Гоголь

Я иду по гулким коридорам старой школы. Эти толстые монастырские стены помнят многое из того, что незримо утекло в лету. Остановившись возле дверей своего класса, я замираю и вслушиваюсь в загустевшую тишину, чувствуя, как она входит и растворяется во мне.  Память уносит меня в далёкое и дорогое время…
После второй перемены, ближе к середине урока, к нам в класс вошла завуч школы Зоя Васильевна. Невысокая, плотно сбитая, на своих крепких ногах она не ходила, а перекатывалась, напоминая ртутный шарик из разбитого мною градусника. Свои светлые волосы она укладывала плотно, собирая их в замысловатый узелок на затылке, отчего ее лицо казалось еще шире, а большие светло-серые глаза – еще больше и, думалось мне, видели все. Завуч была женщиной с крутым характером.
У меня были причины бояться ее прихода в наш класс. На переменке я подрался с Володькой Лутаевым, широкоскулым, ехидным пацаном. Драться в открытую Володька побаивался и нападал всегда исподтишка. Так случилось и в этот раз: он, проходя мимо, как бы невзначай ударил меня в нос. Я, не ожидавший от него такого подвоха, схватился с ним, мы упали на пол и, катаясь, пинали друг друга кулаками и ногами. Володька был сильнее меня, но моя злость и обида на его подлость придавали мне силы, и я вышел из схватки победителем, но с разорванной рубахой. Усевшись на свои места, раскрасневшиеся, с волосами, прилипшими ко лбу, мы еще долго показывали друг другу кулаки.
Сейчас, пригнувшись к парте, я искоса поглядывал на Володьку. Он сидел бледный и взъерошенный, как воробей. И хоть я не меньше его был напуган появлением завуча, но торжествовал, отметив во взгляде хитрых зеленоватых лутаевских глаз мольбу не выдавать его. Зная Володьку, я спрогнозировал, что он в одиночку страдать не собирается. Просчитав таким образом  логическую цепочку, я понял, что мне наказания не миновать.
Пока учительница с завучем о чем-то негромко разговаривали, в классе стояла гнетущая тишина. И в этой тишине все громче и громче стучало мое сердце. Праведная обида заполнила все уголки моего сознания, и я готов был расплакаться. Драку со своей стороны я считал справедливой. А раз так, думал я, достанется не за дело. Мать непременно выкажет свое отношение  к моим школьным успехам.  Конечно, учусь я неважно. Но когда учиться – вокруг столько интересного! Надо новый скворечник сколотить, а то старый на вязе уже совсем развалился. Мать непременно вспомнит соседа Леньку, этого «шныря», да еще в пример поставит. Она, как всегда, начнет блажить, какой Леня умненький и славненький. Вот и брала бы себе в роддоме этого Леню, а то выбрала меня. В те минуты, когда она начинает ставить его в пример, я начинаю Леньку просто ненавидеть всеми фибрами души. Как она может ставить его мне в пример? Ведь мать его нисколько не знает. Она что, была с нами, когда он предлагал мне покурить? Не пойму, почему я должен на него походить?
Пока я так размышлял, взгляд Зои Васильевны среди тридцати чубчиков и косичек отыскал меня.
– Ну, Петухов, удивил ты меня. Иди-ка сюда.
Я поплелся к ней, решаясь стоять за правое дело до конца. «Будь что будет! – думал я. – Но если накажут несправедливо, они об этом пожалеют». Меня  давно привлекала железная дорога, где бегали и забавно пыхтели, поблескивая маслянисто-черными боками, вертя огромными красными колесами, паровозы. Мне ужасно хотелось узнать, куда они, в облаках белого дыма, спешат за горизонт с пестрой лентой вагончиков и платформ. «Вот сяду в один из таких вагончиков и уеду!» – мстительно думал я.
Пока я шел к доске, завуч рассматривала меня так, как будто видела впервые.
–  А что это у тебя рубашка порвана? – спросила она.
–  Зацепился, – выдавил я, зло покосившись в сторону Вовки, который опустил низко голову.
– Да тут по шву разошлось, – она  внимательно оглядела порванное место, –  зашить не долго.
Ее рука легла на мое плечо, и я внутренне съежился.
– Ребята, – обратилась завуч к классу, – Петухов написал очень хорошее сочинение, я вам его на своем уроке прочитаю.  А сейчас, Петухов, пойдем со мной. Надо утрясти некоторые вопросы. Я его заберу, – сказала она  классной руководительнице.
Та с готовностью закивала головой.
–  Шагай в учительскую, – подтолкнула она меня и весело добавила, – Гоголь!
Пока мы шли по коридорам, я думал, почему завуч назвала меня Гоголем? Может, это кличка какая? Вроде бы и не обидная, но если нашим пацанам попадет на язык и понравится, то считай – приклеилась! Это среди учителей никто никого не обзывает. Надо будет у Зои Васильевны узнать, что это такое – Гоголь, – и попросить, чтобы так больше не называла.
Кабинет завуча находился тут же, в учительской, в небольшой светлой  комнате со столом у окна. Подойдя к столу, она выдвинула ящик и вынула какую-то коробочку.
– Снимай рубашку, – сказала она, – опять с Лутаевым что-то не поделили?
– Да нет, зацепился за ручку, – промямлил я, мучительно покраснев.
– Знаю я эти зацепки! – улыбнулась Зоя Васильевна. – Ладно, пусть это будет маленькой тайной. Давай зашью.
Она быстро и ловко зашила прореху на моей рубахе.
– Вот так-то лучше будет, – заметила завуч, осматривая свою работу.
Убрав коробочку с иголками и нитками, Зоя Васильевна порылась в куче тетрадей, лежавших у нее на столе, и наконец  нашла мою.
– Ну вот, дружок, твое сочинение, – раскрыла она тетрадку.
«В лучшем случае, там четверка, – подумал я, – отсюда и ее благосклонное отношение». Но когда я взглянул в открытую тетрадь, то увидел жирную красную единицу. Четыре листа моего сочинения были густо разукрашены учительскими исправлениями и галочками. В моем недоуменном взгляде Зоя Васильевна прочитала вопрос.
– Понимаешь, Лёша, – обратилась она ко мне по имени,  – я немного не согласна с учителем. Конечно, ошибок в сочинении много. Есть ошибки, которые ты сделал по своему незнанию, например, обороты надо выделять запятыми. Есть и другие тонкости языка. Но много и глупых ошибок, которые мы сейчас с тобой попытаемся исправить. Я тебе говорю слово, а ты мне – как оно пишется. Только, прежде чем сказать, думай.
Зоя Васильевна стала читать мне слова, в которых я допустил ошибки. Если я говорил правильно, как пишется слово, она исправляла его в моей тетради, если нет – оставляла  без изменения. Так мы исправили все сочинение.
– Ну вот, это уже лучше, – сказала она, откладывая мою тетрадь в сторону. – Лёш,  скажи, ты все это выдумал или все так и было?
– Так и было, – утвердительно кивнул я.
…Это сочинение мы писали после весенних каникул. Полина Андреевна, классная руководительница, хотела дать нам диктант, но передумала. Диктант – это еще туда-сюда, можно списать у Любы Звягиной, с которой я четвертый год сижу за одной партой. Девчонка она не вредная, правда, иногда закрывает написанное промокашкой, но это потому, что Полина Андреевна говорит: «Не давай ему списывать, пусть сам думает». А что можно придумать, если я действительно не знаю, как правильно пишется слово? Вот и приходится подглядывать.
А в этот день Полина Андреевна нас огорошила. «Давайте, – говорит, – дети, напишем сочинение. А тема – «Мой самый памятный день».
До этого мы никогда не писали сочинений, но она нам рассказала, как это делается. В общем я понял – это как у писателей, не слишком сложно. Вспоминай да пиши себе. Это в сказках надо выдумывать. Правда, о чем написать и с чего начать, было для меня непростой задачей, и, размышляя, я долго глядел в окно, где весенний ветерок уже перебирал клейкие листочки молодых березок, да в теплой луже купались воробьи.
Сначала я хотел написать, как ходил с отцом в лес, но это было скучно. И тут мое внимание привлек воробей, который, окунувшись в лужу, прыгал возле нее с  веселым чириканьем. Кричал он громче всех, это, видимо, было его первое купание в жизни. В какой-то момент мне показалось, что подобную картинку я уже где-то видел, только вместо воробьев был я и два моих приятеля, на год постарше меня. Жили мы на одной улице и свободное время проводили вместе. Во время весенних каникул все это с нами и произошло.
День был солнечный и веселый, шумно щебетали птицы: прилетевшие скворцы выгоняли из скворечника поселившихся в нем воробьев. В лужах отражалось голубое небо с кудряшками облаков.
Мы решили выбраться на реку. Речка у нас неглубокая, летом в некоторых местах ее можно перейти по пояс. Но тогда, только освободившаяся от ледяного панциря, она бурлила и кипела, словно горная река. Широко разлившись, с невиданной доселе скоростью, она несла свои мутные воды вперемешку с жухлыми льдинами.
Мы долгое время бродили по берегу, пока не наткнулись на бесхозную лодку, принесенную рекой откуда-то с верховья. Найдя палку, казавшуюся нам необходимой для управления, мы столкнули лодку в реку. Мгновение – и мы поплыли. Опьяненные стихией и свободой, мы что-то пели и орали, пытаясь справиться с рекой. Но река была сильнее и нас вынесло на середину. Лодка потеряла управление и начала кружиться. Животный страх овладел нами, когда мы заметили, что она потихоньку начала заполняться водой. Наше веселое воробьиное чириканье сменилось щенячьим поскуливанием.  Благо нас уже заметили – из ближайшего к реке дома выбежали люди.
Когда я начал писать про это, то уже не мог остановиться. И себя и друзей я видел как бы со стороны, вновь испытывая те ощущения, которые охватили меня тогда. Холод воды снова обжег меня, когда я вспомнил, как мы, одурев, на одном из изгибов реки прыгнули в воду, зная, что летом здесь довольно мелко, как дальше понеслась лодка, а мы, не достав дна, барахтались в этой ледяной купели. И мысль молнией мелькнула в тот момент: «Если сейчас не нащупаю дна, то не сделаю этого уже никогда». Именно эта мысль потянула меня вниз и заставила оттолкнуться от дна в сторону берега. Почувствовав дно, я оглянулся. Друзья барахтались поодаль, и мысль, что если они сейчас утонут, то мне одному придется отвечать за троих, заставила меня размотать шарф и бросить один его конец Сережке и Сашке, помогая им выбраться на отмель. Я вспомнил даже то, как один из приятелей, плача, пытался найти в этом ледяном беспределе сапог, унесенный рекой. Сапог был отцовский, что грозило большими неприятностями. Припомнил я и то, как потом, пока за нами не приплыла лодка с двумя мужиками, мы отжимали одежду под нависшей над берегом льдиной и, посиневшие от холода, стучали зубами. Как незнакомая женщина уложила нас на полати жарко натопленной русской печи. Сон смежил нам глаза, и мы проспали часа два, пока не пришел мой отец и мать одного из приятелей. По дороге я все рассказал. Отец больше молчал, только хмурился. Я уже думал, что достанется мне по первое число, но ничего подобного не произошло. «На орехи» досталось только приятелю, у которого река утащила сапог, и то больше для порядка, чтобы одевал в следующий раз свои сапоги.
Я нисколько не хотел показать в сочинении себя героем, писал о том, что ощущал и о чем думал там, на реке. Ни капли вымысла не было в моем повествовании.
Зоя Васильевна вновь взяла мою тетрадь, открыла страницу, где стояла жирная единица, и, взглянув на меня, улыбнулась.
–  Я думаю, – сказала она, – за сочинение тебе надо все же троечку поставить.
Из учительской я вышел счастливый, как тот воробей после купания, на радостях забыв спросить, кто или что такое «гоголь». Позже я узнал, что означает это слово.
…С тех пор многое забылось, но эту «тройку» по сочинению и Гоголя я помню до сих пор.