблять отправлял. Так, что маршрут знает.» И не ошибся старшина. Словом, до того, как немцы на батарею полезли, успел я прозвонить до наших, на счет танков. Ну, а потом, позже, уже после боя узнал, как и что с пареньком было.
Добрался он сначала до одного связиста, потом до второго. Снял с убитого бинокль и дальше, где ползком, где в перебежку и вскоре первых двух ребят высмотрел. Но тут и «кукуш» высмотрел паренька. Да не успела пуля достать парнишку, только шаркнула, звякнув по каске. Стало быть, залег паренек, ни отползти - ни вперед двинутся. А мороз в тот день, как окреп с ночи, так и держится, ни на градус меньше. Снег кругом, да еще и ветер стылый. Лежит паренек, гадает, заметил фриц, или не заметил, в какую ложбинку он угадил сходу. Минут пятнадцать полежал, приподнял голову давай сам осторожно высматривать. Тишина, лишь только морозный ветер насвистывает, в ветвях берез. Но тут слышит, вроде как ветка сломилась. И тут уже он в свой черед, высмотрел через бинокль фрица. – «ага – думает - завозился куркуль, холодно небось, на ветрюгане. Аль по надобности приспичило.»
Ан видать, и вправду фрицу приспичило. Одним словом, подобрался ближе паренек, пока тот спускался вниз, да снежок, для удобства отаптывал. И, стало быть, «приспичил» его с одного выстрела. Линию соединил, ан все равно связи нет. Дальше поспешил. Нашел обрыв провода, сообразил, что где-то там, по прямой еще одна кукушка сидит. Потянул новую линию в обход, да незадача, болото не замерзшее, парит впереди облачными клочьями на ветру. Думать некогда, по-пластунски, как есть с катушкой по болоту, и хорошо сам веса небольшого, словом выбрался и дальше ползком. Добрался до линии, соединил провода. Прозвонил. Есть связь. А сам уже, как кукла замороженная. И замерз бы, может, если бы на него через полчаса наши разведчики не вышли.
Навещал я его потом пару раз в госпитале. В первый раз зашел в палату, гляжу, лежит весь в бинтах и лицо обескровленное. Ну, как, - тихонько спрашиваю врача – поставите на ноги нашего героя!?. « Поставим, - отвечает- он паренек жизнестойкий, поставим. Да вот, только теперь, обе его ноги без пальцев и над рукой пришлось поработать. Его ведь, как есть с трубкой в правой руке и доставили.»
… Вот такой, значит, фронтовой случай, Александр, в плане жизнестойкости. Она, эта жизнестойкость, в пареньке была, стало быть, изначально… Не сдрейфил, наладил связь. Да… Всякое было… Ну, что пойдем, чайку, что ли хлебнем?! Или тебе уже спать хочется?
- Да, нет…
-А я то вот, хотел бы постоять на том памятном перроне…
- А мне, можно с вами!?
- Вполне. Подышим холодком и отбой.
Еще Александр и ротный не успели за разговором допить чай, как поезд стал притормаживать, и вскоре, лязгнув составом, остановился.
На перроне добавочных пассажиров была не густо и больше было провожающих. Поезд остановился, как сказала кондуктор «на пять-семь минут не более». Ночной перрон слабо освещался фонарями, но света было достаточно, чтобы обозреть вокзал станции и ближних пассажиров и провожающих, среди которых было немало молодых парней, девушек и молодых женщин с детьми.
- Ну, что пройдем малость – не желая стоять на месте, предложил ротный, махнув в сторону головных вагонов, что были ближе к вокзалу, и слегка сутулясь, крепкой, осанистой фигурой бывшего фронтовика, пошел первым.
Александр Рубенс был даже рад такой прогулке, и с любопытством, и с каким-то щемящим чувством, поглядывал на встречных девушек, стоявших вагонных дверей. В основном это были девчата лет шестнадцати – восемнадцати.
- А это вот, наверное, студентки-стройотрядовки,– подумал он, глянув, на девчонок и парней в разрисованных куртках.
Поезд, дал первый гудок и ротный, малость, постояв, повернул обратно в сторону своего купейного. Повернул и Александр. Через некоторое время, после очередного гудока последние пассажиры поспешили взойти на подножки тамбурных дверей. Ротный пропустил Александра вперед, а затем и сам, забрался по ступеням, шагнув в проход. Поезд дернул состав, загремев стыками, и плавно покатил по рельсам, словно нехотя, набирая скорость. Александр обернулся к ротному и тут неожиданно сквозь проем, увидел знакомое, как показалось ему, лицо девушки. И в следующий момент, он не замедлил шагнуть мимо ротного к двери. Стоявшая в свете фонарей знакомая- незнакомка уже уплывала вместе с перроном, но Александр, успел удостоверился в поразительном сходстве тающего в ночь образа… Словно угадав намерения Александра , ротный крепко ухватил его за плечо резко, подав на себя…
- Ты что сдурел!? -
Но Александр, побледневший лицом, словно не слышал и не видел ничего вокруг себя и попытался, было вырваться, но ротный уже преградил путь к проему двери.
- Не шали рядовой. Сказано… Не шали…- проговорил он жестким тоном, глядя сурово в глаза, в то время, как кондуктор уже закрывала дверь…- давай перекурим браток –более мягко и успокаивающе добавил ротный – в жизни всякое бывает…Не знаю, кого ты там высмотрел, но догадываюсь…и пойми часто бывает, что обознаются люди, из-за мнимого сходства…
Расслабив хватку руки, ротный отступил. Болезненная бледность заметно сходила с лица Александра, а за окном тамбурной двери уже вновь мелькали огни, уплывая в осеннюю ночь…