Lеs cоulеurs du tеmps
Чёрный Георг
Подборка стихотворений одного отдельно взятого автора
__________________________________________________
=============================================
1. . Партизаны подпольной луны
2. . Штудии красоты
3. . Кэйтлин-длинная коса
4. . Сны второй половины ночи
5. . цыплята по восемь
6. . Мышь
7. . Однодневки
8. . трансфинитность насекомой эстетики
9. . феноменология безмятежности
10. В гостях у сказки
11. Дискурсируя с Густавом Майринком и Куртом Воннегутом
12. Бывший муж лжекняжны
13. Дороги, которые нас выбирают
14. Гений и злодейство
15. Эпистола крымскому другу
16. Профессионализм сквозь весенний калейдоскоп улыбок
17. les couleurs du temps
18. Зимние сны
19. пустующее стадо
___________________________________________________
____ Партизаны подпольной луны ____
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Вот едут партизаны полной луны,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Моё место здесь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . (Борис Гребенщиков, Партизаны Полной Луны)
Как заляжешь у поля пшеничного,
где не хаживал множество раз,
– (все тропинки на нём закавычены
васильковыми всплесками глаз), –
и душевно, вовсю, партизанствуешь –
до тех пор, пока солнца блесна
не утонет – и выплывет, заспанно,
кистепёрая рыба-луна.
В темноте колосятся растения,
выделяя ночную росу.
Колосишься и ты между стеблями;
за тобой наблюдает барсук,
удивлённый твоим появлением.
Партизанской ухваткой силён,
ты ползёшь, животом и коленями
попирая пырей и паслён.
И, завидев тебя, в страхе мечется
чёрт на небе, прозрачном до звёзд,
потому как ты сам – и отечество,
и оплот, и семья, и погост.
А пушинки лесных одуванчиков
– облаками непрожитых лет, –
офигев от твоей партизанщины,
всё летят и летят тебе вслед........*....***....*.*.....**..*..........**...*......
____________ Штудии красоты ____________
Выходит Сеня на балкон, чтоб пыхнуть сигареткой, –
и красота встаёт кругом, а дело было летом.
А красота встаёт кругом, как некое зерцало,
и ей охвачен каждый дом и каждый куст отсталый.
И Сеня с нежностью глядит, и сплёвывает часто.
А вот плевок его летит, – красивый, словно счастье.
Он станет пищей муравьям, а нет – аксессуаром
для лёгких платьев летних дам – и молодых, и старых.
Мир заполняет красота. Ребёночек в коляске
похож на юного Христа. Он открывает глазки –
и оглашает улицу грудным вселенским рёвом,
что мил эстрадному певцу и яловым коровам.
Лишь Сеня тих, невозмутим и не почешет ухо,
как будто с ветром не летит, губителен для слуха,
младенца субвербальный вой, руладами окрашен,
а рядом вертит головой дебелая мамаша.
Так красоты великий дар врачует наши чувства.
Плюёт на плавку сталевар, к сподвижникам искусства
надумав на концерт прийти, – ведь красота в программе!
А уголовник пишет стих и посвящает – маме...
И ты выходишь на балкон – и сам, подобно Сене,
плюёшь – на солнце под замком, на хмурый день осенний,
и понимаешь: красота к тебе не безучастна.
И веришь – в то, что это так.
И постигаешь – счастье...
____ Кэйтлин-длинная коса ____
Эй, Кэйтлин, выйди на крыльцо,
к тебе приехал кавалер.
Он бел и холоден лицом,
исполнен такта и манер.
С собой подарки он привёз,
вино и угощение,
разбил встречающему нос –
и попросил прощения.
Трактирщика велел позвать,
чтоб лошадей и слуг кормил.
Отец твой, Кэйтлин, староват,
и больше нет другой родни.
Ты кавалеру не перечь –
ни жестами, ни действием.
Спусти платок с девичьих плеч,
скажи своё приветствие.
Глухое платье расстегни,
взгляни нежней ему в лицо.
Глаза твои, в густой тени,
зажгут в нём страсть в конце концов.
Что ж, Кэйтлин, расплетай косу,
не смей казаться праведной.
Язык твой острый не спасут,
ведь кавалер отравлен им.
Он уверяет, что влюблён,
он хочет танцевать с тобой.
Опасен, гибок, как паслён,
он сразу нравится – любой.
О, Кэйтлин-длинная коса,
встречай красавца спорого!
А если заупрямишься,
тебе отрежут голову.
**
Вот Кэйтлин с длинною косой
выходит нехотя во двор.
Вот падает солонка. Соль
рассыпалась... Горит костёр,
а рядом связки тел лежат, –
всё кавалеры рослые...
Ах, Кэйтлин, их тебе не жаль,
какая же ты острая!
________ Сны второй половины ночи ________
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Доктор, обращаясь к пациенту: “Почему вы, после полугодового пребывания в нашем лечебном
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . заведении, продолжаете убегать с криками, едва завидев петуха, разгуливающего за процедурным
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . корпусом? Вы же много раз повторяли на наших сеансах, что научились осознавать, что вы –
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . не зернышко, и поэтому петух вас склевать не может. Или вы снова в этом не уверены?”
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Пациент, в растерянности: “Доктор, я-то прекрасно знаю, что я – не зерно, но ведь петух этого не знает!”
Доктор спит.
Он всегда в это время видит сон, где огромный петух
поедает его, словно семя.
Фермер, к происходящему глух,
надевает трусы – по приколу –
и провяленные кирзачи.
Доктор знает: он болен саркомой,
и её бесполезно лечить.
На семейных трусах из сатина веселятся смешные киты.
Сюрреальную эту картину
воплощением дикой мечты
не считая, но втайне смущаясь, доктор фермера благодарит...
Мирно гамма-лучи поглощает
чудотворец, святой Питирим, –
наблюдая за странною сценой двух мужчин, из которых в трусах –
лишь один.
А другой, Авиценна, –
петухом, забежавшим в проса,
поедается – в тёмных пространствах,
где ночные идут поезда,
что везут добровольцев из Брянска, – непонятно, зачем и куда...
И его повезут.
Доктор знает,
что петух – это символ орла.
У крыльца образуется наледь:
Дух Святый пребывает в делах...
Только доктору нет больше дела до больных.
Он рисует цветы
и всю ночь наслаждается, смело,
чередой – ювенильных, пустых, но отрадных для сердца – фантазий,
становясь воплощеньем греха,
видит Бога – во всех ипостасях –
и пускает во сне петуха...
по мотивам: Марина Ратнер, "Странное приключение на пути из Одессы в Жмеринку"
_____________ цыплята по восемь _____________
лишь оказавшись за чертой где все несчастия сбылись
поймёшь из-за чего дрожит осиновый последний лист
он сознаёт что все пути к спасению потеряны
и вид горящих кораблей невыносим растению
а осень поджигает лес как в гавани флотилию
крон лиственные паруса падут неотвратимо
и полыхают до небес багрово-жёлтым пламенем
фрегаты клёнов и рябин на фоне туч казарменных
и ты с листом осиновым внутри дрожаньем полнишься
и то что неуничтожим совсем уже не помнишь
осталось времени в обрез чтоб попрощаться с летом
себя не искушая впредь ни смыслом ни приметами
и всё одно хошь соль рассыпь хошь наступай на грабли
мои кораблики горят
горят мои кораблики
_______________ Мышь _______________
Мышь умерла поздно ночью, и было ей маетно, –
так же, как мне – наблюдать её трудный уход.
Ходики тикали, тихо постукивал маятник.
Мыши казалось, что смерть никогда не придёт.
Изредка дёргала тонкими лапками птичьими,
мелкие зубы оскалив и часто дыша,
слыша, как в лампе настольной поёт электричество,
маялась мышь... Умирала живая душа.
Хвостик подрагивал, усики слабо топорщились.
Мука светилась в мигающих бусинах глаз.
Спрятанный в маленьком теле, моторчик испорченный
бился, расходовал жизни последний запас.
Мерно тянулись минуты. Мышь знала, что близится
время агонии; истину эту приняв,
просто ждала, уповая, – вдвоём с несчастливицей, –
сжавшейся серенькой мышкой – внутри у меня...
___________________ Однодневки ___________________
Он говорит: посмотри сюда, у этой бабочки вовсе рта нет;
она не то что поцеловать, она даже есть не может.
Только и научилась всего – глупо летать над листьями и цветами,
а через день будет мёртвой и высохшей шелестеть под ногой в прихожей.
Эфемерида, что с неё взять? – ни полезных слов, ни души, ни тела;
просто глаза, невзрачно-прозрачные крылья, да совершенный разум.
Он говорит: без страха смерти у разума нет пределов.
Отчего же, это сказав, – про подёнок Своих забывает сразу?..
И вот ты сидишь, бесстрашная до сумасшествия, на ладони,
– без боязни смерти, без боязни боли, без боязни жизни, –
а Он глядит на тебя, словно Сам ещё не вполне понял,
что подвёл черту под миром Своим, – и мир на тебе, эфемерной, виснет
всем непомерным весом, спасением всех существ, а они лишь одно умеют:
всё сильней,
. . . . . . . . . . и сильней,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . и сильней,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . и сильней,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . и сильнее – за жизнь цепляться;
делят мир на преступников и святых, праведных и злодеев,
придумывают добро и зло, суету сует, циклы реинкарнаций...
А тебе всё равно вот-вот умирать, и ты этого не боишься,
и глядишь на убийц – без зависти, без ненависти, без душевной смуты,
на них, обременённых дарами грёз однодневных – о тепле, безопасности, пище...
И летишь на подставленную ладонь,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . и жалеешь нас почему-то...
____ трансфинитность насекомой эстетики ____
переставляя ноги, переходил пространство.
путь был довольно долгим, но жук не торопился.
переступал ногами,
переступал ногами...
осеннего убранства стереомеры-листья
фрактально расстилались – направо и налево.
жук видел их глазами
и чувствовал ногами.
переступая мерно, он шёл по краю неба.
а небо пустовало.
цвело – и пустовало.
переставляя ноги, жук побеждал пространство,
идя по кромке неба.
путь был довольно долгим, но жук не торопился.
ничуть не торопился.
листва светилась красным. листва светилась жёлтым.
небесные осколки дробились в редких лужах.
жук видел их глазами,
переступая мерно,
глядел, как листья кружат и, погружаясь в лужи,
их красят жёлто-серным
и кадмиево-серым.
пространство искривлялось для глаза незаметно.
жук шёл по краю неба,
хитиновый скиталец.
направо и налево
стереомеры-листья фрактально расстилались,
пружиня под ногами
жука, который мерно ступал по кромке неба,
а небо пустовало, казалось незнакомым.
пространство искривлялось,
но жук не волновался:
он был не жалкой тварью, а редким насекомым.
быть может, носорогом,
возможно – скарабеем.
названия таксонов не интересовали
жука. фрагменты листьев
по сторонам обеим
лежали и лежали. лежали и лежали.
пространно увядали, отсвечивая красным...
жук втайне был эстетом, и потому не помнил,
что был тобой раздавлен
однажды в третьем классе,
во время эстафеты на школьном стадионе.
_______ феноменология безмятежности _______
если я существую хотя бы в одной ипостаси,
значит, я бесконечен, а тот, кто не-я, – невозможен.
если разницы нет – между правдой, неправдой и ложью,
значит, синтаксис нечто иное имеет в запасе.
если пласт непрерывен, – откуда в нём взяться каверне?
если роща густа, в ней не вырастет новая поросль.
помнишь, кто-то сказал, что, услышав свой собственный голос,
очень сложно его опознать? – мы смеялись, не веря.
жизнь похожа на интерполяцию контурных знаний.
чем она драгоценна – при том, что ни пенса не стоит?
нерождённым рождённому стать, из пустого – в пустое
перейдя, – это дар, навсегда остающийся с нами.
________________ В гостях у сказки ________________
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Нашпигуй черепаху тротилом – и забудь о своей Буратине.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . (бытовая мегаполисная лирика)
Усилиями тошнотворной граппы – простуженное ухо не болело.
Огонь в камине разгорался плохо: мешало говорящее полено.
Джузеппе не хотел быть Карлом папы, ни Карлом Марксом или, даже, Кларой, –
как не хотел он быть царём Горохом, епископом, судьёй и генералом.
Сверчок оголодал – и не пиликал; погода обещала быть отвратной.
По ящику показывали Поле Чудес. – Джузеппе стало неприятно,
он выругался. Тень прошла по ликам святых в углу, над тусклою лампадой.
Четвёртый месяц находясь в запое, легко судить – о том, как жить НЕ НАДО.
С экрана между тем лилась реклама, глядели – ошалело – буратины...
Серебряные речи дуремаров живописали вещие картины –
того, как из лапши, говна и хлама возникнет новый мир – любви и баксов,
китайских патентованных товаров, в котором – ни осам, ни карабасов.
Джузеппе, с банкой импортного пива и пиццей, размышлял – о Шарон Стоун,
о льготах – для слепых и иноверцев, о том, сварить ли впрок борща пустого...
Затем рыгнул – и сплюнул некрасиво; от звука – вдоль стены метнулись крысы,
и в ней открылась маааааааленькая дверца,
где ждали – белый кролик и Алиса.
___ Дискурсируя с Густавом Майринком и Куртом Воннегутом ___
Я мастурбировал на печке. Мне было холодно и жарко.
Труба печная не дымилась, поскольку наступало лето.
Я представлял себя в уздечке – под бёдрами Светланы Марковны,
Жевал усердно прелый силос – и не желал возить карету.
Я засыпал – и снились выдры, а после – водяные крысы,
А после – паланкин в горошек, а после – я уже не помнил,
Как будто память кто-то выгрыз – и на бумаге тонкой рисовой
Оставил непонятный росчерк, а с ним – вина сосуд неполный.
Какой-то мелкий паучишко спускался на ладонь... – к письму ли?
На разметавшихся ресницах могли бы размножаться цапли.
Кот с терракотовой манишкой переходил вальяжно улицу.
Раввин перебирал страницы, раба выдавливал по капле.
Скакали гоблины, а также гоблиноухие святые.
Над сердцевинками ромашек зависли розовые мушки.
Я видел кроликов, и каждый поигрывал щеками сытыми;
Их мех по линьке стал неважен, но цвет – один другого лучше.
Я был?.. – скорей предполагался, – запутавшийся в сновиденьях...
Роившаяся жизнь – другая – росла, менялась... Пели птицы.
Текла вода. Потели пальцы. Беззвучно пробегал по темени
Старик в онучах, отвергая меня – в умножившихся лицах.
Перевернувшись ненарочно, заметишь заросли драцены,
За ними – треск и голос грубый – того, кто в ад ещё не свергнут...
И – если хочется, то можно, – себя отъединив от целого,
Лежать – и страшно скалить зубы – Тому, который где-то сверху.
______ Бывший муж лжекняжны ______
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Bring me no more reports. Let them fly all.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Till Birnam Wood remove to Dunsinane
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . I cannot taint with fear.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . (William Shakespeare, Macbeth, Act 5, scene iii )
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . она произносит: лес, – и он превращается в лес
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . с травой по колено, с деревьями до небес,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . и облако белой глиной сворачивается в клубок
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . пока еле слышно она произносит: бог...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . (Сергей Шестаков)
У дворника Тараканова
вовсе нет совести никакой:
слыл человеком престранным он;
вечером в пятницу – стал рекой.
Вишь, так и течёт, и в берег-то
всё ударяет лихой волной,
а вдоль по нему – из бересты
мчатся кораблики; в расписном –
стоит Алексей Михайлович,
самодержавец, тишайший царь –
с крестом, в сапогах сафьяновых...
Тут его грека за руку – цап!!
Эх, Тараканов!.. – ни в теле нет
толку, ни разума, ни души.
Лежишь в отрубях – неделями,
то – в заповедный лесной массив
враз преобразившись, колешься
пихтами, ёлочками, сосной...
К вечеру глядь – поле полюшком.
Вот оно как: тридцать три – в одном.
А метаморфозам дворника,
кажется, будто и нет конца:
сперва он – долина горная,
вдруг ледниками покроется,
а то – Марианской впадиной
выйдет. Проснёшься – ан-нет её:
уж стал пирамидой каменной...
Три дня назад был кометою,
утром – туманностью голубой,
днём превратился в Бирнамский лес...
После сказал: стану сам собой;
глянул божественно – и исчез.
____ Дороги, которые нас выбирают ____
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . У копий затонувших кораблей...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . (Тина Шанаева, "И сон, и явь... Фэнтези – ЧГ")
Коснёшься летом Зимнего дворца –
и отойдёшь на несколько шагов...
Покажется, что сам российский царь
не видел дальше носа своего.
А толпы поджигают Третий Рим,
его на треть построить не успев,
и мы с тобой, наверное, сгорим,
ещё раз подтвердив: чужой успех
всегда стоит на чьих-нибудь костях.
Но – что успех, когда так мало дней
отпущено?.. И, золотом блестя,
все цезари окажутся – на дне...
Пространствовав полжизни, вдруг поймёшь,
как бесконечен след в cirque du soleil,
и сколь похож твой зонт, раскрытый в дождь,
на мачты затонувших кораблей.
_______ Гений и злодейство _______
Повествование о небольшой беседе, случившейся во время похода в ресторацию в году 1834, совместно с Павлом Воиновичем Нащокиным и другими персонажами, чьи имена, менее известные, до нас не дошли
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Гений и злодейство
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Две вещи несовместные.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . (А.С. Пушкин, Моцарт и Сальери)
“...Моря достались Альбиону,” –
Сергеич рек; он, раззадорясь,
в пол-уха слушал Альбинони –
квартетнострунно, в си-миноре.
Его притихший собеседник
жевал – и льнул к жене красивой.
Вдруг Пушкин возопил: “Соседи!
Мы все соседи – здесь, в России.”
“Хотела Франция Европу
завоевать, – не тут-то было.
Ты ждёшь привычной рифмы «в жопу»? –
но «arse» – не менее избито.”
“Своих софистов и схоластов
в Отечестве всегда хватало.
Ещё годков на полтораста
достанет бюстов, пьедесталов –
для тех, кто скучен и невзрачен,
и кто талантами не вышел.
В перделкиных им – строить дачи,
слать обучать детей – в парижи...”
Анахронизмов не смущаясь,
маврический пророк глаголил –
об аглицких идеях, чае,
финансах и свободе воли,
о мировой литературе,
где корень зла – и есть надежда,
о милосердии без тюрем,
чинах, дарованных невеждам,
о беспардонности и лени,
отсталости и романтизме –
в стране, где смена поколений –
лишь повторяемости признак...
Спич становился злым и бойким,
хотя местами непонятным;
оратор повернулся боком,
мелькали имена и даты...
Смешались – Гавриилиада,
балы, дуэль на Чёрной речке...
Дантес стрелял, Сергеич падал,
друзья произносили речи...
А впечатлённый собеседник
с высоким лбом Юноны-Геры
привстал – и выкрикнул победно:
“Ах, сукин сын, да ты ведь гений!”
Соседи, миной обменявшись,
продолжили свой ранний ужин;
другой поэт, слегка принявший,
процедил: “Да кому он нужен?!.” –
но, призадумавшись, поверил,
что Пушкин, точно, уникален.
А тот – сидел в своей манере,
взгляд утопив в чужом стакане...
И вдруг сказал, нацелив вилку
в лицо, как дуло пистолета:
“У русских в головах – опилки.
И вздор. Но дело-то не в этом.”
“Так в чём тогда? – Скажи, помилуй!
В том, что не смыслят ни бельмеса?
В русланьих происках Людмилы?
В блинах? В наличии дантесов?..
В неведенье? В плохих дорогах?
В том, что зима длиннее лета?
В лаптях? В количестве острогов?”
“Мой друг, беда совсем не в этом; –
и не в дурных людей засилье,
и не в отсутствии хороших...
А в том, что гениев в России
могло бы быть НАААААМНОГО БОЛЬШЕ.”
_______ Эпистола крымскому другу _______
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Вновь затемно будильник верещит,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Злорадствуя по-детски непосредственно,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . О том, что понимание причин
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Не помогает устранить последствия.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . (Камирра, "Утром")
Утро вечера лучше, мудрёнее.
Снег с небес просыпается – жемчугом...
Наблюдай за людьми, за воронами
с воркованием: “Мать моя женщина!..”
Все спешат – кто куда: за покупками,
на работу, кататься на лыжах,
размножаться, делиться улыбками,
выпивать, оперировать грыжу...
Только ты никуда не торопишься,
потому – лепота и ништяк кругом.
Да и сам ты – реклюс и вороний царь,
и сражаться с невидимым ворогом
выступаешь. Откуда в такой глуши –
средь ковбоев, шерифов, индейцев –
взяться вражьему войску Осман-паши?
Нет, сиятельный мой, не надейся!
Полезай лучше в ларь транспортабельный
(безопаснее – рядом с водителем);
там, среди персонажей из Бабеля,
внемли спутницы глас утешительный:
“Ты всегда утверждаешь, что русскими
на культуре своей – крест поставлен,
ибо все ярославны – в бобруйсках,
а бобры и хори – в ярославлях.
Только слышала я в воскресенье:
про Георга какого-то Чёрного
толковали, что есть он – ЯВЛЕНИЕ
в мировом андеграунде, – спорное,
но вселившее толику гордости
в грудь, не чуждую вечных гармоний.
Вот такие дела в нашей волости,
а теперь – разводи антимонии!”
Чуть пространствовав, инде трамвайно,
поспешай к милой сердцу завалинке,
с табачком и иными травинками
дабы в кельях чаёк свой заваривать
и за скверными метаморфозами
наблюдать, оставаясь невидимым...
Объясняю высокою прозой:
нахрена нам поэмы, Овидий?!.
____________________________________________
Из цикла: "Одиночное восхождение на Мегаломонблан"
__ Профессионализм сквозь весенний калейдоскоп улыбок __
Погода устаканилась. Вернулись с юга ласточки.
Активнее забегали жуки и иномарки.
А конопатый юноша снял бифокальные очки –
и, близоруко щурясь, целовал пенсионерку.
“Моя любовь от нелюбви ничем не отличается.
Но, к счастью, жалует Господь дары – надежды, веры...” –
сказал дантист в щербатый рот, распахнутый на пол-лица,
и выбрал тоооолстое сверло – предельного размера.
____ les couleurs du temps ____
поля неправильных цветов,
но чистых, совершенных линий.
предел, ведущий на восток –
к багульнику, каштанам, липам,
к сетям нехоженых дорог,
раскинувшихся вдоль обочин,
где каждый луг и огород
кротами к недрам приторочен.
там духи всевозможных зол
добры и, как котята, слепы,
а изоморфный горизонт
пристёгнут пуговками к небу.
спешишь – отправиться туда,
– (ах, милый, то ли ещё будет!) –
где невозможно увядать
и неизвестно слово "люди"...
и там, смиренный следопыт,
откроются иные двери, –
закрытые для всех, кто спит,
поскольку "видеть" – значит – "верить".
___________ Зимние сны ___________
Если когда-нибудь с той стороны не вернусь,
значит – поверь, что и не было, не было, не...
Просто метель приникает снежинками уст,
сахарный иней рисует мой профиль в окне.
Это всего лишь черты, без которых любой
выглядит смутной фигурой из давнего сна.
Люди играют в любовь. А, играя в любовь,
исподволь сам привыкаешь – любить и не знать.
Тонко раскатанный пульс нитевидно ведёт
сквозь буреломы коричневых радуг зимы,
нам указуя предел понимания, – тот,
где начинается Бог и кончаемся мы.
Раньше мне тоже казалось, что жизнь это сон.
Я полагал – наши дни для чего-то важны...
Старые сны улетают, как солнечный зонд,
к полюсу чистого неба и вечной весны.
Вот и сегодня твой взгляд безграничен и пуст,
вектор «вовнутрь» равнозначен любому «вовне».
Если когда-нибудь с той стороны не вернусь,
значит – поверь, что и не было, не было, не...
______ пустующее стадо ______
...а ещё бывает, что накатит
чувство удивительно-пьянящее, –
и летишь, как птица на закате,
прочь – от боли, прочь – от настоящего,
прочь – от несгустившихся печалей,
что могли бы стать... вполне могли бы стать,
но не опылились и увяли –
пустоцветной вязью на краю листа.
и такая лёгкость под лопаткой,
будто не рождался, истин не искал, –
просто наблюдаешь за лошадкой,
что пасётся в поле, позади леска,
а за ней – пустующее стадо
в синеве невероятных градусов...
как же далеко (хотя и рядом)
любящим – до настоящей радости!..
_________________~oo~_________________
© Copyright: Чёрный Георг Предел Невозможного, 2009
Свидетельство о публикации №1905020185