1
Житель земли под землей поселился и рад
света не видеть. Представься возможность такая,
ту же судьбу он бы выбрал раз десять подряд,
а по несчастной ошибке решив, что крылат,
гадким утенком прибился бы к ангельской стае,
чтобы опять провалиться в подвальный этаж.
– Что за судьба для меня уготована, Отче,
сыну почто ты попробовать неба не дашь?
– Избранных мало, – печально ответит на ваш
дерзкий вопрос квартирмейстер Вселенной и зодчий.
Полный триумф возвращенья на круги своя
блудного сына, рожденного в сонме бескрылых:
в стены подвала вмурованный запах жилья,
запах подвала, пронизавший груды тряпья...
Хлопанье ангельских крыльев в чердачных стропилах...
2
…Дверке железной родня, как ночник или снег,
или потек дождевой, или свойственный жести
ржавый орнамент по шву, или все это вместе
в братских объятьях, с которыми слит человек
тенью своей, отпечатком, остатком, мазком,
перышком серым, – душа зарифмована с птицей
там, где стихи херувимским своим языком
в самозабвенных экстазах лепечут провидцы,
рукопожатье – и дверь побраталась с тобой
тем, что ладонь отпечаталась в ручке дверной,
бывший студент, перебежчик, сантехник, башмачник,
новый Башмачкин, которому жить невпродых
от оглушенья пророчеством: горше других
станет лишенное красок словцо «неудачник».
3
А в т о п р о р о к
Меня ввели в сплошную шестикрылость –
шум складок, шелест перьев, трепет форм.
Набор медикаментов, хлороформ,
бинты и кровь в консервах, чья-то милость.
Но на соблазн могуществом таким:
– Я слаб, но не согласен, Серафим!
Ты в силах дать всеведенье пророка
и донную премудрость змей и рыб,
но, чтоб всосался в кожу детский всхлип
и дерева обиженного скрип,
останусь в русле общего потока.
– Влей я тебе всеведенье, и стало б
светлеть пространство, раздвигаться ум,
пронзил бы уши горней речи шум…
– А если он не даст услышать жалоб?
4
Самое время подумать, зачем и куда
двинуться дальше. Новы ли транзистор и пластик? –
В подлинно новом сто раз устарела нужда,
не удивительно, если ты смог без труда
время схватить, как Оливера Твиста, за хлястик.
Самое время увидеть в чердачном окне
горе земли и злосчастье, осевшее в звездах,
крупно раскинувших пальцы лучей в глубине
неба, как пьяный в грязи, – и по всей их длине
мелко дрожащий, как будто испуганный воздух.
Мне при великом соблазне подобных картин
викторианские символы чем-то дороже:
вера в прогресс, в царство разума, в силу машин,
сеющий цвет просвещенья Британии сын…
Сколько потерянной веры, о Господи Боже…
5
Г и м н с т р е к о з е
Все-то богатство в полгорсточки медных монет,
Все-то родство в неизвестности, где им приперло,
маме и папе… Всем вольным и сирым привет
от наступающих собственной песне на горло.
Все мы стрекозы, парящие здесь и сейчас,
кто самостийно, а кто повинуясь указке.
Смерть и опасность ни нас не минуют, ни вас.
– Будьте как есть! – заклинанье, молитва, наказ
вам, отплясавшим, от нас, убоявшихся пляски.
Экое счастье плевать в потолок от восьми
и до семнадцати. Только пролог с эпилогом,
только стипендия с пенсией. Только возьми
да и сбеги – чем не жизнь! – к обделенной людьми
стайке бродяг, почему-то полюбленных Богом.
6
Хлястик, как на Оливере Твисте,
к яслям кособрюхая пробежка…
Я чужого отвожу ребенка,
отчего же он мне ненавистен
и откуда к бедному дурное
чувство пролетарскому дитяти?
Ножки так торчат из-под пальтишка,
что могла б вцепиться в сердце жалость,
если бы мне не был ненавистен
маленький невинный замухрышка.
Грош цена, друзья мои, всей нашей
доброте, когда найдет такое…
…На ночь мне опять к его мамаше –
существо ни доброе, ни злое…
7
Ж е с т о к и й р о м а н с
Жить от и до, от и до, от и до –
тянутся жилы, пружинно сжимается время.
Разорено и оплевано ваше гнездо.
К пристани? – нет, все не то, все не то, все не то!
Вместе со всеми, – иначе: угнаться за всеми.
Стоп, машинист, оборви поворот колеса!
Стой, пароход с пропитавшейся спиртом начинкой!
Как-нибудь, где-нибудь, кто-нибудь… И полоса
волжской воды, и бессонных цыган голоса
в память уйдут, как часы с перекрутом – в починку.
– Лево руля! – и ответное: – Лево руля! –
С детства забытая радость вечернего сеанса…
– Тра-ля-ля-ля, ля-ля-ля, ля-ля-ля, ля-ля-ля,
бейся в петле, и сама захлестнется петля! –
Вечность души в умирающем теле романса.
8
В этом пакете, исполненном смысла,
яду полно, героина.
Брюхо, как сетка с арбузом, повисло –
можем избавить от сына…
Эльзе в Сочельник принес Санта Клаус
свой драгоценный мешочек,
пищу богов, опьяненье без пауз,
сладостный дар, избавительный хаос
для матерей-одиночек.
Солнце купается в теплом заливе,
бродит по темному лесу…
В воздух с обрыва в любовном порыве –
женщины в мире не будет счастливей!..
…Бедная Эльза, принцесса!..
9
Батюшки-светы, запить до зеленых чертей,
даже одежку спустить до последней рубашки,
спутаться с женщиной – уличной, общей, ничьей,
ей продаваясь за рваный в нагрудном кармашке.
Нашим убежищем станут подвал и чердак,
стала бы нашим дитятей литровая «бомба».
Я бы и умер, как жил: за глоток, за трояк,
за стеклотару, из мести, по дури, за так,
не ощутив преимуществ инфаркта и тромба.
Батюшки-светы, я сдох бы, как сотни других,
жизни поставивших в счет вытрезвительный счетчик…
Спиться бы, спятить с ума и лелеять свой псих,
я бы поверил, что в этом стихия и стих,
только поэзия – более сильный наркотик.
10
Как на Оливере Твисте хлястик,
в стороне горбатится снежок,
мел в руке – для звездочек и свастик…
Ну, куда ж нам дальше, мисс Глазастик,
дочка-с-ноготок?
Волосы под шапкой встали дыбом –
в люке, говорят, живет дракон
огнедышащий, – с каким прогибом
вымысел: от люка к полурыбам-
полузмеям он перенесен.
И стихов решительная гнутость
далека от прогнутости линз:
слабость зренья, ощупи раздутость,
разума раздетость и разутость…
В каждом слове выгнул спину сфинкс.
11
Житель Земли на земле поселился и под
одновременно. Какая бесспорная целость,
бесчеловечная в степени высшей живет
в серых камнях, не по-здешнему замкнутых. Вход
есть ли к нам в душу? – Но все затянула замшелость.
Смуглая мгла безобразной подвальной души
не холодна, но промозгла. Болеют повально
чем-то хроническим серенькие голыши,
молодь камней, их разменная мелочь, гроши.
Мокнет от слез оседающий камень подвальный.
В этой стране – и глашатаи целой страны –
глухонемые, навечно осевшие в гнездах
влажного дерна, угрюмо лежат валуны.
Что там внутри – ледниковые белые сны,
жажда тепла и надежда попробовать воздух…
1984