* СОБРАНИЕ ПОЭТИЧЕСКИХ ОЗАРЕНИЙ *
посвящаю коту моему Царапу,
мурканием своим
вдохновившему
меня на
труд
сей.
NEW YORK
1994-1996
Жизненная стезя Олимпа Муркина или поэт и ножницы
Олимп Муркин родился в медпункте станции метро Красные
Ворота. Рождение ребенка было преждевременно во всех смыслах:
от физического до метафизического... Мать его Олимпиада
Ахметовна Муркина (в девичестве Трапезунд) гостила у дяди
своего в Москве, известного парикмахера Шлемофона Ерзла,
человека, между прочим, также необыкновенного и одаренного
своеобычным поэтическим даром. Многие помнят его поэтическую
книжку "Путя незнамые", давно ставшую страшным раритетом.
24 апреля 1956 года, часа в два по полудни, ехала она в
ГУМ за разными мелочами, необходимыми долженствующему родиться
поэту, как то: пеленки, подгузнички, слюнявчики и, извините,
соски; но вдруг начались схватки, младенец бушевал в
материнской утробе, просяся на сладостную волю. Роженицу,
заходящуюся неудержимым криком, препроводили в станционный
медпункт, где она бурно разрешилась от бремени прехорошеньким,
сразу завизжавшим мальчиком. Удивительно, что новорожденный
младенец тыкал розовым пальчиком в участливо улыбающегося
старшину милиции и пытался произнести "мент". Впрочем, может
быть это легенда.
Отец Олимпа, Марк Мелитонович Муркин, был модным
парикмахером в Жиздре, а также даровитым и весьма популярным в
городе поэтом. Ему принадлежат следующие, например, строки,
которые женское население города знает наизусть:
Когда головку я твою стригу и завиваю,
Потом любуюся тобою в бигудях,
О, цыпенька, как сладостно, я знаю
Покоить голову в твоих, пардон, грудях...
Не правда-ли, ритм этих мелодичных строк напоминает
волнительные па мазурки?...
Когда счастливая мать вернулась из Москвы-столицы в
красавицу-Жиздру с очаровательным младенцем, счастью папеньки
не было предела. Мальчика нарекли Олимпом, ибо отец и полагал
выпестовать гениального поэта из прямого своего наследника,
вложить в руки его лиру и -- традиционные в поколениях
Муркиных-куаферов ножницы, которые завезены были в эпоху
Екатерины Второй предприимчивым предком Муркиных, французом
Шарлем де Амуром, как утверждают семейные предания.
Подвиги на поэтическом поприще совмещались в роду Муркиных
-- Амуров с преданным служением парикмахерскому искусству,
можно сказать, всосанному с молоком матерей. Стремление к
восшествию на поэтический Олимп генеральная, судьбообразующая
черта этого старинного и чувственного рода.
Например, упоминавшийся выше, московский дядя поэта
Шлемофон Ерзл, будучи еще ребенком Шлемой, выстригал на
жиздринских собаках ножницами свои первые, неопытные строки...
Кстати, не от него ли поэт Вознесенский почерпнул идею
высекания собственных строк во мраморе и лабрадоре? Правда,
идея эта у, так сказать, закадычного друга Бориса Леонидовича
приобрела несколько кладбищенскую форму... Ведь одно дело
украсить собаку детскою, наивною строкою; другое долбить в поту
зубилом каменюгу, желая таким образом продлить весьма недолгий
век слов глупых и напыщенных, и потому -- неминуемо обреченных
уничтожению забвением. Хоть в камне, хоть в золоте
неталантливое не живет, и, простите за выражение, даже какашка
окаменевает. Или представьте себе Данта, Гете, Шекспира
выстукивающих молотом свои бессмертные творения, и -- вас
стошнит от этих идиотов...
Счастливый отец Олимпа разрешился торжественною "Одою на
рождение сына", четвертую строфу которой мы приводим:
Олимп-шалун пиитом будет,
Стези его прелестны и чисты.
Ах, сколько принесет он людям
В строках своих любезной красоты!
Вера отца в высокое предназначение сына превалирует, увы,
над поэтическим мастерством, выказанным в оде торжествующим
родителем, что, впрочем, извинительно в столь трогательных
обстоятельствах. Следует заметить, что покойный Н. Е.
Зайденшнуур (сколько, антр ну, чисто поэтической грусти в этой
фамилии) по достоинству оценил в свое время незаурядное
творчество Муркина-отца...
Олимп рос, и под влиянием родителя и дяди Шлемы все более
погружался в чарующий мир поэзии. Он рано узнал и полюбил стихи
Веневитинова, Майкова, Баркова, капитана Лебядкина, Есенина,
Реми де Белло, поэтов-комсомольцев, Щипачева и Асадова, а также
песни Пахмутовой, Фрадкина и Чичкова на стихи Гребенникова и
Добронравова, Танича и Гарольда-Регистана. Настоящим
потрясением для юного поэта явились выступления соловьев
советской песни Магомаева, Трошина, Кобзона и Пьехи, а также
гастроли тетаров оперетты (любимый жанр) в родном городе. Юный
Олимп приступил к восхождению на Парнас в возрасте шести (sic!)
лет, но ранние опыты его поэтического гения, увы, не
сохранились...
Трепетным отроком выехал он в столицы, где навестил
известных об ту пору мастеров поэтического слова. Асадов плакал
на груди Муркина, шепча: "Я только тень ваша", -- как поведал
мне Олимп в Нью-Йорке весною 1994 года.
Два-три стихотворения провинциального отрока-самородка
мелькнули в молодежной периодике, вызвав, не побоюсь этого
определения, злобное шипение зоилов.
Но тут начинается мрачный период в жизни поэта. Известно,
что на Курском вокзале неопытный тогда Олимп познакомился с
неким "Цыплаком" и подругою его Лялей, был вовлечен в дурную
компанию, много скитался по СССР, сидел в колониях и тюрьмах,
лишился половины зубов и двух пальцев левой ноги, отмороженных
в Усть-Куте.
В восьмидесятых годах Олимп Маркович завязал с
несвойственными ему воровством и разбоем и целиком предался
поэтическому творчеству. На что жил поэт? Он совмещал
бескорыстное служение Музе с игрою "в секу" и -- трудом
парикмахера в салоне, где была жива память об отце его.
Разумеется Олимпу трудно было пробиться в литературном
мире, и, совмещая высокое поэтическое горение души с
наследственным мастерством дамского мастера, Олимп Маркович
создает книгу высоких поэтических озарений "Чу!".
Из О. Муркина выработался опытный лирик-полифонист
философско-экстатически-гражданского пафоса.
Он пробует себя и как писатель-эпопеист: в один только год
создав восьмитомную эпопею "Трудощавая паутка", пред широтою
обхвата которой меркнет Бальзак, а пред философской глубиной и
Достоевскому, так сказать "ловить нечего" .
К сожалению от этого труда его сохранился один (sic!)
только обгорелый листочек. Эпопею сожгла некая ревнивая особа,
мстя Олимпу Марковичу за случившееся ненароком страстное
увлечение цирковою акробаткой Изабэллой Ж-ской, кстати
отравившейся, когда Олимп Маркович прямодушно ей сказал, что
поэзия ему дороже, чем даже такая необыкновенная деушка, какою
была она...
Основную же тяжесть его поэтического багажа составляют
стихи и гимны "деушкам" (он произносит и пишет это слово без
раздражающего "в"), думы о собственном величии и жизнеописание
(нет! более того!) мистически-астральный контакт с личностью
Ван Гога, чья жизнь и творчество потрясли Олимпа Марковича
навеки.
О. Муркин выковал собственный, зычный поэтический голос.
Поэт называет ту поэтическую линию, в которую выстраивает
"озарения", "трансцендентально-парикмахерской", где первое
определение этого филологического диода выглядит как обширная
залысина опыта, а второе -- как игривая юношеская кудряшка.
Образно говоря, последний детерминант в данном
номинационном дуплете бурно интерферирует широчайшим
коагуляциооным спектром горько-иронических оттенков...
Но не будем сейчас вдаваться в утомительные детали.
Проникновенное свидетельство гения (не побоюся этого
ответственного эпитета) дороже изысканий самого великого
критика...
Когда-то Олимпа Марковича поразила фраза гениального Гете:
"Только пошлость бессмертна". Эта глубокая мысль великого
автора "Западно-Восточного дивана" стала смыслоформирующим
камертоном, на который Олимп Муркин настроил свою вещую,
полнозвучную лиру.
Гелла Трапезунд
Анн Арбор - Великие Луки - Нью- Йорк