Посвящаю Валенте Лосицкой
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Уходят века,
как актеры, со сцены,
Трагически и непреклонно.
И рушатся
тысячелетние стены
Храмов и пантеонов.
Бывает,
царство
с делами своими
Нырнет
в никуда,
наподобье ставриды,
А бывает,
простое человеческое имя
Переживет потопы и ледниковые периоды.
Владимир
Владимирович
Маяковский.
Не справиться смерти
с именем этим.
Пусть,
как всегда,
забивает веков кий
В лузу забвенья
шары столетий.
Обгоняя политиков и поэтов,
Врываются
в хаос живых проблем
Многоступенчатые
строки-ракеты
Его трагичных
стихов и поэм!
Но головы есть,
о Владиме Владимыче
Думающие,
иначе.
"И жизнь хороша!" —
читал он и верил.
"И жить хорошо!" —
скандировал зал.
Отчего же
дуло револьверье
Улыбнулось
пустотой
в глаза?
Истины кристальны.
Истины туманны.
Лабиринты мыслей,
ощущений, фраз.
Шаг его
поэзии чеканной
В рваных ритмах
дышит и сейчас.
И в столицах,
и в глухих окраинах
Слушают друзья
да и враги,
И сердца
влюбленных неприкаянных
Слышат
Маяковского шаги.
Окружен
друзьями ли, врагами...
В окруженье?
И — в поддых ногами,
Есть предатели,
а пленных нет.
Как из окружения бегами,
Как
своей поэзии шагами
Через смерть
перешагнул
поэт.
То, штурмуя, будто крепость,
истину,
То ее
теряя, как мираж,
Я хотел постигнуть
тайну выстрела,
Я хитрил,
я шел на абордаж!
Я скрипел Кощеем
над архивами,
В Гендриковом
что ни день торчал,
И не раз
перед его могилою
Я сгорал,
как на ветру свеча.
Я чаи
вопросами
заваривал.
Осаждал,
подстерегая вдруг,
Тех,
кого он знал,
с кем разговаривал:
Лев Кассиль,
Кирсанов,
Эренбург.
И кому-то
обещал
Асеев
Что, мол, тайну выстрела
рассеет,
Правду-матку
рубанет в глаза.
Но ушел,
ни слова не сказал.
И почти настигнутое
выскользнуло.
Все у них написано и высказано.
Фактов и эмоций глубина
Вычерпана донельзя
до дна.
Стандарты Прокруста.
вгоняют в инфаркты.
А где ваши факты,
новые факты?
На чьих-то зубах, вожможно, и сладок
Факт,
как песка золотого хруст.
Я — не эксгуматор тлеющих кладов,
Я — золотоискатель
раздумий и чувств.
Упреки стары, да и критика пресненька;
Иду по пути я, мол, скользкому:
— Придуманность рифм,
пресловутая
лесенка...
3ачем подражать Маяковскому?
Сравните:
его
и Ваша рифмишка.
Ведь Вы
по сравнению с ним —
муравьишка.
— Кому,
критикуя,
Вы роете яму?
Не так ли
Рубцова...
подушкою?
А вы,
кто привержен к хорею и ямбу,
Зачем подражаете Пушкину?
Сравните
его
и Ваши строфишки.
Ведь Вы
по сравнению с ним —
дистрофики.
Для нас
Маяковским
строфа улучшена.
Беру на вооружение —
без подражания.
Простите за факт,
но никто после Пушкина
Уже не писал в манере Державина.
Зачем на свидание мчат, как принцев,
Метро вас
и автомобили?
Пашите сохой,
коль пошло на принцип,
И ездите
на кобыле.
Троянским конем
я в тему не въехал
В брюхе
с фактами полувековой глуши.
До сих пор
его выстрела эхо
Бьет по перепонкам моей души.
* * *
Я
на небоскребе Моссельпрома!
Влез,
чтоб в небо обмакнуть перо.
И оттуда,
исключая промах,
Я нырнул
в арбатское метро.
Станции
разрывами летели,
И в обойме общей
мой вагон.
Будто из ствола,
я из тоннеля
Пулей
вылетаю на перрон.
Ни гранита грани
и ни бронзы звоны
В станции метро
(известно всем),
Выложены
нежные
колонны
Сталью
нержавеющей
его поэм.
И с живым,
ни разу мной
не слышанным,
Захотелось встретиться
очень.
И меня
эскалатор вышвырнул
Под небесные
люстры
ночи.
И передо мною,
в центре площади
Триумфальной площади,
стоит
Он-
гранитобронзый,
крупноблочный
И неуязвимый
монолит.
А таким ли был
Владим Владимыч?
Взвешиваю.
Мну раздумья глину.
Когда этой
глыбины глобальной
Не было еще,
я, в кутерьму
Врезываясь
бывшей Триумфальной,
Памятник
придумывал
ему.
Мне сперва
хотелось непременно,
Чтоб стоял он,
будто Гулливер,
Чтоб дома
ему
лишь до колена,
Чтоб с руки
взлетал геликоптер.
Чтоб
под аркой ног его расставленных,
Шла, бурля,
людская суета,
Проползали
ЗИЛы с самосвалами,
Как суда,
под аркою моста.
А потом
я всё придумал
проще, —
Чтобы он
— не башня и
не мост —
Как бы шел,
пересекая площадь,
В свой обычный
человечий рост.
Чтоб
на перекрестке
деловито,
Сталкиваясь с ним
в одном ряду,
Люди,
позабыв, что он гранитный,
С ним
здоровались, как прежде на ходу.
Чтобы руку жали
приглашающе
На премьеру, диспут,
культпоход
Вознесенский,
Окуджава,
и Поламишев*,
Как когда-то
Блок,
Булгаков,
Мейерхольд.
Щелк!
Включен воспоминаний пульт.
Окна РОСТА, ЛЕФ и Пролеткульт.
* Александр Михайлович Поламишев — режиссер, педагог, те¬атрального училища им. Б.Щукина. Остро и своеобразно им была поставлена пьеса Маяковского "Клоп".
ГЛАВА ВТОРАЯ
В Москве
в поэтические короли
За узоры
поэзы опряненной
На трон поэтический
возвели
Игоря Северянина.
Он футуроэстет,
рифмотворчества ас,
Он Пьеро
на космической трассе.
"Из Москвы в Нагасаки,
из Нью-Йорка на Марс!»
В ананасо-шампанском
трансе.
Но в Зимний
вломясь
по гранитному трапу,
Не зная законов
хорея
и ямба,
Матрос
штыком
на стене нацарапал:
"Старому
миру —
амба!"
Строчкою
бомба
взамен дифирамба:
"Старому миру амба!"
Эта строка,
как поэма, огромна!
В наследство
нищему
дарственная.
Взрывом ее
сметены все троны
Поэтические
и государственные!
Смольный. На черном снегу цветут.
Как розы,
костров лепестки.
Проклюнули
вечную мерзлоту
Заленые ростки.
А в раковины
кабинетиков новеньких
Вползали
улитки-чиновники,
Под мудростью чресел
служебных кресел
Множились
троны и троники.
Мы
порой в растерянности
стыли,
Как колдует в кабинетах
тля,
Фразами жонглируя святыми:
"Будущая цель!
Во имя!
Для..."
В жизни,
в мыслях,
на служебной лесенке
Нас давили
нашею же лексикой.
Кто давил,
а кто-то,
категорией
Покрупнее,
ждал,
что, де, поэт
Воспоет его,
и для истории
Будет
поэтический портрет.
Вот сумел же он.
И как!
О Ленине.
Чем же я не цель
для вдохновения?"
Но поэт молчал
на этот раз.
Пауза.
И травля началась.
Критик личный,
двуличный,
столичный,
Маршал банды
его травителей,
Пьесу "Баня"
назвал несценичной,
Ей предсказав
неуспех у зрителей.
Где Вы сегодня,
критик Ермилов?
Ротик прикрыли
перчаточкой лайковой?
Зашли бы на "Баню"
в Театр сатиры,
Вас там
закидали бы
шайками.
Строгаются строки,
рифмы куются.
Приветствуя
круглую дату поэта,
Салютует
журнал "Печать и революция"
Маяковскому
статьей и портретом.
Шагнул,
принюхиваясь к свинцу,
Поэт в типографию,
как, мол, работа?
А там
в сапогах
по его лицу
Ходили
люди культурного фронта.
Как мог он,
размноженный в тысячу раз,
Под обувь
двуногим
броситься?
Один
сапожищем
выдавил глаз,
Другой
проломил переносицу!
Попробуй
на помощь позвать,
закричать
От боли
под этакой ношей.
Когда
на устах у поэта
печать
От грязной калоши!
А там,
где жизнь отвела навека
Место
сердцебиению,
Левей
на груди
след каблука
Четкой мишенью.
Как после
балдежного кутежа
С вином
и продажными выдрами
Усеян пол
со всего тиража
Поэта
портретами
выдранными.
Сверхтонкий знаток
стихотворных настурций.
НачГИЗ повелел:
"И текст, и портрет
Изъять!»,
сострив,
что "певцу революции
В печати и революции
места нет».
Стихи отгремели,
и сходит с эстрады,
Слегка грустновато-усталый пророк,
Вдруг — шаг за плечами,
как шорох засады,
И щелкает
в спину
вопроса курок:
— Маяковский,
крупные поэты,
Память о которых
в нас жива,
Жизнь оканчивали
под пистолетом.
Почему б
не застрелиться
Вам?
Флейты,
барабаны,
скрипки,
трубы
Корчатся
на медленном огне.
Маяковский,
вижу, как Вам трудно.
Тут бы
сжать всю ярость
в пятерне,
Тут бы
кулаком ответить Вашим,
Опперкотом в челюсть завезя!
Но, увы,
сейчас не рукопашный.
Фронт идеологии.
Нельзя.
Не перевелись
со смертью сводни.
Он давно
вне сплетен
и карьер.
Но ему
иные
и сегодня
Нороваят
подсунуть револьвер.
Маяковский вспомнил,
как в столице
Блоку
после чтения
в лицо...
Нет, не предложили застрелиться,
Просто объявили...
мертвецом.
Не в пивной
и не в хоромах императоров —
В Доме литераторов.
Камерность для Блока
вышла боком.
Ну, а я —
поэт для площадей!
Эти Блоки вечно
одиноки.
У меня же —
армия друзей.
На Путиловском и на Трехгорке,
В Мехико, в Париже и в Нью-Йорке.
Футурист в Америке!
Но слепо
Я пред техникой
не рухнул ниц.
Я — полпред
поэзии
Совдепов.
Для полпреда — нет границ.
Сторонились робко,
шла борьба умов,
Даже
пограничные столбы,
Тигры
полосатые
шлагбаумов,
Пропускали,
вставши на дыбы.
До сих пор
банкиры и бродяги,
Гангстеры, поэты, работяги
Помнят
вечеров его аншлаг.
Площади,
мосты
и небоскребы,
И дворцы,
и черные трущобы
Помнят,
как клеймо высокой пробы,
Маяковского
печатный
шаг.
А Париж запомнил
чуть иное:
На ручище —
нежная рука.
Сквозь Монмартр
вышагивают
двое,
Головами
задевая облака.
Дам
разят сердечные удары.
В ревности
маркиз и нувориш.
Говорят:
такой красивой пары
Века два
не видывал Париж.
Аж в Москве.сдержав источшный крик,
Скрипнула зубами Лиля Брик.
Яковлева Таня —
дивным даром.
Отошли, тушуясь,
груды дел.
А Париж, любуясь этой парой,
Как сказали бы сейчас,
балдел.
Древней идолопоклонной данью
Футуристу
Яковлева Таня.
Маяковский,
право, фрачный франт,
Яковлева — Муза без изъяна.
Князь Голицын, грустный эмигрант,
Выдохнул: —
Онегин и Татьяна.
Вот и подбери к нему ключи.
Футурист, но сердце —
во вчерашнем.
А парижский докер
заключил:
— Небоскреб
и Эйфелева башня.
— Эти Елисейские поля...
Между нами
им не быть преградой.
Я тебя под стенами Кремля
Поселю.
Живи со мною рядом.
Ты узришь, как бывшие рабы
Быть перестают елейным сбродом.
Мы, сорвавшись с дыбы,
на дыбы
Землю ставим
вместе с Мейерхольдом.
Мы закинем к звездам, как пращой,
Кораблей галактиковых глыбы.
Ужли кто
осмелится еще
Вздернуть Русь советскую
на дыбы?
Расставались,
он
на солнце рыжее
Глянул,
пробасил: — Я с прошлым рву.
Я тебя, вернувшись
из Парижа,
Увезу в Москву.
Футурист, поэт и звездочет
Укатил.
А Яковлева ждет?
* * *
— На тринадцатом
республики году
Ликвидируем духовную нужду.
Выставка в Москве!
Я всех поэтов,
Наших и заокеанских —
жду!
Выставка за двадцать лет работы —
Стих или плакат,
по цели — пли!
И друзья,
ведомые заботой,
Все
организованно,
поротно
На выставку отчета —
не пришли.
— Я один.
Друзья меня не слышат.
В мусорную яму —
двадцать лет?
Одинок, как Блок.
Любимая
в Париже.
Только визы
до Парижа —
нет.
***
Мне рассказывал тихий еврей
Павел Ильич Лавут,
Как Маяковский
в десятки дверей
Стучался
и там, и тут.
Прозаседавшиеся
отомстили.
Из пасти двери
любой кабинет
Рявкал
секретарей изобилием: —
Вам — визы нет!
Как нам история эта
знакома
От мелкой сошки
и до наркома.
Четко холодный
щелк кастаньет:
Нет. Нет. Нет!
Мне поведал Александр Поламишев
Чертовщину, бред,
абсурдный сон.
Прикатил
в сегодня
из вчерашнего
К нам,
в Россию,
Ромка Якобсон.
Помните,
как Нетте
для бессонниц:
"Глаз
кося
в пакеты сургуча,
Напролет
болтал о Ромке Якобсоне
И смешно потел,
стихи уча."
Якобсон Роман.
Москва — отдушиной
Встреча с авторами
и холстов, и книг,
И одна из встреч
с ОГеПеУшником
Из интимных списков
Лили Брик.
Ну, повспоминали,
погрустили,
Перекинулись в очко
и в бридж.
— Слушай,
а чего вы не пустили
Маяковского
тогда
в Париж?
— Это, знаешь?
не стихи,
а проза.
Лиля
простучала нам
в там-там,
Что торчит
мыслишкою
заноза
В сердце у него
остаться
там.
Стоп.
Ни с места,
рифмы и верлибры!
Руки вверх!
Граница,
край земли!
И шлагбаумов
лежачих
тигры
Даже и хвостом
не повели.
Есть
страницы,
есть страны поэт,
Есть
границы,
А полпреда — нет.
В сердце
баррикады, как на Пресне.
Может, я с самим собой в борьбе,
"Становясь
На горло собственной песне»,
Наступил на горло
себе?
А и впрямь
звучанье горла село,
Окислился
голоса металл,
Бархат тембра
дырами усеян.
А сквозь дыры —
нечто, — Тем-но-та! —
Пробежит
по спине
морозец невроза,
И крохотная
любовная неприятность
Растет в восприятии
до грандиоза,
И на солнце сердца пятна.
Сколько
на него эпоха нагрузила
Грандиозных дел и
маленьких,
Всё
его энергия, как лошадь, вывозила.
Как
могли свалить
подобного верзилу
Мелких неприятностей
ка-
пель-
ки?
Капельки?
Так слушайте,
как у инквизиторов
К пытке приговаривают
узника суды,
Наглухо прикованному,
на голову бритую
Начинают капать
капельки воды.
Катятся минуты,
сколько их?
Безвестно.
Наступает день —
и снова тьма,
А они все
капают
в одно и то же место,
Пробивая череп
и сводя
с ума.
Что там капли? Мелочи,
что капель весенняя
Капля меда,
дегтя,
награждай, карай.
Но бывает капля
каплею терпения,
Каплею последней, —
через край.
Капельки?
Да бросьте.
Это невозможно,
Чтоб свалить капелью
глыбину бойца?
Капельки бессильны,
капельки ничтожны.
В пуле
лишь четыре
капельки
свинца.
Шар земной,
как череп человечий,
Холодок оружья
у виска.
Может,
шару-черепу
чуть легче
Станет от
оружья холодка?
В черепе спокойно,
только сердце-узник
Выломать грудную клетку
кулаком готов.
Пусть же успокоит
крохи-пули грузик
Узника,
несущего
тысячу пудов.
Холодок оружья
с головы
на сердце
Переносит медленно
твердая рука.
Но не сердце стынет,
а оружье греется
Надо спешить,
не расплавилось пока.
До свиданья,
товарищ жизнь!
Очень жаль
расставаться с вами.
Я давно для себя
решил,
Что расстанемся мы
друзьями.
В голубого окна клочок
Пролилися
полоски света.
Но нажат
спусковой крючок
И оборвана
песня поэта.
* * *
— Левой!
Левой! —
пел он один.
И подхватить бы
всем нам;
Ведь даже сердце в нашей груди
Шаг отмеряет слева.
Он был левша.
Куда ему деться?
Левша
и мыслью,
и каждой строкой.
Но очень трудно
целиться в сердце
Левой рукой.
Да, была последняя
любвища.
Но внезапны пропасти
без днища,
И спасти его
уже не мог
Нежно-хрупкий
сердца островок.
Кто последний
видел Маяковского?
Золотой соломинкой
Полонская.
Выпустит
соломинку
рука
За секунды-капли
до курка.
Левша не промазал,
и сердце — молчок.
Всё крыто
посмертною славой.
А может,
тот спусковой крючок
Нажат был правой?-
Может, вам
приходилось слышать,
Как слона
побеждают мыши?
Далеко ль та вчерашняя даль,
Где съедала ржавчина сталь.
Где-то тонет
красавец крейсер
От пробоин
в неравном бою.
А над мачтами —
флаг, как песня:
"Погибаю,
но — не сдаюсь!"
ЭПИЛОГ
Сколько было
эпох
и эр?
И со дня
сотворения света,
Сколько было
наук
и вер?
Сколько было
поэтов?
Те
писали красивую ложь,
Предлагая,
в мечты пройдем-ка,
Эти
похоть лоснящихся рож
Разулыбливали
правденкой.
Некоторым
с самого высокого моста
Наплевать было,
есть ли где правда,
нет ли,
А иные
лишь правду писали,
но так,
Что от этой правды
хотелось в петлю.
Но кто из них был
на такой высоте,
Чтоб, читая
его неприкрашенный стих,
Захотевший повеситься,
захотел —
Жить —
за десятерых!
А такой бы нам кстати.
И такой у нас есть!
Меня учит писать он
и "строить и месть".
Мне ли возиться
с доисторическим чудищем?
Я палеонтолог
завтрашних веков.
Прикладывая
ухо-локатор
к будущему,
Я слышу
эхо его
шагов.
Это эхо
Из дня,
от печалей свободного,
Из минуты,
Разорвавшей
тысячелетнюю тьму,
Когда накормят
последнего в мире
голодного
И закроют
последнюю на планете
тюрьму!
Для мыслей,
для лиц,
для стихов
нестандартных
Не будет границ
и цензурных рогаток!
Ради этой минуты
все
века — соавторы,
Все дети
различных материков.
Все поэты
и шагающие экскаваторы
Пристраиваются
к ритму
его шагов!
Все мифы
вдребезги бьются блюдцами.
А Маяковский —
сегодняшний,
наш.
Живая боль
и любовь революции
Продолжает
в грядущее поэзии
марш!