1.
Так было с самых первых нот, так есть, и будет впредь,
Кто не боится умирать – не сможет умереть.
И что бы там не говорил Борис Гребенщиков,
Но рок-н-ролл опять живой, хоть и не любит слов.
Историй – тьма, историй – дым, плывущий над водой,
И в каждой – кто-то ставший в ряд, но не попавший в строй.
Лишь ветер мусорный споет об их пути и снах,
А 30 лет – немалый срок, коль время – лютый враг.
Для многих – более, чем жизнь. Ведущий – героин,
Укажет путь в страну чудес, но выход – лишь один.
И смерть костлявою рукой выдергивает вновь
Ославивших враждебный мир и вечную любовь.
Но не спеши их хоронить, у них еще дела,
Доколе не утихнет звук, их не проглотит мгла.
2.
Открыта дверь, мерцает свет, качается фонарь,
И созерцаем за окном незыблемый февраль.
Та, что просила в ноябре «скорее бы зима!»,
От этой вьюжной западни опять сойдет с ума.
Безумие – но не как вздох увидевшего смерть,
А лишь фантомный странный страх – хоть что-то не успеть.
Как много их, кто песнь свою последнюю не спел,
но в хрестоматии попасть – увы, не их удел.
И пепел сигарет не тот, что от сожженных книг,
границу памяти стихов определяет миг.
И все решает лунный свет, внезапный стук в окно,
Или в прокуренной тиши застывшее вино.
Но свет давно погасших звезд лучится сквозь века,
А время – быстрая река, лишь белая река.
3.
В холодном зале – тишина, лишь шорох по толпе,
Они ходили за тобой, они пришли к тебе.
Настройка звука, гитарист докуривает «Кент»,
Ты легким жестом сбросишь с плеч груз оголтелых лет.
И лишь аккордов первых звук коснется этих стен,
Они взорвутся, превратив все остальное в тлен.
И с первой песней голоса подхватят голос твой,
И как татарская орда, они готовы в бой.
Какую силу берегут в себе строка и звук,
Что заскрипит зубами враг, и засмеется друг.
И вылив до конца свой яд, и молоко, и мед,
Оставишь в их сердцах росток, что в марте прорастет
Простой любовью, серебром, позорною звездой,
И ощущением, что ты – навечно молодой.
4.
Без записи (бумага – врет, как скверный манифест),
Нарисовав в углу двери иссиня-черный крест,
Они входили в этот клуб, тенями средь теней,
Забыв о счете белых зим, и одиноких дней.
Но – после, подсчитав, подбив итог (верней – в столбец!),
Фанаты дали результат – что время им истец.
И нарекли их узкий круг – «Клуб двадцати семи»,
Хоть к этим людям термин «клуб» едва ли применим.
Другие времена и сны, течение – одно,
Они достали самых звезд, но залегли на дно.
В соитии ста тысяч рек – их море (Море Бурь!),
А кто-то скажет – не формат, а кто-то скажет – дурь.
Но им форматы не нужны (кто светел – тот и свят),
…и снова – ночь, луна, апрель - и двое лишь не спят.
5. (Брайан Джонс)
Вот первый – разум мудреца и сердце бунтаря,
Он жил во времена, когда / мир раздвигал края.
Свободолюбие – как флаг, Маккартни – полубог,
И эры новой полусвет среди горящих строк.
И, может, вовсе, не герой, вот Джаггер – тот звезда,
Но «Rolling Stones» без него? – Извольте… никогда!
В начале был церковный хор, валлийская тоска,
И дребезжащим хрусталем – заглавная строка.
Как все – увольте – наискось, смотря сквозь времена,
Туда, где в голубых глазах таится глубина.
И ритм гитарный слился в стон, переходящий в крик,
Что ярким огненным цветком сквозь времена проник,
В сердца, что жаждали огня, свободы навсегда.
…А после – роковая ночь, холодная вода.
6.
Она до сих пор жива, и это меняет мир,
Она – в песнях всех гитар, как истинный ориентир.
Она проведет тебя по горной глухой тропе,
Однажды убьет тебя, и жизнь возвратит тебе.
Любовь, как удар в упор, как солнечные часы,
Огромный кабриолет, слетающий с полосы.
И если потерян ключ, искать его – глупый труд,
Ключи от твоей любви теперь уже не найдут.
И что бы ты не воспел, поешь ты о ней одной,
Цветке, что возрос в песках, укрывши тебя собой.
Разбив зеркала надежд, в которых живут века,
Она увлечет в тот край, где солью стает строка.
И в час, когда ты поймешь, что это – конец всему,
Пройдет по твоим глазам, вобрав в себя свет и тьму.
7. (Дженис Джоплин)
В ее плеере жил бы Кобейн, несомненно,
Только время – другое, и тонкие вены
Не изведали бурных потоков эпохи,
Что горячей смолой растекаются в строки.
Этих рыжих волос непослушное пламя,
Тихий вздох и улыбка самыми глазами.
И откуда в застенчивой, нежной русалке,
Сколько силы, чтоб воспламенять зажигалки.
Лента песни привьется к холодному мраку,
Чтобы – намертво – в вечность, без боли, без страху.
Упиваясь кошмаром нестертых находок,
Чтобы стать океаном – что бешено - кроток.
И устав от всего, что заставит устать,
На мгновение выше, чем радуга, стать.
8.
Убей себя тихо – как шепот листвы.
Удержат ли тех, кто обходит посты.
Убей себя нежно, коль хочешь – не сразу,
Разбей себя, будто китайскую вазу.
Не веря в Аллаха, молитвы не зная,
И приняв приход за гармонию рая.
Когда преисподняя примет в объятья,
Ты лишь улыбнешься, ломая печати.
И что тебе смерть, если сердце горит,
Как будто космический метеорит.
Ты – нож между пальцами снежных лавин,
Ты – вечно влюбленный и вечно один.
Меж звезд, что взросли на твоем чердаке,
Нет места старинной, обрюзглой тоске.
9.
Что толкает вперед, если сердце становится пеплом,
Что ведет через тьму под холодным, пронзительным ветром?
Наполняя незыблемо-трепетным, призрачным светом,
То, что сковано цепью, но исстари названо бредом.
Это пыль от давно позабытых созвездий над нами,
Это – жгучая роза, к какой прикоснулся устами,
Это – боль миллионов, сошедших в губительный ров,
Где ночная тоска – как отсвет зачумленных пиров.
Наркотический рай бас - гитарой расписан в цвету,
Чтобы завтра взойти к микрофону, как будто к кресту.
Не боясь совершить что-то страшное (смерть – не чета),
Они снова ступают туда, где воспрянет мечта.
Только гибельный путь героиновым блеском зовет,
И впиваются иглы, опять начиная полет.
10.
Переворачивая мир, но не изнанку – впредь,
В начальный шар, что сотрясет рассеянную твердь.
Собрав все стрелы, что ушли сквозь вешнюю весну,
Коль не умеешь тихо петь – завоешь на луну.
И ритм отбит, и начат счет, и – многовольтно в сеть.
Чтобы пробиться сквозь стену, где не дано взлететь.
Перебирая струн печаль, чарующую сны,
перебивая города под серебром луны.
Дано огромный дар – излить сияние в песок,
И если скажут – не резон, ты отвечаешь – впрок!
Чтобы листы движеньем рук, отвергнутых навек,
Вернуть в неутомимый круг скалу сколовших рек.
И если пулям и дано вернутся в револьвер,
То траекторий тонкий след уже не будет сер.
11.
Слева – война, что не знает минуты покоя,
Справа – уколы иглы, как осиного роя,
Впереди – то ли блеск нищеты, то ли прелесть кошмара,
И отражение смертной тоски, как огромного шара.
Страх не ужиться с холодной квартирой под боем Биг-Бена,
Страх, перейти коридором и снова предать эти стены.
Кругом опять голова, и становится пеплом,
Тот, боялся себя, и отсутствовал телом,
В этой резни, не оставившей звуков и тоненьких нитей,
Вверивший строчек полет разногласью наитий.
А после боя – упавших сочтут по последнему гласу,
Вычеркнуть из головы и рассеять заразу –
Песен чуму, что идет по болотам измен,
Главное – как обелиск, остальное же – в тлен.
12. (Джимми Хендрикс)
Джимми, время утекло, допивай свой виски,
Сцена, как большой магнит, снова по-английски,
Позовет, и пальцев дрожь прячется и меркнет,
Джимми, время выходить – значит, снова первым.
Что тебе еще сказать – пусть гитара взвоет,
Как сошедшая с ума посредине боя.
И огонь в твоей груди – шире Земноморья,
То ли вскользь – за горизонт, то ли в бездну – с горя.
Бей гитару, бей ее, как исчадье ада,
как среди горячих снов – женщину и брата.
Бей, коль не хватает сил, и дыханье – громом,
Бей, когда струны напев – как удары ломом.
Разори свой рай, что гнет звездные подковы,
И на дне бокала – вновь – тонкие остовы.
13.
Вечный голод и вечный зов – неимущего неимущей.
Ты вгоняешь себя в разлом, но охотник твой – вездесущий.
И уйти от него – как впредь развернуть алкоголя реки,
Что уносят тебя туда, где осел липкий страх навеки.
Вечный голод по тем рукам, что отмечены дружбы тенью,
По словам, что, упавши с уст, легиону согнут колени,
По невысказанной тоске, по несдержанным и несжатым,
По тому, кто в кольце дорог оказался вдруг виноватым.
По часам на твоей стене, что средь дня показали полночь,
По спешащей к тебе войне, чьи уста источают горечь.
По угонщикам и ворам, по палатам и шумным клубам,
По догнавшим тебя страстям, по взывающим к жизни трупам.
По нефритовым небесам, пропалённых алмазом сердца,
И по карим большим глазам, от которых тебе не деться.
14.
Нахмурив брови тонкие, и почесав в затылке,
Осмотрит комнату мельком, пересчитав бутылки.
Немолодой, богатый врач блеснет своим брильянтом,
И бросит взгляд на «Роллекс» вскользь – как будто, поздновато.
Ну что тут говорить. Давай, тащи его к двери,
А мы ведь тут не в первый раз? – Ну, да, уж раза три…
Он ели дышит - этот пульс – как Леты тихий всплеск,
А кто живет – поди пойми, когда чуть влажен блеск
В глазницах, вызубривших мрак, и подаривших свет,
Не знавших ясных летних дней, на сотни темных лет.
Диагноз – ясен, этих вен не знает чистота,
И если не уколов след – так тонкая черта.
Коль не колоть, так блеск ножа, не кокаин- так яд,
Вези их, «скорая» сквозь ночь – пока еще не в ад.
15.
Закрой эту дверь, пока нам не поздно вернуться,
Закрой мне глаза – я боюсь среди ночи проснуться.
И легкие – черный квадрат от табачного дыма,
И снова так хочется выпить, что невыносимо.
Закрой мои ноты – в них больше никто не взглянет,
И эту гитару на свалку уборщик назавтра снесет.
Но даже сквозь стекла пробьется сиянье зари,
И снова найдется игрок, что споет «на пари»,
«May way», «Let it be», даже «Never say die»,
Все то, что разбудит в душе не утерянный рай.
И «Magic of love», как из палеолита –
А то, что не спето - еще не прожито.
Презрев фонограммы, презрев микрофоны,
Роняешь аккорды, как слезы иконы.
16.
Живи, как горят огни; люби – зажигая воду.
И помни – кто знал острог, тот выбрал себе свободу.
Лети, замыкая круг, спеши насладиться тленом
Живых, дребезжащих нот, бегущих по тонким венам.
Боясь не успеть, не спеть о чем-то, сдавившим глотку,
А далее – кокаин (иль ты выбираешь водку?)
И ложатся карты вин, но время отбоя – не близко,
А те, кто уже ушел – неслышно и по-английски.
Свобода – как путь к воде, как жажда тепла в июне,
Напившись ее взахлеб, ты путь продолжаешь втуне.
И гаснут алмазы глаз, и рвутся желаний нити,
Бежит череда пустых, заметных едва событий.
И двадцять седьмой весны уже разлилось сиянье,
А, значит, есть повод спеть, пусть даже и на прощанье.
17. (Джим Моррисон)
И все твердили сгоряча - «наверное, быть беде»,
И снова шли, по неживой, воняющей воде.
И тот бесхитростный толстяк с огромной бородой,
Опять пройдет, как Смерти Лик, по скользкой мостовой.
В его дверях – отзвучье снов, рожденных западней,
Трясущихся неверных рук, подержанных толпой.
И больше мифов, чем цитат, передающих суть,
И даже выход – слишком прост, как ствол, нацелен в грудь.
Когда-то, в дни больших легенд, рождаемых лучом,
Он был любимцем юных дев, и, кажется, певцом.
Но лабиринт ведет тропой к обрыву, как всегда,
Где отпечатки босых ног утонут без следа.
И сбросил привидений груз, что к грифу прикреплен,
Чтобы опять себя отдать, тем кто навек влюблен.
18.
То ли терновый венец, то ли гитарная кода –
Мерочным кораблем, боязнью небосвода,
Чем обернется впредь страх тишины и шума,
Двое пустых глазниц смотрят на мир угрюмо.
Черновики – не в счет, если на сердце ляжет
Пара больных штрихов, цветом созвучных саже.
Далее – в сотни слов, в истин холодный выстрел
Выложить смех и плач, переплетенье мыслей.
Кроме досрочных снов, вышедших из бурана,
Ты уловил тепло – как же нелепо, странно
Видеть среди других собственное желанье,
быть золотой иглой, вечно живя на грани.
И перепеть себя, коль пустоту – не в силах,
Знать: чаровница – смерть только тебя любила.
19.
Любой, кто помнит даты и наброски,
Уже причислен к институтской доске,
Всезнаек, древних магов, знатоков,
Девиз пребудет в силе – «будь готов».
И в час, когда волна разбудит берег,
Когда мы присягнем забытой вере,
Вдруг явятся другие имена,
Еще не зная, в чем же их вина.
Вины-то – знание простейшим схем,
Как оказаться навсегда – не тем,
Как спеть, что вслух никак нельзя сказать,
И вскрыть последнего греха печать.
Любой, кто помнит, распознает дым –
Как реквием – ушедшим молодым.
20. (Ал-др Башлачев)
То ли время колокольчиков наступает с января,
То ли по сугробу снежному прошагали не за зря.
Но весны не зная, плакали, что навечно – холода,
Только слово «межсезонье» вдруг сложилось изо льда.
Фронтом по ручью намеченном, неусыпным постовым,
От семи невзгод излеченным, чтобы вновь предстать живым;
Потерявшим чувство «досыта», отыскавшим смысл фраз,
Он прошел дорогой мудрости, в предрассветный чудный час.
Посошок его – трехведерный, только пьянка не целит.
Если он еще не проклятый – значит, добрый ангел спит.
Кто бы мог дороги торные отыскать в подобной мгле,
Чтоб пройти ногами босыми, по отплакавшей земле.
Башлачевскими бульварами бродят пары до сих пор,
И ведет забвенье с вечностью тихий - тихий разговор.
21.
Время меняет цвет – из красного – в самый белый,
Флаги – поднять на шпиль, и перекрасить стрелы,
Чтобы забыть о тех, кто прочертил маршруты,
Кто посадил зерно вечно бурлящей смуты.
Снегом – по всем мостам, через Неву и Темзу,
Путь перекрыть бревном (тот, что уводит к лесу).
Прахом Берлинских стен вычеркнуть звук кассетный,
И проработать стиль – почерком их бессмертным.
Книгой – под потолок Александрийских комнат,
Если огонь сожрет – может, уже не вспомнят,
Время научить жить новым простым законом,
Соединившим рок с церкви вечерним звоном.
Время чужих обид, удочеренных линий,
Снова струится свет – белый (иль все же синий?)
22. (Курт Кобейн)
Нервные срывы, охота на ведьм, шприц под подушкой влечет,
Рядом – любовь, и уснувшая дочь; будто весь мир и не в счет.
Ветер сливается с воем собак, голосом белых ночей,
Дверь заперта, но в карманах давно нету заветных ключей.
Странно – размножен на серых «CD», слава – нежданный удар,
Вроде, причин для уныния нет – светится «new superstar».
Но почему же прочней с каждым днем этот английский замок,
Что за печаль утопает в зрачках, если планета – у ног.
В поисках смысла смещать зеркала, чтобы увидеть извне
То, что записано тонким лучом на серебристой волне.
То, что пытается стать рычагом, преодолевшим покой,
Чтоб изложить на простейший мотив бледной, неверной рукой.
…А после – героин в крови, и разряженный ствол.
Прощай, навечно молодой и пьяный рок-н-ролл.
23.
Дальше - меняя улицы, и голоса ветров,
дальше - пройтись по озеру, мимо чужих костров,
чтобы проверить сызнова бренность чердачных нот,
чтобы упиться до смерти, тем, чем Она живет.
Мимо огней запомнивших - нас; неизбежно - в фас,
мимо замков и ключников - пьяных на этот раз.
меряя время окриком северного утра,
Не по пути с кондуктором, видимо нам пора.
Выползти за окраины вечно чужих столиц,
И постепенно выгореть в золоте колесниц.
"Завтра" нас судит весело, завтра нам ссудит впрок,
за "упаси нас, господи" и за простой урок.
как быть с собой в сомнении, как стать собой в конце,
как отыскать развилину в вечно живом кольце.
24.
Кто позовет за собой, если здесь пусто, уныло?
Время безумных звезд так незаметно сплыло.
Бродит по миру тень вечно любимых песен,
Перечеркнув себя, чарт абсолютно тесен.
Выбрав тяжелый крест неутоленной боли,
Переписав слова горькой и темной роли.
Кто-то же должен быть, чтобы развеять скуку,
В час, когда меркнет мир, дать тебе свою руку.
Кто-то же может стать ближе на полпланеты,
Звездную ночь – двоим, напополам рассветы.
Только любовь течет по проводам нечасто,
Скудною чашей пьешь это хмельное счастье.
Чтобы когда-нибудь повествовать невесте
Старый красивый миф – Сид, полюбивший Нэнси.
25.
Иди сквозь ад. И помни - выбрал сам
Ты этот путь к открытым небесам.
Не жди любви и нежного тепла,
Согреет только тонкая игла.
И сотни строк тебе увы, не хватит,
все ноты снова вкривь, опять некстати.
Дверей – не счесть, но ни одна не ждет,
Отели дарят только скотч и лед.
Но выбор сделан, и горит свеча,
И ложится на гриф бемоль луча.
Созвучие сомнений и огня,
Ночей горячих и шального дня.
В конце дорог таится лютый змей,
Но ты – герой, а, значит, будь сильней.
26.
Их еще будет немало, самых горящих и странных
Тех, кто поднимет флаги и воспоет ураганы.
Жаждущих изменений, тонущий во сгущенке,
Вышедших из пюпитра, вышедших из колонки.
Ветер им всем – расплата, чертополох – постель,
Все корабли – на рифы, все корабли – на мель.
Гордости легионы входят в долину грез,
Что бы ты не услышал - знай, это всё всерьез.
Битые стекла скажут: смело шагай, мой милый,
Только бы не сорваться, только б минут хватило.
Только бы до вершины атомной дотянутся,
Только бы завтра утром выпало им проснутся.
Чтобы взорвать полмира звоном своих аккордов,
И, когда час настанет, в тьму погрузится гордо.
27.
Это конец, милый Джим, это точно конец,
Ты не услышишь отныне биенье сердец.
Чудо случится не с нами, цветы – не для нас,
Беглый огонь незаметно и странно погас.
Планы – как карточный домик под теплой волной,
Ты оглянешься зазря, одинокий герой.
В этих глазах угасают огни скоростей,
Дом, что всегда был открыт, уж не встретит гостей.
Мы доиграем наш психоделический рок,
И нажимая «делит», нажимаем курок.
Катятся камни, скрипит приоткрытая дверь,
Только кому и зачем это шоу теперь?
В жарком плену героина и дымных колец -
Это конец, мистер Хендрикс, но славный конец.