Ян Бруштейн. Красные деревья. Стихи. М.: Библиотека «Единая книга», 2009.
Искусствовед, художественный критик, журналист, художник... К этим и множеству еще других ипостасей творческой личности ивановца Яна Бруштейна в качестве одной из главных - сегодня это несомненно - следует добавлять: поэт. Талантливый, яркий, своеобразный.
Не побоюсь назвать вышедшую недавно книгу Бруштейна «Красные деревья» хитом поэтического сезона-2009, и далеко не только в региональном масштабе. Упоминаемые в издательском предисловии к ней такие имена, как Федор Тютчев, Иннокентий Анненский, Юрий Левитанский, Давид Самойлов, Юрий Кузнецов, Иван Елагин, разумеется, не есть утверждение конгениальности автора «Красных деревьев» и этих великолепных мастеров. Но контуры школы, очерченные, на мой взгляд, совершенно справедливо, говорят сами за себя.
Лично я добавил бы сюда еще одно имя. Оно по-особому дорого мне, ибо нигде, кроме как в стихах этого великого одессита, умершего в подмосковном Кунцеве - трагический парадокс! - от астмы, мне за всю мою жизнь не дышалось так вольно, просторно, легко. Я говорю об Эдуарде Багрицком. Страницы «Красных деревьев» нежданно (и, как мне думалось, уже - несбыточно) вернули эту радостную, озоновую распахнутость дыхания.
Почти обеими руками подписываюсь под словами предисловия к книге: «Наиболее ценные качества в манере предлагаемого автора - простота, прозрачность и одновременно романтическая приподнятость. Именно романтическая приподнятость, а не гражданский пафос, чуждый Яну. Нет ничего нарочитого, натужного...»
И все же - «почти обеими». Поскольку дальше, через запятую, у критика следует - «непрожитого». Очень неточный, опасный даже термин. Поэты ведь не листки автобиографических анкет заполняют! Именно об этом ясно пишет сам автор в предуведомлении к разделу «Мифы и легенды моего мира»:
«Каждый из нас, наряду с реальным местом, назначенным ему судьбой и случаем, имеет право бывать в пространстве своих фантазий. Эти миры, эти планеты - разные... Кому-то они мешают, даже раздражают. Такие перевоспитываются и становятся картонными макетами себя. Кто-то уходит туда навсегда, и добрые врачи отправляют его в место, которое один знакомый талантливый шизик называл Пристанищем. Остальные просто живут с этим, иногда становясь поэтами».
Естественно, что этот внутренний мир («потайная планета») юного Яна был поначалу «пустой и бесцветный», «и только потом, - говорит поэт, - я заселил и разукрасил его, как хотел».
Так что вовсе не случаен в книге раздел «Стихи юного Яна». От 14 до 20 его лет. И до чего же интересно следить, как постепенно «заселяется» мир души человеческой, формируясь в ту «планету», которая и есть сборник Бруштейна «Красные деревья».
Три стихии братски обнялись в них.
Твердь земли - с ее то добрыми, то страшными реалиями («А дедушка скажет «Лехаим»...», «Из Кинешмы в Юрьевец», «Дворовый романс», «Саше», «Мой прадед», «Точу ножи!», «Сухари», «Погром», «Хлеб», «Амур, 1968», «Названья нет»).
Текучие воды - с их манящими, зыбкими, бродяжьими пространствами («Стихи сыну», «Последний пират», «Дом-корабль», «Прощальная песня моремана»).
Вольные ветры - открыто ли, подспудно ли, но дающие крылатую парусность строке, ритмике, сюжетам и всей книге в целом («Коктебель», «Воспоминания о Марьиной роще», «Шестьдесят пятый», «...А женщина плыла, летела...», «Сумасброд», «Белый ветер», «О поэте, стихах и птицах», «Душа и тело», «Птицы»).
Особенно органично сливаются эти стихии в ключевом стихотворении сборника - «Миф о красных деревьях». Но Боже мой, как же непрост и мучителен оказывается путь этих упрямых сказочных растений к простору и воле!
«...К реке спустились красные деревья, / К воде припали красные деревья... / Навстречу вышла целая деревня / И предъявила древние права: / На то они на свете - дровосеки, / Зимой хотят тепла и скот, и семьи, / И вот срубили красные деревья / На красные прекрасные дрова. // Кораблики из них строгали дети, / И, у огня играя, грелись дети, / И в том, что нет чудес на белом свете, / Не видели особенной беды. / А корабли куда-то плыли сами, / Бумажными мотая парусами, / И вздрагивали красными бортами, / Достигнувшие все-таки воды».
Поистине, как предрекал Багрицкий:
«Кто услышал раковины пенье, / Бросит берег - и уйдет в туман; / Даст ему простор и вдохновенье / Окруженный ветром океан... // Кто увидел дым голубоватый, / Подымающийся над водой, / Тот пойдет дорогою проклятой, / Звонкою дорогою морской...»
Заметьте: главный мостик от реальности к чуду в бруштейновском «Мифе...» прокладывают дети, даже и не задумываясь о том, есть на свете чудеса, или нет. А чего им мудрствовать над этим? - они в них просто живут. И тем самым эти чудеса сотворяют.
«Не делайте слона из мухи!» - сказали нам. Мы не послушались. / Надели шапочки газетные и обручились с колдовством. / И, предугадывая слухи, мы видели: слоновьи уши / Локаторами ловят ветры, заполонившие наш дом» («Смешная грустная невозможная случившаяся история»).
В их мире нет места лиху, как нет его в сердечке маленького дракона, который «жил с тоской в глазах», «изо всех щенячьих сил» не желая принимать родовой «Закон клыка, огня и зла в природе» («Последний дракон»). И они отчаянно сострадательны ко всему живому:
«Вся эта история приключилась, / Потому что на лицах прекрасных коней / Сбруя топорщилась, болью сочилась, / И я не мог примириться с ней...» («Красивые и свободные»).
Только кто этот «я» в последней строке цитаты? Да это же сам автор открывает нам свое лицо - нисколько не стыдясь такой его драгоценной, отважной и редчайшей в наши дни детскости. Ею только истинные поэты и наделены - в любом деле и в любом возрасте. И хлопает в ладоши Александр Сергеевич: «Ай, Пушкин! Ай да сукин сын!»; и кочетом кричит по утрам генералиссимус Суворов; и безмятежно, назло всем Сальери, шалит Моцарт. Не поленитесь, отыщите маленький рассказец Валентина Катаева «Бездельник Эдуард» - вы поймете, о чем я хочу сказать.
«Если б молодость знала, если б старость могла...» / Говорим мы устало, выгорая дотла. / Никуда же не деться: уходя по кривой, / Мы спасаемся в детстве, мы впадаем в него» («Этюды для Юлии»).
И есть еще одна стихия, объединяющая в «Красных деревьях» все остальные, - стихия свободного полета. Еще в свои 17 лет Ян написал - конечно, о себе: «Как трудно выпускать шасси, / Имея сердце птицы» («Самолет»). А гораздо позже - только ли о своем сыне: «Он приспособлен для полета, / И радости тугая нота / В соленом воздухе дрожит» («Стихи сыну»)? Даже ангелы у него ему под стать: «В небе смеются надо мной / Два пацана с нечесаными головами <...> Чумазые, / Растрепанные, / Веселые / И счастливые» («Ангелы»). А это - из цикла «Этюды для Юлии», немножко печальное: «У веселого поэта и у желтого листа / Есть причина для полета, если завтра пустота». И еще более грустное, но романтично-упрямое:
«Я вырываю из земли мои вцепившиеся корни. / Давно уплыли корабли, давно пропал мой старый кормчий. // ...Я боль мою перемогу, забью окно, задраю двери. / Назло и другу, и врагу я покидаю этот берег. // ...Рублю швартовы, пусть потом / Пропьют друзья, оплачут дети... / И уплывет мой старый дом / Туда, где Бог, Судьба и Ветер» («Дом-корабль»).
...Настоящие стихи тем и стихи, что каждый из нас, подобно вольно бродящему по полям мохнатому псу, ищет там, исцеляя свою душу, какую-то только ему ведомую и нужную былинку. Так что не судите строго и рецензента за его, субъективный, конечно, поиск. Побродите в поэтических лугах Яна Бруштейна: они щедры и распахнуты для всех, и целебного разнотравья в них хватит на каждого...
Виктор Соколов, газета «Рабочий край»