И стал понедельник днем первого снега,
во вторник вороны съезжали по крышам,
среда к четвергу пробивалась с лопатой,
в день пятый Господь оглядел человека,
изъял два ребра и сказал: "Это лыжи.
Они для того, чтоб кататься в Карпатах".
Салют вам, термометра ртутного слалом
и лес, укрывающий снежные горы
гуцульского пледа мохнатым плетеньем.
Будь славен, в долине оплаченный налом
подъем за своим опрокинутым взором
к началу подобия грехопаденья.
О, это безумное чувство полёта.
шуршание снежное шлейфов крылатых,
танцующих лыжников яркие орды,
подростки, грохочущие на сноубордах,
амуры меж ними, для зимней охоты
колчаны упрятавшие под маскхалаты.
О, этот морозный, искрящийся запах...
Я, кажется, снова пацан, аллилуйя!
Кипящий глинтвейн распускается розой
и память, на мягко крадущихся лапах,
несет опьяняющий вкус поцелуя,
хранимый в шершавых губах от мороза.
Скрещенье "плужка" отменяет законы
бесспорной разлуки для двух параллельно
проторенных линий. Но в снежных ладонях
не стоит искать отпечатков знакомых.
Надежда живет в небесах запредельных,
в сплетеньи хвостов реактивной погони
и в сумерках елей. Испуганный вьюгой,
скрывается вечер в зеленых иголках;
хвоя, по закату царапая взглядом,
зеленые веки смыкает упруго;
из рода деревьев одна только елка
ветвей не поднимет в мольбе о пощаде
и праздник устроит из собственной смерти
на радость живущим. Согласно сюжету,
летит крупный снег, залепляя ресницы,
навстречу беззвучной его круговерти
уносится транспорт еловой ракеты
с звездой Рождества в загустевшей живице.
А ночью, когда над обратной дорогой
луна загорится, как шапка на воре,
задремлет во мне утомленный мальчишка,
пробывший весь день воскресения с Богом,
и в теплой машине, катящей под гору,
запахнет, оттаяв, еловая шишка.