1941-ый, осень
Я видел, как стреляли в пленных
(тех добивали, кто упал),
как двух евреев невоенных
ариец в роще убивал,
как важный, в портупее, немец
торжественно снимал штаны,
чтоб показать девчонкам penis…
Я – видел. Я дитя войны.
***
Не менее трех раз меня убить
могла добротная,
немецкой пробы,
бомба,
и трудно мне Германию любить.
Хоть понимаю – из того альбома
(что в цвете,
запахе,
в грязище и дерьме
застрял в башке)
пора убрать страницы –
не получается:
то рыжий юберменш,
то черный “Юнкерс”
тягостно наснится.
***
Когда на Киев двинут фрицы
И вновь нас кликнут под ружьё,
Я буду знать, что мне не снится
Ни труп, ни дымное жнивьё,
Ни длинный, для скотины, поезд,
Где нас, детей, полно, как блох,
И ни врага солдатский пояс
С красивой строчкой «С нами бог».
1942-ой, зима
Глухонемой, как трупы в танке,
и малокровный Новый год.
Круподробилка из жестянки
овёс начетверо дерет.
Подлющий запах пригорелых
(и перемёрзших) бураков.
Но можно жить,
листая смелых
и непонятных чудаков.
Уходят прочь снега как праздник –
с блестящей рыбкой,
с конфетти.
Январь предельно безобразен –
что съесть
и где бы дров найти.
Обнажено и неприкрыто
изнеможение души:
хотя бы что-нибудь в корыто,
чесотка,
чиряки
и вши.
Но для детей их возраст льгота,
зажмуришься – и мир ушёл.
Взахлёб читаю «Дон Кихота»
с картинками.
Мне хорошо.
***
Мне мёртвые доверили сказать
О том, что я живыми их увидел,
Что вместе с ними пробовал плясать
На том пиру, где каждого обидел.
Хотя я был не лучше, чем они,
Не проще, не добрее, не умнее,
По-прежнему считаю свои дни,
Когда они считать уже не смеют.
продолжение следует...