Шапка-везунчик, он же Всеволод Шарапов

ШАПКА-ВЕЗУНЧИК, ОН ЖЕ ВСЕВОЛОД ШАРАПОВ

(1924 - 2009)

Прозвище пристало к моему отцу, Всеволоду Тимофеевичу Шарапову, с военных дней.
Шапка – потому, что из одежды больше всего любил шапки. Их было много – пыжиковые, лисьи, армейские со звездой. К его светлым, выразительным глазам удивительно шел мех.
А везунчик – потому, что сказочное везение сопутствовало ему при всяком столкновении с опасностью. Он оказался единственным, кто вышел живым с погранзаставы в августовских лесах. Потом много было положений во время войны, когда его спасение трудно объяснить иначе, нежели вмешательством чудесного. Я и думаю, что такое вмешательство было – молитвы и зароки его бабушки, совершенно неграмотной, но мудрой от природы и глубоко верующей  крестьянки из Новоузенска Ефимии Егорьевны Акининой. Молитвы эти доносились, может быть, и свыше, когда в возрасте 80 лет папа выплыл из ледяной реки при тридцатиградусном морозе, а еще время спустя перемахнул  на велосипеде через ехавший прямо на него автомобиль.
Лишь после неудачной операции здоровье папы пошло под уклон. Друг его из медиков сказал тогда: «Теперь Шапке не повезло».
Я публикую тут фрагмент из книги папиных воспоминаний «Миг между прошлым и будущим». Он относится к первым дням войны – в Польше и в России: школа, военное училище, опять школа и опять военное, артиллерийское училище под Саратовым.

      Из книги воспоминаний В.Шарапова "Миг между прошлым и будущим"

     В сентябре 1939 года папу направили в Западную Белоруссию, в город Белосток, а в декабре туда приехали и мы с мамой.
     Первое, что меня поразило, была малолитражка, на которой встречал нас папа. По сравнению с отечественной эмкой (М-1) это была крохотулька, и когда мы стали укладывать чемоданы в ее багажник, машина вдруг покатилась (шофер забыл поставить ее на тормоза).
     Несколько слов о Белостоке.
     По данным некоторых польских источников, Белосток получил городские права в 1668 году. По свидетельству польских и других зарубежных путешественников, это был очень красивый и однородный в архитектурном смысле город.
     С середины XIX столетия в городе и его окрестностях началось бурное развитие текстильной промышленности. Число текстильных фабрик превышало сотню. Белосток стал Манчестером севера (или, по нашему счету, вторым Ивановом).
     С 1919 по 1939 год Белосток был воеводским центром, европейским городом с красивым театром и костелом св. Роха. С шикарным парком, украшенным бассейнами и фонтанами, рынком им. Костюшки, стадионом, библиотеками и конечно, с огромным количеством мелких магазинов, лавочек, мастерских, ателье.
     Зима 1939-1940 года выдалась суровая, и непривычные к морозам поляки ворчали, что это русские привезли с собой такие холода.
     34
     Поселились мы на улице Святого Яна, в трехкомнатной квартире, общей площадью больше ста метров. У меня теперь была своя приличная комната. В квартире была двадцатиметровая кухня с плитой, предназначенной как для летнего, так для зимнего отопления.
     Январь 1940 года в Белостоке и окрестностях был самым трудным месяцем, не только по погодным условиям, но также и в смысле снабжения продуктами. Местное население начало роптать, что большевики заморят голодом. Но как только была перешита железнодорожная колея (в Польше до этого она была построена по западным стандартам) и расширены пролеты мостов, продовольствие потекло широкой рекой. Настроения у местного населения резко поменялись и Советы большинству пришлись по вкусу. Ярым националистам и польским профашистским организациям пришлось уйти в глубокое подполье.
     Но в начале января продуктов не хватало даже нам. Выручили белорусские крестьяне, которые относились к русским с особым радушием, т.к. до этого в панской Польше они были людьми второго сорта, низшей нацией. Крестьяне выслеживали лежбища кабанов и приглашали военнослужащих на охоту. Однажды в такой охоте довелось участвовать и мне. Я уселся вместе с папой в засаду, у каждого из нас было по польскому карабину. Чуть только забрежжил рассвет, на тропе появился огромный кабан - вожак небольшого стада. Папа был отличный стрелок и с первого выстрела уложил вожака, остальное стадо разбежалось, и я даже не успел прицелиться. Некоторым охотникам повезло больше нашего. А после дележки все оказались обеспечены мясом.
     В январе я возобновил учебу в только что организованной русской школе, которая располагалась в здании бывшей гимназии для детей польской знати, разбежавшейся от Советов, как правило, в Румынию, а оттуда, возможно, и в другие западные страны.
     В восьмом классе нас было поначалу только двое: я и одна девочка, в которую я моментально влюбился, впрочем, не без взаимности: она позволяла целовать себя. В девятом классе к нам прибавился сын Еременко - известного впоследствии военначальника. Потом контингент стал быстро увеличиваться, и к весне 1940 года в нашем классе было уже больше 20 человек.
     Первоначально нас обучали командиры Красной Армии, имевшие высшее образование. Обучение сначала носило хаотичный характер, однако постепенно образовался неплохой педагогический коллектив, в основном из преподавателей Варшавского университета, бежавших от немцев в Белосток.
     Требования к нам постоянно ужесточались, особенно по математическим дисциплинам, химии, физике, немецкому языку. Это, конечно, не вызывало нашего восторга. Особенно свирепствовал математик, дававший контрольные на таком уровне, что самые толковые из нас не могли справиться ни с одним заданием.
     Я подружился с Игорем Хаустовым, юношей необыкновенных, как нам казалось, способностей. Он писал прекрасные сочинения, читая которые вслух учительница не могла сдержать слез. Он хорошо рисовал, увлекался радиоделом, звукозаписью, даже зачатками телевидения.
     И вот Игорь нарисовал карикатурный портрет нашего математика, размножил его на фотобумаге и вместо ответа на задания контрольной мы все вложили в тетради по копии портрета и в конце урока молча сложили тетради на стол.
     К чести математика, он не устроил никакого скандала, а стал терпеливо и более доходчиво объяснять материал, так что на выпускной экзаменационной контрольной все его ученики получили отличные отметки.
     В школе был прекрасный спортивный зал, и мы всерьез стали увлекаться спортом. Я записался в секцию бокса. Преподавал нам основы бокса абсолютный чемпион Польши - тяжеловес Блюм. Он неплохо говорил по-русски и любил пошутить. «Тяжелоатлет, говорил он, - может поднять чемодан, но не может догнать с ним уходящий трамвай. Легкоатлет догонит трамвай, но не дотащит чемодан. И только боксер сумеет вскочить на подножку с тяжелым чемоданом».
     Его метод тренажа давал хорошие результаты и мы развивались более гармонично, чем ребята увлекшиеся другими видами спорта.
     Все же в целом, дисциплина в школе была на нижайшем уровне. По вечерам мы стали собираться в школе на танцульки, появились выпивки, многие уже покуривали. Директриса ничего не могла с нами поделать. О порядках в нашей школе даже появился фельетон в центральной газете.
     Однажды, как всегда мы собрались на очередную вечеринку, завели патефон и через усилитель, сконструированный Хаустовым, полились мелодии танго, полублатных песен раннего Утесова. И тут в зал вошел крепкого сложения мужчина, снял пластинку, разломил ее и приказным голосом потребовал, чтобы все разошлись, объявив, что он новый директор школы и не позволит в ее стенах устраивать кафешантаны.
     Нам пришлось покориться.
     Фамилия его была Денисов, прежде он был директором Артека и к нам был послан после появления фельетона для наведения порядка, что ему в принципе удалось сделать.
     Вечеринки мы стали устраивать по квартирам, конечно без былого раздолья.
     Весной 1940 года в Белостоке должны были проходить выборы в Верховный Совет СССР, и нас, выходцев из Союза, бросили на агитационную работу. Кварталы города, которые достались мне, Хаустову и еще одной девочке (не помню имени), были населены в основном местными евреями, занимавшими в Польше низшую социальную нишу (еврейский район Ханайки).
     Это были семьи мастеровых, портных, сапожников, мелких лавочников. В польском языке слова «еврей» не существовало, только жид. Для нас, советских детей, этот национализм был нетерпим как оскорбительный для человеческого достоинства. Евреи были искренне тронуты нашим уважительным к ним отношением и дружно проголосовали за кандидата Павлова - командующего Западным особым военным округом (впоследствии расстрелянного за развал Западного фронта в 1941 году).
     Чтобы сгладить противостояние между поляками и евреями, принимались не только агитационные, но и другие меры. Поляки очень любили бокс. И вот соревнования по боксу стали устраиваться в Еврейском паласе, куда раньше ходить считалось для поляков зазорным.
     На состязания по боксу приглашались лучшие спортсмены и даже абсолютный чемпион СССР Королев. Пропустить такие бои было выше человеческих амбиций, и вскоре поляки валом повалили в еврейский Палас спорта. Общими стали кинотеатры, а также прекрасное здание театра, принадлежащее раньше какому-то немцу. В этом здании проходили концерты с участием Любови Орловой, Вадима Козина, Клавдии Шульженко, джазов Скоморовского, Утесова, хора Пятницкого. Советская культура нашла в белостокцах горячих поклонников. Советские песни стали распевать на улицах.
     Давал также концерты джаз Петербургского (он эмигрировав из Польши). Петербургский был композитором, автором песни на мотив которой стал потом исполняться знаменитый «Синенький скромный платочек».
     Хороший прием получил фильм по мотивам повести Ванды Василевской «Ветер с востока». Когда показывались эпизоды начала войны Германии с Польшей, зал замирал, а слова диктора «Наша доблестная армия пуйде аж до самэго до Берлина...» сопровождались горьким смехом зрителей.
     Летом 1940 года магазины ломились от изобилия продуктов.
     Особенно поражала поляков дешевизна рыбной продукции, так как в панской Польше рыба стоила дороже мяса.
     К великому нашему горю, в это время тяжело заболел папа.
     38
     Сказались нечеловеческие перегрузки на работе. Он приходил домой в два или в три часа ночи, а на работу шел к девяти,т.е. он спал не более пяти часов в сутки. Бывали дни, когда он вообще не появлялся дома. Врачи определили у него тяжелую форму остеомеолита. Это были и последствия гражданской войны, когда он тяжело простудился. После продолжительного лечения в Минске папу отправили на пенсию и устроили на работу в качестве начальника гражданской обороны на городской ТЭЦ, тоже в свое время принадлежавшей немцу.
     Новая работа в сравнении с прежней была для него курортом и он понемногу стал поправляться.
     Весной мы все трое отправились на отдых в Одессу. Из Белостока до Минска родители решили лететь самолетом, совершавшим рейс «Берлин-Москва».
     Мама восторгалась вежливым обращением немецкого экипажа, а я незабываемым чувством первого полета. В Одессе папа еще немного закрепил свое здоровье. Наше пребывание в санатории совпало с вводом наших войск на спорную, по тем временам, территорию Бессарабии. Я с одним парнишкой решил бежать туда, но нашего пыла хватило всего на несколько километров. Мы были остановлены пограничниками и возвращены к родителям.
     По возвращении в Белосток я продолжил учебу в той же школе, в девятом классе. Теперь я начал осознавать, что должен помогать родителям и взял на себя обязанность обеспечивать семью продуктами. Я ездил на велосипеде на рынок и по магазинам, покупал мясо, масло, рыбу, овощи и другие продукты.
     К весне 1941 года папе опять стало хуже и он, думая, что может всякое случиться, договорился со своими друзьями определить меня в школу погранвойск, где предполагалось готовить по достижении призывного возраста младших командиров погранвойск. «В армии парень не пропадет», - был довод моих родителей. И я, конечно, был в восторге от такого решения. Окончив девятый класс, я отправился в военкомат, откуда был направлен в город Августов. В это время папа лечился в Евпатории, а мама оставалась одна в Белостоке. Все эти события происходили в первых числах июня 1941 года. Бывший польский министр иностранных дел Юзеф Бек страсть как любил море, но немцы Гданьским коридором отрезали Польше задницу, омываемую ранее Балтикой. Дабы смягчить свою грусть по морским просторам, Бек дал указание построить на берегу августовских озер дачу, имитирующую трехпалубный морской корабль. В этом здании-корабле помещались камбуз-кухня, столовая, кают-компания. Номера для проживания были копией фешенебельных кают морского корабля. В носовой части здания, обращенной строго на запад, находился застекленный капитанский отсек со штурвалом. Каждая каюта имела два выхода: один в коридор, другой - на палубу - с перилами, шлюпками и спасательными кругами.
     Вот в этом здании и предполагалось разместить школу погранвойск.
     Именно предполагалось... На момент моего прибытия, помимо меня в карантине находилось несколько ребят, в числе которых я обнаружил Бобрика (это фамилия) - сына сотрудника той самой ТЭЦ, где теперь работал папа. Начальника школы пока еще не было и его функции временно исполнял начальник погранзаставы - светловолосый капитан с великолепной военной выправкой.
     Погранзастава располагалась на первом этаже носовой части «корабля». В то время я увлекался фотографией. У меня был примитивный «фотокор» с пластинками 9 х 12 с гармошкой и матовым стеклом для наводки на резкость. Фотокарточки у меня получались неплохие для любителя и одну из них даже напечатали в «Пионерской правде».
     Сюжет пародировал знаменитое шишкинское «Утро в сосновом бору», только вместо медвежат я рассадил по деревьям детей (медведица однако отсутствовала).
     Узнав, что я увлекаюсь фотографией, капитан поручил мне подготовить фотогазету на тему жизни и быта будущих слушателей школы, которую намечалось открыть в воскресенье 22 июня с принятием присяги и выдачей формы.
     Капитан выдавал мне деньги под отчет для приобретения фотопластинок, фотобумаги, проявителя, закрепителя и др. химикатов. Все это я покупал в городе Августове, находящемся примерно в четырех километрах от погранзаставы. Городок был небольшой, но прославился своей неприступностью для немцев в Первую мировую. В 1914 году вокруг города были вкопаны в землю орудийные башни с демонтированных боевых кораблей бывшего польского флота. При умелой обороне Августов стал бы, наверно, крепким орешком, второй Брестской крепостью.
     Неоднократно посещая город, я хорошо изучил кратчайшие лесные дороги, ведущие к нему от нашего здания.
     Каково же было наше с Бобриком удивление и радость, когда через неделю в кормовой части нашего корабля зазвучали детские веселые голоса. Оказывается, дети приехали в пионерлагерь, директором которого назначен был тот самый Денисов, который «командовал» нашей школой в Белостоке. Официальное открытие лагеря тоже намечалось на воскресенье 22 июня. Денисов быстро договорился с нашим капитаном об использовании меня в качестве фотокорреспондента и для пионеров. Теперь мне предстояло оформить к воскресенью уже два фотомонтажа - для по-граншколы и для пионерлагеря. Я попросил себе в помощники Бобрика, моя просьба была удовлетворена, и теперь мы уже вдвоем бегали в Августов, покупая вместе с фотоматериалами вкусное мороженое и лимонад. А в камбузе пионерлагеря командовала мать Бобрика, сама попросившаяся на эту работу, чтобы быть поближе к сыну.
     Понемногу мы стали знакомиться с пограничниками, которые водили нас по замаскированным траншеям и деревянным огневым точкам, хорошо вписанным в местность. От погранзаставы до тогдашней границы с немцами было менее 500 метров. Августовские леса были сказочно красивыми. Озера заполнялись чистейшей водой, береговой песок был белоснежным. Да, место для пионерлагеря было лучше не придумаешь.
    
    
     ВОИНА
    
     19 или 20 июня мы узнали о чрезвычайном происшествии. К погранзаставе был приведен перебежчик от немцев, который утверждал, что 22-го начнется война. Мы, юноши, к его информации отнеслись с недоверием. Зная, что между СССР и Германией заключен пакт о ненападении мы, с нашим детским чистым умом, не могли допустить, что вождь немцев нарушит данное на весь мир обещание. В субботу 21 июня мы с Бобриком монтировали фотогазету, сопровождая каждую фотографию нехитрым комментарием. Укладываясь в первом часу ночи, я сказал Бобрику: «Хорошо бы завтра была плохая погода». Он удивился -почему? Я ответил, что тогда все торжества пройдут в здании и нам меньше придется топтаться. С этими словами я и заснул. Спал я, наверное, полтора-два часа. Проснувшись, я увидел в комнате мать Бобрика. Раздались раскаты грома и я подумал:« хорошо, выйдет по-моему». Однако голос матери Бобрика окончательно пробудил меня и за окном я увидел чистое утреннее небо, на фоне которого пролетали трассирующие пули с немецкой стороны. - «Это война!» -сказала мать Бобрика. - «Может быть, инцидент» - неуверенно возразили мы. Потом в каюте появился Давид, тоже будущий курсант из местных жителей, он сказал, что нас с Бобриком вызывает к себе капитан. Быстро одевшись, по привычке еще в гражданскую одежду (новые формы лежали наглаженные матерью Бобрика), мы побежали на вызов. В комнате капитана сидел Денисов. Обычно собранный, он выглядел крайне растерянным. Меня поразила его расстегнутая ширинка. Капитан обратился ко мне: «товарищ Шарапов, вы назначаетесь старшим в команде по эвакуации пионерлагеря. Проведете детей до Августова и обеспечите транспортом до Белостока. В ваше распоряжение поступают Бобрик и - он назвал фамилию Давида (я не могу ее вспомнить). Действуйте, об исполнении доложите!» -«Есть» - ответил я. Это было первое и единственное задание, полученное мной от начальника погранзаставы. Втроем мы быстро обежали все комнаты и вместе с пионервожатыми построили детей в колонну. Я решил еще раз пробежаться по комнатам и нашел уютно спящую девочку, которую быстро поднял на ноги. Под грохот идущего боя наших пограничников с немцами мы почти бегом отправились по знакомой мне лесной дороге в сторону Августова. Около самого Августова мы вышли с детьми на шоссейную дорогу. Я остановил первую встречную грузовую машину с солдатами. К моему удивлению, они безропотно сошли на землю, уступив места детям. Так мы поступали трижды и все дети были погружены. Денисов подозвал меня, поблагодарил и нагнувшись к моему уху, сказал, что забыл в сейфе свой партбилет и деньги, данные под отчет. Я легкомысленно пообещал все ему доставить.
     Исполнив поручение, мы стали возвращаться к заставе, чтобы доложить о выполнении задания и получить новое. На возвратном пути нам стали попадаться воинские подразделения, явно дезорганизованные. У некоторых красноармейцев вместо боевых патронов были учебные, кроме шума ничего не производящие. Давид, который успел надеть новую форму и видевший ранее немцев, сказал, что вот так же вели себя поляки в начале немецко-польской войны. Это сравнение оскорбило нас с Бобриком, хотя, как это ни прискорбно, он был прав.
     Мы поспешили в сторону погранзаставы. За время нашей «прогулки» до Августова и обратно мы успели изрядно проголодаться. Бобрик был, наверно, самый практичный из нас. «Доложить о выполнении задания мы всегда успеем, -сказал он, - а вот пожрать будет уже некогда и негде. Мама наготовила к открытию пионерлагеря всяких деликатесов, а уж готовить она умеет, поверьте мне. Зайдем в камбуз, рубанем, а потом доложим начальству, что все в порядке».
     Под аккомпанемент боя мы ели вкуснейшее мясо. Потом набросились на пирожки и пирожные, запив их кофе с молоком. Быстро насытившись, мы поднялись на третий этаж, чтобы выполнить просьбу Денисова. И тут из носовой части корабля донеслись стоны и какие-то гортанные выкрики. Давид стал бледным, как полотно и тихо сказал:« Это немцы». Я не поверил ему и бросился к носовой части. Я шел первым, Давид за мной и замыкал нашу группу Бобрик, но едва мы сделали несколько шагов как из носовой части в нашу сторону прогрохотала автоматная очередь. Потом лающий крик:« Хайль! Хенде хох!»
     На наше счастье, стены кают, выходящих в коридор, были выполнены из кирпича, а двери «утоплены» в стены. Прижавшись к дверям, мы спиной отворили их, выскочили на палубу и с высоты третьего этажа свалились на крутой берег, окружающий озеро. Падение наше было смягчено крутым песчаным берегом, по которому мы скатились к берегу озера. Только теперь нам стало ясно, что все наши пограничники уничтожены. Бегом по знакомой дороге мы вновь направились к Августову. Давид сказал, что примерно в 60 километрах от Августова (Белосток был в 80) у него есть знакомые поляки и нам нужно обязательно за день добраться до них. Совершить марш-бросок в 60 км за один день - дело сложное, даже если идти налегке, без груза. Но, к счастью, мы были натренированы в этом отношении, так как нас еще в школе приучили к ночным марш-броскам.
     На наше счастье, направление Августов - Белосток было для немцев не основным, и они смяв сопротивление пограничников, остановились в Августове. Отступающие наши подразделения подвергались лишь нападению с воздуха, да и то не слишком интенсивно. Нашим зенитчикам, вооруженным счетверенными «максимами», удалось даже сбить один «мессершмидт».
     Таким образом, мы двигались по дороге на Белосток беспрепятственно. Прошли мы 60 км. за 10 или 12 часов, и Давид нашел своих знакомых. Поляк согласился подбросить нас до Белостока на телеге, намереваясь сам помаро-дерствовать в городе.
     К ночи 22-го мы уже были в Белостоке. Город был почти пуст, где-то на окраинах горели склады. Мы договорились встретиться у нас дома на Святояньской утром 23 июня. Хорошо, что мама на всякий случай, дала мне запасной ключ от квартиры, которым я и отпер ее. Дома был полный порядок, все на своих местах. Чувствовалось, что мама покинула дом всего несколько часов назад. Действительно, как я потом узнал от нее, жителей дома увезли около четырех часов дня. Она успела побросать в мешок из-под матраца лишь самое необходимое. Первым делом, я бросился в спальню к папиной тумбочке зная, что там хранится оружие. Действительно, браунинг с запасом патронов был на месте и я засунул его во внутренний карман пиджака.
     Рано утром в дверь постучали, я побежал открывать, будучи уверен, что это мои друзья, но пистолет на всякий случай держал наготове. На пороге стоял комендант наших домов Сосновский, как потом выяснилось, сотрудничавший с польской фашистской партией «лесников». Увидев в моих руках оружие, он заулыбался, сказав, что проверяет, свои ли в квартире, и удалился, пятясь задом. Его поведение вызвало у меня подозрение но тут, к счастью, подъехали на велосипедах Давид и Бобрик. Бобрик сказал, что его мать и детей на ходу посадили в товарные вагоны поезда, ушедшего на восток.
     Втроем мы выбрались на шоссе Белосток - Барановичи. Оно буквально было забито отступающими войсками и беженцами. При такой сутолоке, беспорядке и начинающейся панике, немецкие самолеты совершенно беспрепятственно и безнаказанно совершали налеты и расстреливали почти в упор и военных и гражданских. На обочине лежали трупы, некоторые из них уже начали разлагаться. Врезалась в память убитая молодая красивая женщина с ребенком на груди. В беспорядке были разбросаны разбитые автомобили, повозки, походные кухни, пушки и в том числе гордость нашей артиллерии пушка-гаубица образца 1938 года (эти пушки оставались на вооружении Советской Армии до 1979 года). Пробираться в этой мешанине на велосипеде было почти невозможно. Мы с Давидом решили уйти с главной дороги и следовать на восток по второстепенным грунтовым дорогам. Бобрик от нашего предложения наотрез отказался, бросил свой велосипед и устроился на лафете отступающего орудия. Больше я никогда не встречал его. Я и Давид съехали с основной магистрали и двигались от села к селу, расспрашивая местных о дороге на Барановичи. Местные жители, особенно белорусы, толково объясняли нам, как проехать в нужном направлении до соседней вески (т.е. деревни). Так было пока мы не вошли в польскую деревню. За околицей деревни сидела старуха, пасшая коз. Мы спросили ее, какую лучше выбрать дорогу. Она указала на просеку, ведущую в лес, уверив нас, что она короче и безопаснее той, по которой мы намеревались продолжать движение.
     Проехав по этой дороге километра два, мы наткнулись на поваленное поперек дороги дерево, Когда мы спешились с велосипедов, раздался окрик «Ренци до гури!» («руки вверх»). Нас окружило человек десять поляков, тех самых «лесников» - членов фашистской польской партии, вооруженных карабинами. Понятно, что мы не могли оказать сопротивление. Обыскав нас, и найдя у меня пистолет, старший этой бравой группы приказал меня расстрелять, а Давида отпустить. Меня поставили к дереву, но тут Давид обрел дар речи и произнес целую речь в мою защиту. Я почти не понимал по-польски и что за доводы приводил он, оправдывая меня, так и осталось мне невдомек. Потом он объяснил, что убедил их, что мне нет еще 15 лет, а пистолет мы вместе нашли у убитого командира. Ему поверили, потому что выглядел я и впрямь лет на 14-15. Разоруженные и без велосипедов, мы вынуждены были снова выходить на основную дорогу, заполненную отступающими. Как только мы на нее вышли, началась очередная бомбежка. Разрывы бомб раздавались то справа, то слева. Мы лежали в кювете, уткнувшись в обочину дороги. Самолеты улетели. Я стряхнул с одежды пыль и камешки и обратился к Давиду:« Хватит валяться, пошли!» Он оставался неподвижен...
     Я нагнулся к нему и обнаружил на его левом виске осколочную рану, лишившую Давида жизни, во-видимому, моментально - я не слышал ни стона, ни крика. Так, на второй день нашего отступления я остался без друзей, один.
     Отнеся тело Давида в лес, я как мог, разгреб землю, закидал ветками и попрощался с другом, еще раз отблагодарив за мое спасение. Смерть Давида убедила меня в том, что наше с ним решение избегать основных дорог было правильным, и впоследствии я двигался окольными путями. Кроме того, для передвижения на восток, я использовал ночное время, а днем отсыпался в лесу, питаясь в основном полуспелой земляникой. К вечеру я выходил к деревням или поселкам и не было случая, чтобы белорусы не накормили меня хлебом и картошкой с кислым молоком, дав на дорогу еще пару яиц. По пути следования я иногда примыкал к группам красноармейцев, также избравшим тактику ночного передвижения. Во время таких встреч я прислушивался к разговорам старших, которые никак не могли взять в толк причины повального отступления Красной Армии. Некоторые оптимисты уверяли, что это маневр для заманивания врага, после чего мы перейдем в контрнаступление и уничтожим его. Однако таких дураков было мало, большинство понимали, что дело в другом. А в чем - никто толком не мог объяснить.
     Так я миновал Барановичи, где, по словам красноармейцев, находился штаб маршала Тимошенко. Потом была надежда на линию Сталина, расположенную по старой советско-польской границе. Однако перейдя ее в районе городка Мир, я не увидел организованного сопротивления. Как это ни парадоксально, но на территории Советской Белоруссии отношение к отступающим было хуже, чем в Западной Белоруссии. Белорусский народ, тогда еще не хлебнувший немецкого лиха, надеялся, что при немцах жить будет лучше, чем при советах.
     При перехрде границы мне запомнился старший лейтенант, давав клятву перед проходящими и потерявшими надежду бойцами, что мы вернемся и победим немецкую сволочь.
     Однако таких убежденных в нашей победе командиров было немного.
     Уже гораздо позже, пройдя армейскую школу и поучаствовав в боях с белофиннами и немцами, я пришел к выводу, что вина в поражении нашей армии на первом этапе войны лежит на командном составе старшего поколения, не приучившем нашу армию к оборонительным боям. Мы не умели использовать особенности ландшафта, избегали уличных боев, почему и оставили такие города как Августов, Белосток, Барановичи, Минск, Ригу, Вильнюс, Каунас и много других. В армии не хватало грамотных младших командиров. Оставшись один солдат терялся, впадал в панику. Мы не умели подрывать танки, казавшиеся практиче-ки неприступными. Не умели открывать групповой огонь по самолетам из личного стрелкового оружия, ввиду чего немецкая авиация наносила с небольшой высоты громадные потери нашему личному составу: не умели рыть узкие щели, проходя над которыми танки становились легко доступными для гранат и бутылок с зажигательной смесью.
     Сейчас наши псевдоисторики все валят на Сталина. Это абсурдно. Не мог же Сталин, зная состояние нашей экономики и военной промышленности, подписав акт о ненападении, призвать к его расторжению. Научились мы обороняться через год с небольшим у стен Сталинграда и Ленинграда. За этот год не произошло существенных перемен в нашем вооружении: те же винтовки, автоматы, карабины, пушки. Более совершенным оружием наши войска стали оснащаться лишь с 1943 года. Следует отметить, что и хвалимый ныне Тухачевский придерживался тактики наступательных боев при помощи быстроходных танков БТ, но без сопровождающих их транспортеров (которые в большом количестве были у немцев). Эта доктрина была либо ошибочной, либо предательской. Ведь без пехоты, одни танки обеспечить захват территории были не в состоянии.
     И только с появлением новой плеяды полководцев: Рокоссовского (я его ставлю на первое место), Жукова, Василевского, Конева, Ватутина, Мерецкова и других, поменялось положение в Советской Армии. Ворошилов, Тимошенко, Буденный сыграли в войне по большей части регрессивную роль. Естественно, что для смены командного состава, для подбора новых талантливых военачальников требовалось время, и Сталин не мог в одночасье взять и произвести такую замену.
     После перехода границы мне пришлось поменять тактику передвижения. Голод заставлял меня посещать крупные поселки, где в оставленных хозяевами квартирах всегда можно было найти остатки продуктов (в том числе детского питания, различных круп) и переночевать. Двигался я теперь открыто в дневное время, но сил с каждым днем становилось меньше. Миновав город Кричев, я добрался до Бобруйска, где наши войска сумели впервые оказать достойное сопротивление, продержавшись в обороне три дня. В Бобруйске я обзавелся четвертинкой подсолнечного масла и полбуханкой черного хлеба с солью. На этом запасе продовольствия я держался три дня, пока не добрел до одной белорусской деревни (носившей ранее имя Троцкого). Там меня приютил добрейший хозяин по фамилии Стриганов.
     В селе расквартировались немцы, и хозяин выдал меня за своего родственника. На постое у него находился австриец, в прошлом священник, довольно добрый человек, осуждавший немцев. Немецкое продвижение застопорилось, так как Красная Армия сумела организовать оборону на линии Рогачев - Жлобин. Немцы вели себя нахально, реквизировали у местного населения молоко и яйца, а зачастую кур, и коров. Найдя в каком-нибудь местном магазине запасы сахара, гнали из него самогон, напивались как свиньи и горланили свои любимые марши. Я пробыл в селе недели две, поднабрал веса и силенок и, горячо отблагодарив Стриганова, направился в сторону Могилева.
     После окончания войны, я написал Стриганову письмо, но оно вернулось назад с пометкой, что такого в селе не значится (вернее всего он был убит немцами или, в лучшем случае, угнан в Германию).
     Центр Могилева был разбит, лучшие здания зияли черными провалами окон и дверей. Перейдя Днепр, я направился дальше, в сторону Рославля. По пути часто попадались группы евреев (охраняемых немцами), с нашитыми шестиконечными желтыми звездами. Они выполняли самую грязную работу по захоронению трупов людей и животных, чистке туалетов, приведению в порядок дорог. Вид у этих работников был жалкий. Вскоре после выхода из Могилева я наткнулся на хорошо организованную группу красноармейцев, возглавляемую старшим лейтенантом -летчиком. Все бойцы были вооружены, соблюдалась дисциплина. Старший лейтенант предложил мне роль разведчика этой группы.
     К тому времени я страшно пооборвался, ботинки мои износились вдрызг и мне пришлось с ними расстаться. Волосы мои выгорели на солнце и стали почти льняными, растительность на лице еще не появилась и поэтому даже при встречах с немцами я не вызывал подозрений - меня принимали за местного жителя. Перед тем как тронуться группе в ночной путь, ранним вечером я входил в близлежащее село, узнавал у местных обстановку, не отказываясь конечно от скромного угощения, и, возвращаясь, докладывал полученные сведения старшему лейтенанту. Благодаря этому мы спокойно обходили опасные места. У старшого была летная военная карта и двигались мы вполне осознанно. Немцы в первые месяцы, уверенные в своем блицкриге, не шифровали наименования своих частей и ставили на дорогах знаки с наименованием части и места ее нахождения. И наш старшой наносил на карту местоположение немецких войск.
     В группе был один узбек. Слушая мои рассказы о тех или иных перепадавших мне угощениях, он отпросился у старшого в разведку со мной в надежде насытиться. Когда мы вошли вечером в очередное село, я сказал ему, что вдвоем нам будет труднее получить приглашение к трапезе и предложил ему выбрать любую сторону улицы. Он пошел по правой стороне улицы, а я по левой. В первом же доме мне повезло. Хозяйка сказала, что я очень похож на ее сына, ушедшего с частями Красной Армии. Она усадила меня
     за стол и не могла успокоиться, пока вдоволь не накормила меня щами, варениками и всякой всячиной. На дорогу она дала мне кусок сала и буханку свежевыпеченного хлеба. Выйдя на улицу, я увидел невдалеке хмуро бредущего узбека. На мой вопрос, чем его накормили, он ответили:«Дали один суп травовый». Наверно, он имел в виду вегетарианские щи. Я пожалел его и дал ему хлеба и сала. Узбек, ранее не евший свинину, забыл о запрете и с удовольствием уничтожил хлеб с салом. Оставшееся я передал старшому, а он поделил между остальными бойцами. Километрах в 40 от Рославля мы, как всегда, расположились на дневную стоянку в лесу. Вдруг захрустели ветки. Это подошла к нам еще одна группа, также пробирающаяся на восток. В числе этой группы оказался мой земляк из Куриловки. Радости не было конца, начались воспоминания, перечисление общих родных и знакомых. Другие члены нашей группы тоже принялись расспрашивать вновь прибредших. Задымили цигарки. Окрик «Хенде хох!» прервал эту идиллию. Мы были со всех сторон окружены немецкими автоматчиками. Старшой успел незаметно передать мне карту, которую я засунул под лохмотья своего пиджака. Немцы обезоружили нас, построили по двое и повели к машине. Видимо, они выследили подошедшую к нам группу. Затискав нас всех в кузов грузовика, старшой у немцев посадил одного сопровождающего в кабину, а второго с автоматом в кузов. По его команде машина тронулась в сторону Рославля, а немецкие солдаты остались, по-видимому, прочесывать леса. Старший лейтенант неплохо владел немецким. Понимая, что если при обыске у меня найдут карту, то непоздоровится нам всем, он обратился к охраннику с просьбой отпустить меня. Машина мчалась со скоростью 50-60 км в час. Немец уставился на меня и дал мне знак прыгать с машины. Мой несовершеннолетний и жалкий вид, наверно, заставил его согласиться с доводами нашего старшего лейтенанта. Я не заставил просить себя второй раз и на полном ходу соскочил с машины. Вспомнились слова Блюма, что боксер должен догнать трамвай и вскочить на него, и также вовремя соскочить. До Рославля оставалось километра полтора. Когда я вошел в город, то с правой стороны увидел огороженный колючей проволокой лагерь для военнопленных. Смотреть на наших солдат и офицеров было просто невыносимо. Грязные, заросшие, они хватали листы еще зеленой капусты и тут же съедали их. По всей вероятности и мои недавние товарищи вскоре пополнили контингент этого лагеря. Отыскав в городе покинутую квартиру, я нашел, как всегда, остатки съестного, утолил голод и улегся спать на диван. На этажерке лежали книги. Чтобы успокоиться, я взял одну из них, начал читать и заснул. Утром я решил покинуть город, но не тут-то было. Выход из города охранялся; чтобы уйти, требовался пропуск - аусвайс Бродя по улицам, я увидел молодоженов, тащивщих из города разобранную металлическую кровать с металлической сеткой. Я вызвался им помочь, попросив, чтобы они выдали меня за своего несовершеннолетнего родственника. Они с радостью приняли мою помощь и, показав свой пропуск, провели меня мимо немецких охранников. Немцы погоготали при виде кровати, прозрачно намекая молодым, как ее надо использовать. В ближайшем от Рославля селе мок новые знакомые молодожены объяснили мне, как добраться до их родственника лесника. Назвали его имя и отчество и попрощались со мной. Отощавший и измученный, л заявился к леснику, был им принят, накормлен, напоен чаем с медом. После всех переживаний, я моментально заснул и спал, по словам лесника, 36 часов, даже не поворачиваясь с боку на бок. Отоспавшись, я получил от лесника инструкцию, как дальше двигаться на восток. Идти следовало параллельно новой железной дороге Рославль - Сухиничи, но ни в коем случае не выходить на полотно, а то запросто схлопочешь немецкую нулю. «Болот не бойся, - наставляя мой новый доброжелатель, они не глубокие, дно твердое трясин нет». Он одарил меня на прощанье полбуханкой хлеба и четвертинкой растительного масла, благословив на дальнейшую дорогу. Шла уже первая декада августа 1941 года. Ночи становились прохладными. По пути я присоединился к группе вконец измученных бойцов. В ней выделялся пожилым возрастом капитан медицинской службы. Наверно, ему было лет сорок, но мне он казался ужасно старым. Двигаться по бездорожью было адски трудно, но выходить на дорогу - все равно, что на верную смерть. Добредя ночью до какого-то хутора, большинство красноармейцев решили там заночевать. Я же, наученный горьким опытом, пошел дальше вперед, и капитан присоединился ко мне. Отдохнули мы с ним на какой-то более или менее сухой лужайке, а с рассветом побрели к линии фронта. И вот в деревне мы увидели впервые с начала войны наших бойцов регулярной армии - разведчиков. Разведчики они были, честно говоря хреновые, т.к. лежали под изгородью огорода, уткнувшись головой в землю и дрожа от страха. Я подошел к ним и потормошил одного. Он сразу заорал: «руки» вверх, а другой встрепенулся, оживился: как-никак, языки! Нас провели через линию фронта, проходившую в тот момент у железнодорожной станции Фаянсовая. И вскоре мы были окружены пограничниками и накормлены солдатской гречневой вкуснейшей кашей. С капитаном им все было ясно, а со мной началась морока. Виною тому была книга, которую я прихватил с собой из Рославля, и карта, переданная мне летчиком. Как назло, в книге не были указаны ни год издания, ни типографские данные. После допроса нижними чинами меня потащили к большому начальству. Оно оказалось генерал-майором погранвойск.
     - Ну, рассказывай все по порядку, зачем и куда идешь.
     Я довольно сбивчиво, но все же толково рассказал все свои приключения. Выслушав меня, генерал задал совершенно неожиданный для меня вопрос:
     - Так, ты останешься у меня разведчиком или отправишься разыскивать родителей?
     Я был ошеломлен таким завершением разговора. На мое счастье, генерал хорошо знал моего отца по прежней работе в Белостоке. Придя в себя, я неуверенно сказал, что, конечно, хорошо бы найти отца и мать.
     - Вот и правильно. Успеешь еще, навоюешься. Иди ищи своих и передай от меня привет отцу. Генерал поблагодарил меня за карту, сказал, что это ценные сведения, затем вызвал адъютанта и приказал ему выдать мне справку, удостоверяющую личность. По-видимому, это был мой первый долг, отданный государству. Так я перестал быть бродягой и обрел документ, позволяющий беспрепятственно двигаться дальше до Саратовской области, где я надеялся найти родных. На станции Фаянсовой какая-то хозяйка одолжила мне мыло и я вымылся в реке. Увеличительным стеклом я уничтожил вшей и гнид в складках моей одежонки и, дождавшись первого товарняка, прицепился к развороченной при бомбежке цистерне. Так, впервые за много дней я начал движение без помощи собственных ног. Проехав немного на подножке, я решил устроиться с большим комфортом и влез как обезьяна через люк в чрево цистерны. Цистерна была из-под спирта. Продырявленная в нескольких местах осколками и пулями, она осталась пустой и чистой. Я улегся на дно и тут же заснул. Вытащили меня из цистерны красноармейцы с соседней платформы. Наглотавшись паров спирта, которые сохранились в обшивке, я потерял сознание. Меня страшно рвало, голова разламывалась на части, но все-таки через несколько часов я пришел в себя и под хохот солдат продолжал ехать дальше с ними. Так совершилась первая в моей жизни серьезная пьянка.
     Отравление никотином было у меня раньше, когда я гостил у Стриганова. Вообще покуривать я начал еще в Белостоке. Посещая Дом Красной Армии, я любил заглядывать в комнату для шахматной игры. За отгадку шахматной задачи двух ходовки полагалась премия - коробка папирос «Северная пальмира». С трех и более ходовыми задачами у меня успеха было мало. Поэтому я два или три раза в неделю приносил домой папиросы, складывая их в тумбочку. В школе я угощал одноклассников шикарными по тем временам папиросами и сам делал вид, что давно курю. Так я постепенно втянулся в это ненужное увлечение. С началом войны, особенно при бомбежках, курево очень помогало. И
     вот, когда я был у Стриганова, то в свободное время искал возможности пройти через линию фронта. Однажды я наткнулся на подбитый немецкий танк, залез в него и нашел там немецкие сигареты.
     Это была «фатерландская» продукция с применением искусственного никотина. Я не знал, как подобает курить эту дрянь и затягивался обычным образом. После нескольких глубоких затяжек у меня закружилась голова, а потом началась страшная рвота. Так впервые познакомился я с хваленой немецкой эрзацпродукцией.
     Я добрался до Сухиничей и пересел там в поезд, идущий на Тамбов. В вагоне, куда я забрался, ехали парни и девушки, возвращавшиеся домой после рытья окопов. Начались разговоры. Я приглянулся одной тамбовчанке и по приезде в город несколько дней прожил в ее семье, днем подрабатывая на билет до Саратова. Зайцем теперь не удалось бы уехать: на станции, оцепленной патрулями, шла проверка билетов.
     На вокзальной площади я повстречал белостокского однокашника - сына управляющего банком. Я выразил удивление, что он курит весьма дорогие сигареты «Новость», после чего он откровенно признался мне, что при эвакуации банка банкноты достоинством менее 10 рублей везлись в машине допечатанными и он прихватил мелких купюр на несколько тысяч рублей. Он стал предлагать мне деньги на билет. Я отказался наотрез и назвал его подлецом.
     Вот наконец билет приобретен. Я сел на поезд «Москва - Саратов» и утром 15 или 16 августа вышел на вокзальную площадь родного города. Проскользнув через оцепление, я добрался до переправы и проскочил зайцем на хорошо знакомый мне с детства пароход «Персидский», ходивший между Саратовом и Энгельсом. Автотранспортного моста тогда, конечно, еще не было.
     На палубе сразу окружили меня тетушки, равно сердобольные и любопытные. Начались расспросы. Я рассказал им по возможности коротко о поведении немцев на оккупированной земле. Сразу посыпались мне в кепку рубли и трешки. Как я ни отказывался, женщины потребовали взять деньги - иначе как я доберусь до Новоузенска?
     На мое счастье, в Энгельсе я застал дома тетю Клаву и ее мужа Степана.
     Тетя Клава кинулась навстречу, запричитала. Накормив меня, она затопила печку. Одежонку мою тут же сожгли, а меня отправили в городскую баню. Вернулся я чистый, избавленный от всей моих мучителей и заснул как убитый.
     О родителях моих я узнал, что они поселились в Аркадаке, городке на правобережье Саратовской области, что они разыскивали меня и начали уже терять надежду. Но тетя Клава советовала мне ехать сперва в Новоузенск, где бабушка и тетя Маня тоже убиваются по мне.
     Я согласился. В Новоузенск прибыл на следующий день. Радости не было конца. Бабушка кормила меня моими любимыми блинчиками, поила чаем. Потом прибежали тетя Маня с дядей Федей, пошли разговоры.
     Утром я встал, едва только забрезжил свет. С изумлением я узнал, что бабушка давно уже на ногах и настряпала огромное количество всякой снеди. Я удивился - куда столько? Оказывается, бабушка дала обет, если я вернусь живой, накормить всех нуждающихся в городе, (тогда в Новоузенске появились первые эвакуированные).
     Я говорил уже о бабушкиной набожности. Не будучи грамотной, она помнила на память огромное количество молитв, неукоснительно соблюдала все посты, хорошо знала библейские и евангельские тексты и, конечно, отмечала все православные праздники. Слово, данное Богу, было для нее законом.
     В разговорах она избегала поминать даже чёрта, не говоря уже о непристойных словах. И никто из близких не смел произнести при ней дурного слова.
     Бабушка была очень чистоплотной и дочерей приучала к чистоте. Подростками они мыли полы во всем двухэтажном доме, и если работа делалась не слишком добросовестно, бабушка повелевала все перемыть заново.
     Прогостив у бабушки несколько дней, я вернулся в Энгельс. Там уже ожидал меня папа. Экипировав меня, насколько позволяли средства, он прибыл со мной в Аркадак, где мама ринулась с порога навстречу, радостно причитая...
     Мне предстояло еще доучиваться в школе. Сентябрь был на носу, а я не располагал никакими документами. Срочно запросили паспортный отдел Рудни: там проходила процедура моего усыновления, и там оставались мои метрики. Володька Жеребцов, хорошо знакомый мне лейтенант, спешно выслал все копии заверенных документов, на основании которых я получил паспорт с перепутанным днем рождения: 7. XI вместо 7 IX. Благодаря этой ошибке мне приходится справлять день рождения два раза в году.
     Папа устроился в Аркадаке на должность заведующего сберкассой и получил прямо в здании кассы крохотную квартиру: комнатку площадью меньше 10 кв.м. и кухоньку. Кровать для меня поставить было негде, и я спал в гамаке.
     Аркадак представлял собою в ту пору уютный городок с железнодорожной станцией того же названия, большим кинотеатром, двумя средними школами, больницей, крупным спиртзаводом и разными предприятиями местной промышленности. В дни войны в городке собралось много эвакуированных из западных областей Украины и Белоруссии -по большей части евреев.
     Школа тоже пополнилась эвакуированными. Я сам теперь был одним из них. Помню первый урок в десятом классе Первой средней школы. Классный руководитель знакомился с нами, читая фамилии по журналу, а нас просил называть свои имена.
     Глазунов, Никонов, Райхинштейн, Розина - это запомнившиеся мне фамилии эвакуированных.
     - Самуил! - гордо отрапортовал в ответ на свою фамилию Райхинштейн.
     - Муля, не нервируй меня! - вырвалось у меня под общий хохот одноклассников.
     Райхинштейн не ожидал такой моментальной реакции, думая (как он сам признался потом), что в такой глуши никто не разберется с его именем.
     Обладатели перечисленных выше фамилий вскоре подружились со мной. К этой компании присоединился и сын местного аптекаря Гриша Шнееров, на квартире у которого происходили наши дружеские встречи.
     А на фронте положение становилось тревожным. Немцы рвались к Москве. И я, прежде политически индифферентный, принял решение вступить в комсомол. В то время оставаться вне партии или комсомола означало признать свою ненадежность и даже трусость перед родиной.
     Я вел переписку с руднянской девушкой Людмилой Стабеновой, к которой был неравнодушен. В одном из писем я поинтересовался, живы ли Ванюша Орлов и Слава Зубков и, если живы, то как сложилась их судьба (они оба были на год старше меня). Из Людиного письма я узнал, что Ванюша поступил в летное сталинградское училище, а Слава уехал куда-то на юг (позже мне сказали, что он стал моряком каспийского флота).
     Я больше не повстречался с ними. Ванюшка окончил училище и погиб чуть ли не в первом своем воздушном бою. Судьба Славы мне неизвестна.
     Учеба в школе часто прерывалась. Нас отправляли то в колхоз, то на авральные работы по очистке железной дороги.
     Как бы то ни было, школу я окончил с отличием. Кажется, я был единственным отличником выпуска 1942 года.
     Досуг наш проходил весело: было много юмора, песен, пародий, анекдотов. Голосистый Никонов, сын крупного военачальника, под гитару исполнял разные песенные пародии. Кое-что я и теперь помню:
      
Ереванский луна выходил из нэбэс,
Просыпался от сна молодой Аванес,
Просыпался от сна, на конюшню глядел,
Там ишак молодой жирным задом вертел.
Нэ стэрпэл Аванес, расстегал свой кушак
     И напал, как шакал, на нэвинный ишак...
Ереванский луна одным дырком глядел,
Нежно пел соловей про кавказский любовь.
 
Муля был мастером опереточных пародий. Вот одна из таких карикатур на наши оперетты (на мотив «Розмари»):
 
Берется оперетта и пишется. Запето.
Затем берется снова оперетта
И пишется на новое либретто.
Берутся два ковбоя и небо голубое,
Затем берутся два любых колхоза
И где-то между ними Мери Роза.
Чтоб зритель верил фактам,
     Ковбой вскочил на трактор,
Но тотчас, отгадавши эту тайну,
     Другой ковбой вскочил на два комбайна,
И оба из колхоза Примчались к Мери Роза.
Но все это окончилося миром
И Мери Роза стала бригадиром.

     К весне мы все прошли медкомиссию. Нас остригли наголо, и теперь все мы считались допризывниками.
     Мои родители решили - скорее всего из-за стесненных материальных условий - переехать в родную мамину Куриловку, где проживала в эвакуации младшая мамина сестра Надежда, врачевавшая в местной больнице.
     Надежда состояла в браке с моим родным отцом и имела от него двоих детей (первый ребенок умер еще до войны). Отношения между сестрами сохранялись в то время ровные и даже дружественные.
     Еще когда тетя Надя училась в 1 -ом Московском мединституте, мы бывали у нее дома.
     В 1938 году (может быть позже, не помню точно) была введена плата за обучение в институтах, что привело к оттоку студентов из вузов. Потом Сталин отменил указ и возобновил бесплатное обучение. По этому поводу ходил такой анекдот.
     Студенту еврею родные телеграфируют:
    
     Хаим,
     Мы все знаем,
     Высылаем
     Двести,
     Сиди на месте.
    
     Украинец получает телеграмму другого содержания:
    
     Панас,
     Езжай до нас,
     Нужон свинопас.
    
     В июле 1942 года я из родного села был призван в Красную армию. На станции Новоузенск нас погрузили в теплушки и поезд нехотя двинулся к Саратову.
     На станции Анисовка (ближайшей к Покровску - Приволжскому) жили дядя Федя с тетей Полей.
     Я решил забежать к тете Поле, и какова же была моя радость, когда я там застал и дядю Федю, забежавшего к любимой жене из соседнего воинского эшелона.
     Мы обнялись, расцеловались и назад бежали вместе -каждый к своему составу.
     Это была моя последняя встреча с дядей Федей, который погиб осенью 1942 года в бою под Воронежем.
     Меня как имеющего среднее образование (а таких тогда среди допризывников было не так уж и много) определили во 2-ое Киевское артиллерийское училище, эвакуированное с Украины в село Разбойщина под Саратовом.
     Кое-как нас обмундировали и распределили по взводам.
     Учение было напряженное - с семи утра до одиннадцати вечера без единой минуты отдыха, только небольшие перерывы на завтрак, обед и ужин и полчаса перед сном на личные дела.
     1942 был, наверно, самым трудным военным годом -как на полях сражений, так и в продовольственном отношении.
     В руках немцев были и житница Советского Союза Украина, и картофельная держава Белоруссия.
     Мы по существу постоянно испытывали чувство голода и потому по ночам совершали набеги на свекольные и капустные поля.
     Враг рвался к Волге, и нас бросили на отрывку противотанковых рвов. На каждого курсанта приходился один метр рва, то есть более 12 кубометров земли. Грунт под Саратовом составляют смесь твердой глины с галькой и другими осадочными породами. Лопатой можно было снять лишь небольшой верхний слой почвы, а дальше шла в ход кирка. Выполнить такую норму без тренировки было тяжело даже сильному мужику. Но нам, салагам, помогали успевшие справиться со своим заданием взрослые курсанты. Поддерживал нас также духовой оркестр, создавая хорошее настроение.
     Тренировали нас в училище на выносливость марш-бросками, заставляя по пути преодолевать полосу препятствий, состоявшую из колючей проволоки, воронок, бревен, заборов.
     Но после всего, что я преодолел в сорок первом, как раз это оказалось для меня самым легким.
     Ближе к зиме Второе КАУ решено было перепрофилировать на 1-ые Курсы офицеров для самоходных установок (САУ). Нас же, проучившихся более трех месяцев по курсу полевой артиллерии, перевели в 1-ое Ленинградское ар-тучилище, находившееся в то время в Энгельсе.
     Путь от Разбойщины до Энгельса в 20 с лишком километров мы преодолели за одну ночь - пешком, с полной выкладкой, перейдя через рано замерзшую Волгу.
     Ленинградское училище расположилось в старом военном городке с трехэтажными казармами красного кирпича, конюшнями, складским хозяйством, артполигоном и разным другим обустройством. Там же были жилые дома для комсостава и их семей.
     Первое, что поразило меня в новом училище, это отборный мат, каковым перемежались воинские уставные команды.
     Четвертым дивизионом командовал полковник Бобыкин - старый кадровый офицер, служивший еще в царской армии.
     Училище готовило командиров для артиллерии на конской тяге и располагало великолепными арабскими лошадьми. Наш командный состав был от этих умных животных в восторге и, надо сказать, ценил их гораздо выше, нежели нас, курсантов.
     Каждому из вновь прибывших была приписана лошадь, за которой курсант должен был ухаживать - кормить, поить и, главное, содержать в чистоте. Доставшийся мне конь по кличке Стройный был прекрасное, умнейшее существо.
     Лошади быстро привязываются к человеку и тяжело переживают расставание с ним. Первые две недели Стройный оставался безучастен к моим ласкам, не давал себя чистить, а когда я притрагивался к нижней части его крупа, порывался укусить меня или лягнуть. Пришлось подлизываться к нему, отдавая небогатый паек сахара. На третью неделю отношения наши наладились, а потом перешли в крепкую дружбу.
     Стоило мне войти в конюшню, где было больше полусотни лошадей, как Стройный сразу приветствовал меня тихим ржанием и тянулся ко мне. Он уже разрешал чистить любую часть своего тела, закатывая при этом от удоеольст-вия глаза.
     Да, офицеры наши не стеснялись в выражениях, но дело свое они знали превосходно, так что мы впитывали артиллерийскую науку гораздо продуктивнее, чем в КАУ.
     Вскоре меня назначили коноводом-ординарцем у преподавателя тактики капитана Давыдова. В мою обязанность входило подняться за час до общего подъема, заседлать лошадей (Давыдова и свою), а в зимнее время еще и заши-повать их и к семи утра быть у дома капитана, снимавшего квартиру в городе, километрах в трех от училища.
     В награду за это я получал на кухне так называемый «расход» - гораздо большую обычной, порцию завтрака. А во время преподавания тактики капитан отпускал меня в конюшню поухаживать за лошадьми, а заодно и подремать часок на сеновале.
     Единственным железнодорожным переходом, связывающим Сталинград с центром страны, был Саратовский мост. Поезда шли по нему в одном направлении. В районе Сталинграда они разгружались, пустые вагоны загонялись в тупик или сваливались под откос, а назад по однопутной колее от левого берега Сталинграда до Саратова шли одни только паровозы, по десять и более паровозов в одном составе.
     Фашисты отлично понимали стратегическую значимость Саратовского моста и почти ежедневно его бомбили. Но он оставался цел, словно был заколдованный. Авиационная бомба однажды попала в баржу, стоявшую под мостом, но пролетные строения оставались целыми и невредимыми.
     В ноябре-декабре 1942 года нас почти каждую ночь поднимали по тревоге и направляли в район моста - на тот случай, если будут серьезные разрушения и жертвы. Бомбили мост как правило ночью, осветив цель парашютами с бенгальским огнем. Один из таких парашютов упал на сухую траву и она загорелась. Командир взвода лейтенант Колесов приказал курсанту Мехлису (да, сыну того самого Мехлиса, начальника Главного Политического Управления Красной Армии) затушить тлеющую сухую траву. Мы покуривали-цигарки, а Мехлис, похлопав ветками, доложил, что задание выполнено.
     Каково же было наше изумление, когда примерно через месяц Мехлис младший был награжден медалью «За отвагу» с мотивировкой: «спасение лесного массива от пожара в условиях вражеской бомбардировки». Автором этой реляции был капитан Каверин.
     Полковник Бобыкин бушевал от возмущения:
     - Тридцать лет служу в армии, а у меня, кроме хера и яиц, ничего не болтается, а у этого сопляка на петушиной груди скажите! медаль! Да какая медаль - боевая, за которую простой солдат кровь проливает!
     С тех самых пор мы всей душой невзлюбили капитана
     Каверина.
     Новый 1943 год мы встретили в каком-то железнодорожном тупике. Там стояли вагоны со свежезамороженной рыбой, которую нам поручили выгрузить и перетаскивать в бортовые автомобили. Мы трескали ее прямо сырую, и самое интересное то, что никто не заболел. Наиболее предприимчивые курсанты прихватили рыбы и в казарму, и дух ее пронизал вскоре все этажи. Комбат, старший лейтенант Калинин, устроил шмон и всю найденную рыбу передал в столовую комсостава, который, надо сказать, питался ничуть не лучше нас, курсантов.
     В нашей учебной батарее числилось несколько великовозрастных курсантов. Из них запомнились украинец Ко-чера - бывший директор сыродельного завода, еврей Таран - тоже директор завода, сахарного, Бобыкин - однофамилец нашего командира и еще несколько хохлов: Хлыстун, Непейпива, Подопригора, Деканенко.
     Хлыстун кончил плохо. Произошло вот что. В батарее начали пропадать вещи: то ботинки, то простыня, то новое нижнее белье. Курсанты всполошились, доложили старшине. Старшина, человек опытный в таких делах, пока курсанты тренировались на полигоне, устроил вместе с дежурными по дивизиону повальный обыск.
     Под матрацем у Хлыстуна нашли только что пропавшие ботинки, а в тумбочке спрятанную немецкую пропуск-листовку.
     Этого было достаточно, чтобы приговорить Хлыстуна к
     расстрелу.
     Приговор был приведен в исполнение перед строем всего личного состава училища.
     С Тараном случилась история более прозаическая. Конное дело преподавал у нас майор Кузинин, тот самый, что был автором воинского устава по конному делу.
     Майор был влюблен в свою профессию и поочередно посещал все занятия по конному делу, которые проводились командирами взводов.
     У меня, надо заметить, с выездкой получалось все очень хорошо, но заслуга тут вообще-то была не моя, а моего коня.
     В уставе конного дела было более тридцати устных команд, подававшихся с растяжкой и даже несколько нараспев: «Учебной рысью - ма-а-арш!», «Веер впра-а-аво!», «Налево рыбкой слеза-а-ай!» и др.
     В первые дни занятий я часто не мог быстро определить, как вести себя при той или иной команде, то есть как натянуть уздечку, каким шенкелем подать сигнал лошади, как держать корпус. Но в какой-то момент при очерёдной команде я заметил, что Стройный, вопреки моим дёрганьям, исполнил все совершенно правильно. Оказалось, что он определяет на слух все команды и четко их исполняет. Мне оставалось лишь держаться в седле и делать вид, что я управляю конем.
     Поглядев на меня, майор Кузинин просиял и перед всем взводом меня расхвалил. Увидев же Тарана, сидевшего на лошади как собака на заборе, он вскипел от негодования.
     - Эта бестолочь испортит, искалечит лошадь! - визжал Кузинин, обращаясь к взводному Колесову. - Прежде, чем сажать его на лошадь, научите его облегчаться на кровати!
     Реплика воспринята была как приказ, и мы с удовольствием стали учить Тарана науке облегчаться.
     Кровати у нас в казарме были трехэтажные. Тарана сажали на втором этаже, в руки ему давали вафельное полотенце, имитирующее узду, затем огромный Бобыкин ложился на нижнюю кровать и поддавал ногой через сетку Тарану под зад. Если Таран не мог вовремя подняться, то должен был пенять только на себя.
     Вокруг собиралась уйма «консультантов», которые с серьезнейшим видом давали советы и Тарану и Бобыкину.
     Непейпива отличался особенным подхалимством к начальству.
     Среди наших преподавателей был старенький больной генерал, которого держали в училище, наверно, только за его прошлые заслуги. В то время у офицерского контингента не было тех привилегий, какие он приобрел после войны, так что и у этого старенького генерала не было даже приличного курева. Непейпива это обстоятельство усек и держал в своем портсигаре наготове пять-шесть штук хороших папирос «Казбек». Приходя к нам, генерал сразу выкрикивал: «Непейпива!»
     - Я здесь! - и курсант сразу вытягивался перед генералом в струнку.
     - Что-то я тебе хотел сказать... - задумчиво начинал генерал.
     - Так точно! - Непейпива отдавал честь и ловко открывал перед генералом портсигар.
     Генерал брал папиросу, неторопливо подносил к ней зажженную спичку, и занятия начинались.
     Курсант Деканенко запомнился одной своей репликой. Как-то после тяжелого дня он произнес с тоской:
     - Как же хорошо было е...ть кобыл!
     Мы все встрепенулись, уставились на него...
     Оказывается, на «гражданке» он работал в пункте искусственного осеменения лошадей.
     Незаметно подошла весна, и в апреле нам предстояло провести последнее экзаменационное учение и получить
     воинское звание.
     По стрельбе мне досталось задание провесить траекторию, то есть серией шрапнельных снарядов показать другим орудиям цель для подавления ее стрельбой по площади.
     Задание я выполнил на «отлично». Успешно были сданы экзамены по материальной части орудия, тактике и другим
     дисциплинам.
     Единственную тройку я получил за знание конской амуниции. Я, признаться, совсем не занимался этим предметом, полагая, что разные там постромки, трензели и ленчики вряд ли понадобятся мне в военной жизни. Так оно и случилось.
     Тактические учения происходили ночью. Мы должны были в темноте занять огневую позицию, вырыть окопы для орудий и замаскировать их с тем, чтобы к утру начать обстрел какой-нибудь намеченной начальством цели.
     Я упоминал уже, что грунт под Саратовом тяжелейший; наши противотанковые 57-миллиметровые пушки имели длинные лафеты и стволы; всю ночь мы закапывали и маскировали орудия, так что под утро окончательно выбились
     из сил.
     Едва только мы закончили этот поистине Сизифов труд,
     раздалась команда:
     - Танки противника прорвались к высоте N. Приказываю действовать!
     Высота эта находилась от нашей батареи километрах в
     восьми.
     Мы моментально вывели лошадей из укрытия, прицепили орудия, и по команде «Галопом!» батарея сорвалась с места.
     Только курсант Золотарев, оказавшийся без мест и на зарядном ящике и на орудии, отчаянно заметался.
     - На пристяжную! - скомандовал Золотареву взводный.огневую позицию.
     И тут все увидели Золотарева с походкой персонажа пародийный, фильмов на тему «Трех мушкетеров».
     Это выглядело настолько комично, что нашу усталость сняло как рукой и громкий смех нарушил торжественную тишину учебного боя.
     В первых числах мая нам всем присвоили воинские звания (как правило лейтенантские), выдали не ахти какую, но все-таки новую хлопчатобумажную форму, полевые погоны и повели в баню.
     Загремели шайки, хлынула из кранов вода, и мы стали смывать все наши курсантские грехи.
     Золотарев ходил по бане враскорячку и показывал всем разбитый до крови зад. Иные ему вяло сострадали, кто-то посылал в то самое место, которое у него повредилось от верховой езды без седла, а Еременко, состроив сочувственную рожу, попросил:
     - Ну-ка, подойди поближе, дай рассмотреть.
     Золотарев, найдя наконец сочувствие, приблизился, нагнулся, и тут Еременко плеснул ему в задницу шайку горячей воды.
     Раздался истошный золотаревский визг, в воздухе замелькали шайки. Мы насилу разняли дерущихся.
     Вот такой сценой завершилось наше пребывание в первом ЛКАУ.
     На другой день утром мы уже погрузились в сопровождении старшего лейтенанта на пароход, шедший по Волге в сторону Горького. А до Гороховецких лагерей шли пешком.
     Ох уж эти Гороховецкие лагеря! Им уже в то время насчитывалось сто лет.
     Окрестные жители смотрели на обитателей лагерей как на неизбежное зло, посланное им за грехи земные.
     Меня и моего сокурсника Вову Животова определили в 191-ый ИПТАП (Истребительно-противотанковый артиллерийский полк), и мы были первыми офицерами вновь создаваемого полка.
     Кругом в сосновом лесу мелькали заброшенные землянки и разные другие строения. Но мы, коротая дни в лесу или на озере, ночевали обычно под соснами. Потом, когда ночи стали холодными, мы решили привести в порядок одну из землянок. Выкинули мусор, натаскали туда лапника, починили дверь и к ночи удобно устроились на топчане вдвоем. Заснули мы моментально, однако ночью Вова меня разбудил, жалобно прося убрать мою холодную ногу с его ноги. Я послал его подальше и повернулся к нему спиной. Вовка повторил свою просьбу уже угрожающим тоном.
     Когда мы наконец зажгли спичку, то увидели мирно дремавшую на Вовкиной ноге огромную крысу.
     Пулей мы вылетели из землянки и остаток ночи провели, как прежде, под сосной, хотя холод не дал нам сомкнуть глаз.
     Через неделю полк начал быстро пополняться личным рядовым составом. Это были в основном узбеки, еще не обмундированные, ходившие в халатах и тюбетейках.
     Сформировали батареи, отладили материальную часть, откопали и оборудовали новые землянки, начали ремонтировать здание штаба дивизиона, столовую.
     Я поселился в новой землянке со старшиной - белорусом по фамилии Вайтер.
     Наводчиками и командирами орудий я назначил русских ребят, а рядовые орудийных расчетов были узбеки.
     Кроме двух пушек имелось во взводе еще противотанковое ружье, и с ним управлялись два самых толковых узбека - Гапиров и Закиров - до войны они работали в Ташкенте на обувной фабрике.
     Прочие узбеки были из декхан. Они плохо понимали русский язык, а может быть, притворялись, что не понимают.
     Вскоре на наше горе в дивизион поступили девицы - для санитарной службы. Ими командовала старший сержант Нарницкая - красивая девушка из Ленинграда. А в санитарку из Прибалтики, не то эстонку, не то латышку, моментально влюбился мой сосед по землянке Вайтер.
     Дела постепенно налаживались. Солдаты стали более или менее исправно нести караульную службу, пока еще без личного оружия.
     Кочера, о котором я упоминал выше, служил в соседнем подразделении. Будучи курсантом, он, бывало, вечно отирался возле кухни, выпрашивая объедки, а тут приосанился и стал выслуживаться перед начальством.
     Первая наша с ним стычка произошла, когда он задержал моего наводчика Снегирева за то, что тот помочился через ограду туалета (ямы, покрытой бревнами и обнесенной сосновыми ветками). За этот проступок Кочера, в ту ночь возглавлявший гарнизонную вахту, влепил моему наводчику два наряда вне очереди.
     Я решил проучить Кочеру. В следующий раз я нес дежурство по дивизиону, а он по гарнизону. Таким образом, я находился в его подчинении и сопровождал его по территории дивизиона.
     Предварительно я подготовил Гапирова и Закирова, которых поставил часовыми на артсклад - самый важный на территории дивизиона объект.
     При подходе к артскладу я сделал вид, что исправляю малую нужду и пропустил Кочеру вперед.
     - Стой, кто идет? - раздался голос Закирова. Кочера молча шел дальше.
     - Стой, а то немножко стрелять будем!!! - хором закричали узбеки.
     Кочера продолжал движение.
     И вот я услышал его вопль. Подбежав, я увидел, как мои узбеки огромными палками, врученными им вместо личного оружия, дубасят Кочеру.
     Ребята были здоровенные, и Кочера выглядел после экзекуции плохо. Сам я не стал возникать на месте действия.
     Наутро я изобразил испуг и сострадание при виде его синяков, а он на мой вопрос, что с ним, сухо ответил:
     - Наткнулся ночью на сук..
     Урок мой пошел однако на пользу. Кочера стал относиться к личному составу более корректно.
     Вскоре начались учебные стрельбы. Результаты их были отвратительные. Это повергло меня в уныние. А может быть, уныние мое было предчувствием происшедшей затем трагедии.
     Санитарку из Прибалтики и моего соседа старшину Вайтера нашли в лесу убитыми. Вайтер, вероятно, застрелил девушку в припадке ревности, а затем покончил с собой.
     Орудием убийства был мой пистолет - Вайтер похитил его у меня ночью.
     Завели дело, началось следствие, и никто не мог предвидеть, как все обернется.
     Командир полка, симпатизировавший мне и тревожившийся за меня, предложил мне дать согласие на отправку в запасной офицерский полк, расквартированный неподалеку.
     В тот же день отбыл я по месту нового назначения и до сих пор благодарен оперативности командира полка.
     Из запасного полка регулярно отбирались офицеры для пополнения различных войсковых частей и подразделений.
     Примерно через две недели в полку появилась комиссия по отбору кандидатов в Химическую академию. В десятом классе я увлекался химией, особенно неорганикой, и это помогло мне выдержать экзамен в Химакадемию на отлично.
     Но буквально на следующий день приехала еще одна комиссия, набиравшая офицеров в воздушно-десантные войска. Тут уж глаза загорелись у всех. Я в тот день дежурил по кухне и попросил напечь для комиссии оладий. За это члены комиссии поставили меня первым в список кандидатов. Теперь я одновременно значился первым в двух списках.
     Понимая, что химики могут одержать верх над десантниками в споре за мою душу, я уговорил шофера машины для десантников отдать мне его шинель и сел за баранку, предупредив об этом десантную комиссию.
     Химики побегали-побегали, разыскивая меня, и в конце концов уехали, а наша команда кандидатов в десантники отправилась в Москву, где мы прошли собеседование в Генеральном штабе Красной Армии на Арбатской площади.
     В команду десантников попали также Животов и Золотарев.
     В начале июля 1943 года мы прибыли на 42 км Рязанской железной дороги - невдалеке от подмосковного городка Раменское.
     К тому времени наверху принято было решение оснастить десантные войска более мощной артиллерией и минометами.
     Понятно, что, прежде чем обучать солдат, офицер должен был получить навыки прыжков с парашютом. И нас еще до прибытия солдат стали натаскивать на прыжках. Первый прыжок не оставил в памяти ясного впечатления: помню только, что я повалился, как мешок, на землю.
     Но перед вторым прыжком какой-то животный страх вселился в меня, и мне потребовалось собрать всю свою волю, чтобы не показать его.
     Дальше дело пошло уже спокойнее, и после пятого или шестого прыжка у меня появились навыки мягкого приземления и разворота парашюта по ветру.
     При первых прыжках парашюты нам укладывали инструкторы парашютно-десантной службы, а в дальнейшем мы сами под наблюдением этих инструкторов занимались укладкой.
     В первых числах сентября мы получили списки личного состава, прибывшего в наше распоряжение из мест не столь отдаленных, где они отбывали весьма внушительные сроки.
     Это все были неординарные личности: один совершил убийство в состоянии аффекта, несколько было фальшивомонетчиков, были еще похитители золота, фальсификаторы золотых вещей, карманники высокого класса.
     Списки состоят из одних фамилий, по ним не узнаешь, кто есть кто, и я решил постепенно приглядываться к своим будущим подчиненным.
     Командовал нашей батареей Иван Иосифович Сердюк, человек большой силы воли. В подчинении у него были я и младший лейтенант Барабуля, парень с семилетним сельским образованием, славный и совсем бесхитростный. Взводом управления руководил сам комбат.
     Барабуля быстро назначил командиров орудий, помком взвода и начал учебу. У меня же царил, по выражению комбата, полный бардак. Но я упрямо медлил с назначениями: хотелось выделить лидеров, тех, кому охотно подчинятся остальные.
     Должен заметить в порядке отступления, что бывшие заключенные не имели зла на Родину и отличались своеобычным лагерным патриотизмом.
     Вот одна из песен, любимых этими теперь уже товарищами (на мотив «Гоп со смыком»):
    
     Гоп со смыком песня интересна,
     Гоп со смыком песня всем известна.
     Расскажу я вам, ребята,
     Свою должность дипломата -
     Вот какие были там дела...
     Раз пришел Италии посол,
     X.. моржовый, глупый, как осел.
     Говорит, что Муссолини
     Вместе с Гитлером в Берлине
     Разговор о наших землях вел.
     Я ему на это так сказал:
     Всех вас по порядку я е...
     Мы отрежем финнам ж...,
     Раком повернем Европу
     И потом до смерти зае...
     Раз к Хасану вышли погулять,
     X.. любя им дали пососать,
     Ведь у вашего Ариты
     Жопа все давно разбита,
     А вы, суки, лезете опять.
    
     И еще много всякого в таком же духе.
     Приглядевшись хорошенько, я понял, кто лидеры: бывший шахтер Харитонов, хорошо разбиравшийся в механике Столяров и высокой квалификации вор Богданов. Этих троих я назначил соответственно помвзводом и командирами орудий.
     За мое непослушание Сердюк назначил меня командиром 2-го взвода, а первым, определяющим Барабулю.
     На целый взвод приходилась одна большая землянка, а скорее подземное помещение с нарами по обеим сторонам и отдельной комнатой в торце, предназначенной для нас с Харитоновым.
     Обнаружилось, что один из моих подчиненных Дубинин - одаренный художник. Я поручил ему оформить наше помещение и издавать боевой листок «Артиллерист-десантник».
     Через неделю землянка преобразилась, засверкала чистотой и уютом. Солдатам все это понравилось.
     Занятие я начал с разъяснения, что победитель в бою тот, кто сделает первый выстрел, то есть первым приведет орудие в состояние боевой готовности и произведет прицельный выстрел. Хотите остаться целыми - тренируйтесь сейчас.
     Вскоре мои ребята приводили орудия к бою за 40 секунд. Таких показателей не было ни у кого в дивизионе. А слушая их патриотические песни, я понимал, что с таким народом воевать можно - это не узбеки 191-го полка.
     Каким грубияном ни казался Сердюк, а все же у него хватило такта попросить у меня извинения, после чего я стал командиром 1-го взвода, т.е. старшим по батарее.
     Командный состав нашей батареи полностью укомплектовался, когда прибыл для дальнейшего прохождения службы лейтенант Богатырев. Его назначили командиром взвода управления.
     Богатырев был, как говорят теперь, лицом кавказской национальности.
     Это было племя горцев, насчитывающее менее полусотни мужчин. У них был своеобразный эталон настоящего горца. У такового должны были совпадать длины окружности талии и икроножной мышцы.
     До появления Богатырева самым сильным человеком в дивизионе был сибиряк Миша Седых - комвзвода управления у минометчиков.
     Миша был старше нас на четыре года, до войны он преподавал географию школьникам где-то в сибирской глуши.
     Мы, рядовая шушера, любили над ним подшутить. Как только раздавалась команда «Смирно, товарищи офицеры»,
     кто-нибудь из нас поддавал Мише пинка под зад. Миша поворачивался и за это получал замечание от командира дивизиона или вышестоящего лица.
     А как только командовали «Вольно! Разойдись!», Миша бросался на нас, сгребал в охапку сразу троих или четверых и вымещал на нас сполна за причиненную ему обиду.
     Выслушав рассказы Богатырева про идеальных горцев, мы решили подстрекнуть его и Мишу Седых к честному единоборству.
     Седых поначалу отнекивался: «Он только что из госпиталя, ваш горец, как бы я его назад туда не отправил!».
     Услышав эти слова, Богатырев попросил Мишу о его здоровье не беспокоиться, и схватка началась. Выбран был какой-то вид вольной борьбы. Буквально через несколько секунд Богатырев обхватил Мишу ногами за шею и стал сжимать ноги. У Миши посинели щеки и нос. Тогда Богатырев поставил его задом вверх и стал изображать стрельбу - из задницы как из миномета, все время приговаривая: «Мина! Мина!»
     С тех пор Богатырев стал у нас первенствовать.
     И вот настало наконец время выдачи личного оружия: пистолетов-пулеметов, карабинов, а также обязательных для каждою десантника финских ножей.
     Не без тревоги ожидал офицерский состав, как пройдет первая караульная служба бывших зэков с личным оружием: ведь ночью вооруженному бежать с поста ничего не стоит.
     Дежурными по дивизиону назначили меня и солдат моей батареи. Ночь прошла без сна при непрерывной проверке постов и правил несения караульной службы. В шесть утра я сдал все объекты по описи дневным дежурным и вместе с солдатами завалился спать.
     Однако через полчаса меня разбудил заведующий продовольственным складом. Кажется, это был старший лейтенант Щербаков, но точно не помню. Он был бледен как полотно, губы у него тряслись.
     - Склад ограблен. Остался один ящик с солью, - произнес он заплетающимся языком.
     Я изумился и напомнил, что сдал ему склад опечатанным и невредимым.
     - В том-то и дело! Теперь вся ответственность ляжет на меня. Я же ничего не брал, честное слово! Поговори со своими ребятами, ради Бога!
     Растерянность его была понятна: всякое хищение, по законам военного времени, влекло за собой суровое наказание.
     Я, как мог, успокоил Щербакова, велел ему пока молчать и пообещал провести расследование.
     Потом я сразу же попросил к себе в комнату Харитонова, Богданова и Столярова.
     - Вы что, ребята, голодаете? - был мой первый вопрос.
     - Да ну, что вы, товарищ гвардии лейтенант, десантной пайки нам за глаза!
     А пайка у них была в полтора раза выше пехотной по калорийности и качеству.
     - А чего же вы Щербакова под тюрьму подводите? Богданов глянул на меня озорно:
     - Да это мы пошутили... Чистая работа, да?
     После этого из-под моих и Харитонова нар были извлечены ящики с тушенкой, салом, крупой; мешок сахара и всякая нехитрая армейская снедь.
     Все это мы потихоньку оттащили на склад. Убыток был минимальный.
     Технология ограбления была, как все гениальное, проста.
     Склад размещался в одной из дач поселка научных работников на 42-м километре Рязанской железной дороги.
     Ребята, воспользовавшись тем, что караул состоял из «своих», сделали подкоп под складом, подняли две половые доски, вытащили через эту щель все, что имелось на складе, затем поставили на эти две доски ящик соли и резко опустили вниз.
     Все это было сделано так аккуратно, что мы со Щербаковым не могли ничего заподозрить.
     Чтобы дать выход той энергии, которая была направлена у моих подчиненных на разные уголовно наказуемые дела, мы с минометчиками заключили тайный договор: команда, сумевшая во время несения охраны орудий или минометов что-либо украсть, имела право выкупа в виде, как правило, компота или киселя.
     Обычно минометчики тайком отвинчивали у наших орудий уровни для определения горизонтального положения стволов, а на следующий день во время обеда демонстративно под общий хохот уносили с нашего стола бачок с компотом или киселем.
     Украсть что-либо в миномете было гораздо труднее, чем у орудия, и мы поэтому всегда оставались в проигрыше.
     Как-то морозным январским утром ко мне подошел Столяров и посоветовал пойти к минометчикам, которые изучали минометную часть в теплой землянке, в то время как наши занятия по артчасти происходили на морозе.
     - Я сам проведу занятие, - говорил мне Столяров.
     - А вы, товарищ гвардии лейтенант, идите туда, к ним. Так будет интереснее.
     Заинтригованный, я пошел в землянку, где мой друг Коля Чернов объяснял бойцам устройство миномета. Минометчики встретили меня радостно. Кто-то стал подтрунивать в таком духе, что вот пушку в землянку не затащишь, а миномет - это запросто. И действительно, через несколько минут с артполигона приволокли миномет.
     Солдаты расположились вокруг Чернова, с миномета стянули чехлы, отделили заднюю часть - и тут лица минометчиков вытянулись, носы задергались, а потом грянул оглушительный смех.
     Из миномета вывалилась солидная масса мерзлого солдатского кала.
     Эту проделку артиллеристы осуществили ночью при усиленной охране минометной батареи. Наши соперники оценили такую шутку по достоинству и за обедом сами принесли бачок с компотом к столу артиллеристов.
     Занятия шли успешно, стрельбы, как правило, выполнялись отлично, и ребятам не терпелось свои знания и умение показать на деле.
     Однако нашу преобразованную из трех воздушно-десантных бригад 100-ую гвардейскую дивизию пока держали в резерве главного командования.
     - Пока наши наступают, нам будут вручать медали «За оборону Раменска», - шутили солдаты.
     Еще один человек, с кем у меня сложились самые теплые отношения, был Игорь Благовещенский, военфельдшер.
     Он был совершенно не приспособлен к жизни, хоть и прожил все годы до призыва в Ленинграде, а там люди отличаются практичностью.
     В подчинении у лейтенанта Благовещенского было шесть или семь санитаров, здоровых и ленивых парней, старавшихся сачкануть при всяком удобном случае.
     Профессию свою Игорь недолюбливал, что выразилось в сочиненном им четверостишии:
      
Я ненавижу медицину,
Весь этот жалкий фельдшеризм.
Какая низость лезть в вагину!
(Простите пошлый прозаизм).
      
Мы тогда курили больше табак или махорку, чем папиросы.
     Каждый из нас крутил, как правило из газетной бумаги, цигарку по своему вкусу.
     Игорю не давалось даже такое примитивное рукомесло.
     Выходил он из положения следующим образом. Брал термометр, обертывал его бумагой и склеивал края. Затем «изделие» снималось с термометра и набивалось табаком.
     Получалось какое-то подобие сигары. Игорь брал ее в рот, зажигал и дымил, закатывая от удовольствия и важности глаза.
     Подчиненные смотрели на него в это время со снисходительной иронией.
     Не смог Игорь, несмотря на все его старания, овладеть также искусством наматывания на ноги портянок. Я дал ему за это прозвище Пиня-Мойша-лейб-король-портянок (наподобие как у главного героя фильма «Искатели счастья»).
     Игорь жаловался мне на своих «лбов»:
     - У тебя вон какая дисциплина! Ты входишь - все встают, честь по чести. А моим только пожрать бы да подрых-нуть.
     - А дело только в том, что ты не используешь свои права, - стал объяснять ему я. - Заставляй их заниматься строевой подготовкой, потребуй, чтобы чистили оружие, всю материальную часть содержали в порядке. Особо провинившихся заставляй ползать по-пластунски. Это ведь все равно в полевых условиях будет им необходимо. Ну, и потом ты вправе иному закатить до четырех нарядов вне очереди. Прав у тебя, словом, хватает.
     Буквально на другой день, проходя мимо дома, который занимал Игорь со своими санитарами, я увидел такую картину Игорь стоял перед своими подчиненными с а-ля-сигарой во рту и подавал команды: «Смирно! Строевым шагом ма-а-арш!» Затем он заставил всех по очереди показать технику продвижения по-пластунски. Завершил он занятия тем, что вкатил каждому по два наряда на кухню вне очереди.
     - Ты что, сдурел? - набросился я на Игоря, когда подчиненные разошлись.
     - А что? Как ты меня учил, так я и делаю.
     - Все-таки наказывают же не всех сразу, а за определенные проступки, в назидание другим...
     - Ну, значит, я неправильно тебя понял, - с печалью в голосе процедил Игорь.
     Но, как ни странно, с тех пор санитары своего лейтенанта весьма «зауважали»...
     Как-то в свободный зимний вечер мы с Игорем отправились на лыжную прогулку от 42-го км в сторону Кратова.
     Приустав, мы подъехали к домику, постучали, прося напиться.
     Хозяйка с молодой дочерью оказались на редкость гостеприимными, провели нас в дом, угостили чаем.
     Одеты мы были в солдатские ватники, и Игорь решил обыграть это: начал жаловаться на солдатскую жизнь, тяжелую службу, притеснения со стороны начальства, наряды вне очереди и все такое прочее.
     Жалобы его так растрогали хозяйку, что она решила снабдить нас на дорогу, наверно, последними своими съестными запасами.
     - Ну, что ты за скулеж устроил, прямо стыд! - набросился я на него дорогой.
     - Нет, чтобы поблагодарить меня за вареньице, за колбаску... - капризным голосом парировал он.
     А через несколько дней мы столкнулись на платформе с дочкой той женщины, что нас угощала. Девушка была с подругой. Заметив нас, она ринулась навстречу, но увидев на нас офицерские погоны, буквально остолбенела.
     Игорь, чтобы развеять ее недоумение, спокойно объяснил, что так как армия нуждается в офицерах, вчера наиболее способных солдат произвели в лейтенанты и выдали, правда, пока еще старую, форму. Девушки приняли его вранье за чистую монету, горячо поздравляли нас и звали, та и другая, к себе на чай.
     Я приглашениями не воспользовался - просто потому, что неловко было пассивно соучаствовать в надувательстве.
     Но Игорь знакомство продолжил и неоднократно сматывался в направлении Кратово.
     Под впечатлением ли от этих похождений или еще почему-нибудь появилось в тетради Игоря еще такое четверостишие:

     Любили б женщин без тревог,
Когда бы нам за это
Не мстил коварный гонокок
И злая спирохета.

     Наконец, в мае сорок четвертого поползли упорные слухи, что нас отправляют на фронт. И тут у меня произошло ЧП. Дело в том, что много занимаясь подготовкой бойцов-артиллеристов, я почти не обращал внимания на шоферов, прикрепленных к нашей батарее, которые находились в двойном подчинении - и у меня, и у помощника командира полка по технической части.
     И вот за неделю до отправки на фронт два шофера из пятерых приписанных к батарее дезертировали.
     Рассчитывать, что их отыщут за такой срок, было смешно, так что пришлось взять новых шоферов (о похождениях одного из них - старшины Маслова - я поведаю чуть ниже).
     И вот в первых числах июня 1944 года с утра началась погрузка нашей техники на эшелон в Раменске. Около двух часов дня наш эшелон медленно тронулся в сторону Москвы. И тут раздалась команда: «По вражеской комендатуре -огонь!» Дело в том, что десантники постоянно враждовали с раменским гарнизоном, несшим службу по охране города, и частенько наши солдаты попадали на гауптвахту Рамен-скойкой комендатуры.
     Команду немедленно восприняли, и по комендатуре началась стрельба, сначала из пистолетов, затем из автоматов, а какой-то пехотинец даже ухитрился выпустить мину из миномета (таковые находились на вооружении в пехотных ротах).
     Генерал Лещинин, командовавший тогда 100-й Гвардейской дивизией, бежал за составом в бессильной ярости. Солдаты вышли из повиновения.
     При стрельбе были перебиты электропровода и остановилось движение электричек, о чем стало известно в ставке Главнокомандующего.
     Спасла нас от расправы близкая связь Лещинина с Г.М.Маленковым, о чем я узнал через несколько десятков лет.
     Поезд по окружной дороге проследовал через Москву и потянулся на северо-запад.
     Через два дня мы уже выгружались на станции Паша, ближайшей в то время от городка Лодейное Поле.
     Разгрузка прошла организованно, батальоны вытянулись и пошли в направлении Лодейного Поля. Приняла походный порядок и наша батарея, но вдруг я увидел, что машина Маслова ведет себя как сильно подвыпивший индивид: ее кидало из стороны в сторону, и пушка вертелась за ней, угрожая размозжить голову первому подвернувшемуся. Внезапно машина остановилась, и я подскочил к Маслову.
     - В чем дело?
     - Товарищ гвардии лейтенант, - забормотал Маслов, -честно признаюсь: я впервые в жизни за рулем.
     - Как? Ты же предъявил права!
     - Я их купил, - последовал ответ. - Пожалуйста, не выдавайте меня! Я научусь, честное слово! Ради Бога! Я всю жизнь мечтал быть шофером.
     Тут мне пришлось подсесть к нему в кабину, и мы осторожно продолжили путь.
     Вскоре дорога сделала резкий поворот через мост, а наша машина продолжала движение прямо и весь ее экипаж очутился в холодной речной воде.
     Нельзя не отметить многие достоинства Маслова, в первую очередь его коммуникабельность - особенно с солдатами из техобслуживания.
     На сей раз эти ребята из техобслуживания в несколько минут вытащили нас из реки, и мы продолжали ехать в их
     сопровождении
     Затем Маслов наехал на 45-мм пехотную пушку. Из-за этого началась драка между пехотинцами и артиллеристами, которую я едва сумел прекратить.
     К вечеру мы прибыли в район Лодейного Поля. Улицы городка превращены были в траншеи и окопы. Я сказал «к вечеру» - но «вечер» - это условно: солнце в июне не заходило, а лишь спускалось ниже к горизонту, а затем поднималось вновь (в пасмурную погоду отличить ночь от дня было почти невозможно).
     Наша батарея заняла позиции, оборудованные находившимися там прежде атриллеристами - по-моему, это были поляки. Все здесь исполнено было добротно: и окопы для орудий, и ходы сообщения между ними, и укрытия для машин.
     Мы считали, что нам ужасно повезло. Быстро приведя в порядок технику и окопы, мы завалились спать.
     Но нет ни худа без добра, ни добра без худа.
     Оказывается, место расположения нашей батареи было давно пристреляно финнами.
     Только мы, как говорится, смежили очи, как послышалось фырканье тяжелых снарядов, рвавшихся то впереди , то позади. Один такой «поросенок» упал прямо возле нашего орудия, но, к нашему счастью, не разорвался. Второй упал правее первого орудия, закопавшись в болото, но от взрывной волны меня слегка контузило, изо рта потекла кровь. Уже через несколько минут я пришел в себя, такие мелкие травмы были обыденностью, никто не придавал им значения.
     Потерь мы после финского огня не понесли и лишь с хохотом откапывали самого старого и упитанного (лет 35) нашего солдата Хиталенко, втиснувшегося в узкую щель и не сумевшего выползти из нее.
     Обо всем случившемся я доложил батарейному командиру Сердюку, который вместе с гвардии лейтенантом Богатыревым (командиром взвода управления) находился на наблюдательном пункте - развалинах какого-то строения неподалеку от правого берега Свири.
     Дивизионная служба сопряженного наблюдения засекла финскую батарею, ведшую огонь по нашей позиции, и передала ее координаты нашей авиации, которая, по-видимому, отомстила за нас сполна, и мы с тех пор оставались в покое.
     Примерно через неделю после прибытия в Лодейное Поле весь старший офицерский состав приглашен был на встречу с командующим фронтом генералом армии Мерецковым.
     Я присутствовал на встрече неофициально, выполняя охранные функции при командующем нашей артиллерией полковнике Вержховским.
     Мерецков очаровал всех простотой и достоинством, четкостью и лаконичностью своих выкладок.
     Вскоре начались учения - подготовка к форсированию Свири силами нашей 100-й дивизии.
     Учения проходили на реке Ояти, похожей на Свирь, и они помогли провести форсирование Свири с минимальными потерями.
     Финны, конечно, понимали, что наше наступление неизбежно, и наивно старались разоружить нас идеологически, вещая через громкоговорители о приоритетах своей жизни, а иногда подбрасывая к нам в окопы листовки. Одна из них содержала изображение серпа и молота со следующей надписью:
    
     Молот, серп –
     Государственный герб.
     Хочешь жни, а хочешь куй,
     Все равно получишь ...
    
     Солдаты беззлобно хохотали, прочитывая такие частушки прежде чем уптребить бумагу по назначению.
     Прорыв финской обороны начался рано утром 22 июня 1944 года мощным ревом тяжелых реактивных установок, получивших у солдат прозвище «Лука Мудищев», и продолжился прицельным огнем артиллерии всех калибров и авиабомбежкой финских позиций.
     «Обработка» продолжалась больше двух часов, так что стволы наших пушек разогрелись до красного каления.
     Внезапно канонада смолкла, и с правого берега Свири, имеющей в районе Лодейного Поля ширину более 500 м при семиметровой глубине, отчалили первые надувные плоты с пехотой. Туман еще не рассеялся, но плоты все же были видны, и финны начали по ним стрелять. Однако это был ложный десант: на каждом плоту находилось всего по
     одному бойцу, остальные пассажиры были искусно выполненные куклы.
     Обман удался. Уцелевшие финские огневые точки были тотчас засечены и моментально уничтожены либо подавлены нашим артиллерийским и снайперским огнем.
     Я получил команду подтянуть батарею к реке и начать переправу на левый берег.
     Со своим первым орудием и автомашиной я погрузился на понтон и переправился, а в это время орудия второго взвода, подстраховывая, охраняли нас.
     Как только первый взвод развернулся на левом берегу, тут же последовала переправа второго взвода.
     Наша артподготовка была настолько мощной, что хладнокровные финны не выдержали натиска. Некоторые из них потеряли рассудок в самом неметафорическом смысле.
     Как только батарея закончила переправу, я получил приказ следовать по заранее определенному для нас маршруту.
     Дороги были густо нашпигованы как противопехотными, так и противотанковыми минами.
     Я ехал, стоя на правом крыле передней машины: так я мог лучше рассмотреть все подозрительные неровности на дороге.
     Как только мы тронулись, на крыло машины бросилась огромная, совершенно обезумевшая овчарка. Вероятно, она потеряла хозяина. Я приласкал ее и подкормил колбасным фаршем из НЗ. Так я обрел расположение этого прекрасного животного, сопровождавшего меня с тех пор везде и всюду вплоть до своей гибели, о чем я расскажу в свой черед.
     Прорвав довольно легко первую и главную оборонную линию финнов, примерно через 20 км мы уперлись во второй эшелон финской обороны.
     Я получил команду занять огневую позицию вправо от Дороги.
     Среди сплошных озер, болот и лесов Карелии весьма трудно было отыскать огневую позицию для пушек с их настильной траекторией. Каждый раз это сопровождалось лошадиным трудом - вырубкой леса. У минометчиков и тут были преимущества.
     Но на сей раз нам как будто бы наконец повезло. Мы обнаружили довольно большое    Но на сей раз нам как будто бы наконец повезло. Мы обнаружили довольно большое пространство, от которого, как только батарея расположилась, потянулись на КП телефонные провода.
     Уже все было закончено, как вдруг явился откуда-то пехотный майор и весьма грубо стал требовать, чтобы мы убирались с позиции.
     Я, разумеется, послал майора куда подальше. Тогда он выхватил пистолет, однако увидев направленные на него стволы автоматов моих солдат и ощеренную пасть Рекса (так я назвал овчарку), сразу охладел и ретировался.
     Мы начали пристрелку первого орудия, и тут ко мне подошел полковник и, отозвав от батареи, вежливо мне объяснил, что мы «сели на нос» наблюдательного пункта Мерецкова.
     Я понял, что был неправ, и дал команду отбоя. Пришлось занимать не слишком выгодную огневую позицию гораздо правее и дальше от командного пункта Мерецкова.
     Полоса наступления, назначенная для 100-й дивизии, шла от Лодейного Поля до города Олонца на северовосточном побережье Ладожского озера.
     За почти четырехлетний срок оккупации Карельской АССР командующий финнами Маннергейм, несомненно талантливый генерал бывшей царской армии, задумал построить новую линию долговременной обороны между Ладожским и Онежским озерами.
     Умело используя рельеф, сочетания озер с болотами, финны построили на всех ключевых позициях обороны долговременные огневые сооружения, соединенные между собой ходами сообщения. Такая полоса оказывалась практически неприступной.
     Особенно большие потери наши батальоны стали нести возле укрепленного пункта Самбатукса, окруженного почти непроходимыми болотами.
     И здесь отличился капитан Хабеков, черкес по национальности, знакомый нашего Богатырева.
     Набрав добровольцев и проводников из местного населения, он под прикрытием тумана пробрался в тыл Самба-туксы и спокойно, пешим строем подвел своих людей к укреплению. Финны и предвидеть не могли такого нахальства; они, конечно, решили, что подошло их подкрепление.
     И грозная Самбатукса, с которой ничего не могли сделать даже налеты пикирующих бомбардировщиков, была захвачена хабековцами почти без потерь.
     Хабеков был представлен к званию Героя Советского Союза, однако получил лишь орден Александра Невского -впрочем, это была в то время весьма почетная награда.
     После взятия Самбатуксы дела наши пошли веселее. Мой 1-ый взвод был придан батальону капитана Лисицы. Батальон вошел в населенный пункт, названия которого я не помню, и должен был там остаться на кратковременный отдых.
     Пушки расположились, не доходя полутора километров до села. Расставив орудия с возможностью кругового обстрела, я направился к батальону. Едва я вошел в село, как началась контратака финнов, сопровождаемая плотнейшим минометным огнем.
     Я кинулся назад к своим орудиям, понимая, что в такой момент мне нельзя отходить от огневой позиции.
     Бегал я тогда быстро, но на сей раз безусловно поставил свой личный рекорд в беге. Помогал мне в этом финский пулеметчик, старавшийся в меня попасть.
     За время моего кросса я успел приметить дома, откуда финны вели огонь, и на месте отдал приказ направить < огонь пушек на них.
     Наша отступающая пехота группировалась сначала около пушек, но затем, опомнившись, пошла в атаку и сумела вернуться на прежние рубежи.
     Хочу сказать несколько слов об особенностях финской армии.
     У финнов все мужчины проходят боевые сборы ежегодно. Личное оружие хранится у командиров отделений, либо взводов, и по сигналу этих командиров буквально через несколько часов подразделения бывают готовы к действию. Таким образом, финская армия может быть приведена в состояние боевой готовности в течение суток.
     Финские стрелки могли действовать самостоятельно, в одиночку, т.к. их воинский устав начинается с подготовки одиночного бойца ( у нас - с отделения).
     Прекрасно зная местные условия, одиночный финн может нанести значительный урон противнику, и мы это почувствовали с первых же дней.
     Знаменитые финские «кукушки» устраивались на деревьях, оснащенных лестничными перекладинами и помостами (гнездами).
     С помоста посредством оптического прицела прорезались сквозь ветви и хвою смотровые коридоры, позволявшие обстреливать несколько точек близлежащей дороги.
     Дороги в Карелии, как правило, извилистые, обходящие то озера, то болота, поэтому с одной точки можно обстрелять гораздо большую протяженность, чем на прямолинейном отрезке пути.
     Финн-снайпер сначала снимал несколько человек в голове наших колонн, затем в хвосте, наконец в центре.
     Стрельба велась запрещенными на основании международных соглашений разрывными пулями, и поэтому расслышать, в каком направлении снайпер ведет огонь, было почти невозможно.
     Пока мы возились с убитыми и ранеными, «кукушка» спокойно покидала одно гнездо и «перелетала» в другое.
     Создавалось впечатление, что целое отделение, если не взвод воюет против нас.
     Через 10 или 15 дней мы выработали ответную тактику. Идущая колонна вела массированный огонь по верхушкам деревьев. Тогда большая площадь охватывалась огнем, и потерь у нас стало гораздо меньше.
     Финны владели ножами специальной конструкции. У финки легкая рукоять из бересты, и центр тяжести приходится на конец лезвия. Финку можно метать на большое расстояние, она летит всегда острием вперед и, попадая в цель, наносит жертве тяжелое, зачастую смертельное ранение.
     Наши десантники оценили преимущество финских ножей и переделали собственные ножи по их образцу, сточив часть металла у лезвия и заменив плексиглазовую рукоять на берестяную.
     Пехотное оружие и пушки у финнов были в основном те же, что у нас, поскольку достались в наследство от царской армии.
     Исключение составлял автомат «суоми», имевший значительную прицельную дальность (около 700 м) и позволявший вести огонь как очередями так и одиночными прицельными выстрелами.
     Новое финское оружие изготавливалось из нержавеющей стали и не покрывалось ржавчиной как наше.
     Приобретая опыт, наши пехотные подразделения стали нести меньшие потери, и все-таки к концу августа наш численный состав уменьшился наполовину.
     К этому времени мы находились недалеко от государственной границы, а в некоторых местах и пере секли ее.
     Бессонные белые ночи, обилие комаров, постоянно переносимое физическое напряжение, неважное питание (наши тыловые службы не поспевали за передвижением войска) выводили из строя и тех, кто не был ранен. Так и у меня на левой ноге образовалась сплошная мокрая экзема, из-за которой я не мог даже надеть сапог.
     После одного тяжелого боя вся батарея, кроме дежурных, погрузилась в непробудный сон. Разбуженный дежурным, я узнал, что в расположение явился проверяющий. Это оказался подполковник, проходящий практику во время учебы в военной академии. Заплетающимся языком я Доложил ему, что батарея отдыхает после боя.
     Вид небритого и в одном сапоге офицера привел одетого с иголочки подполковника в ярость, и он в резкой форме стал выговаривать мне.
     Боевые офицеры всегда не жалуют штабных, а тут еще и проверяющий, еще и практикант. Короче говоря, ответная грубость не заставила себя ждать.
     Совершенно уже взбешенный подполковник потребовал соединить его с командиром 298-го полка, т.е. нашим высшим командиром, полковником Долговым.
     Выслушав проверяющего, полковник потребовал к телефону меня и строгим голосом (а слышимость была такова, что голос достигал ушей рядом стоящих в комнате) объявил мне выговор с приказом об отправке на передовую (а передовая была в пятистах метрах от места разговора).
     Подполковник победоносно удалился, а мы долго и от души хохотали по поводу мудрого решения нашего командира.
     Постепенно, по мере продвижения на запад, расстояние между тыловыми службами и передовой все увеличивалось, и мои шоферы, в том числе Маслов, ставший уже настоящим, хорошим водителем, выбивались из сил, постоянно недосыпая. Поэтому я решил создать им в помощь дополнительную группу водителей, в которую вошел и сам.
     Примерно раз в неделю мы, помощники, заменяли одного шофера, давая ему возможность отоспаться.
     Во время одной из таких поездок я задремал за рулем, а когда опомнился, увидел метрах в пяти идущий в лоб ЗИС-5.
     ЗИС был сильно искарёжен при столкновении, а меня выручил мощный бампер «шевроле» (в войну они поступали к нам из Америки).
     На мое счастье, дорожный патруль признал виновным водителя ЗИСа, который был пьян.
     Офицерам Карельского фронта покровительствовала жена У.Черчилля (она, хитрая бестия, тайно помогала и финнам), каждому из нас она подарила прекрасную летнюю форму и отрез для пошивки зимней.
     Мы были глупые мальчишки. Я первый сгорал от нетерпения пощеголять в обновке.
     Слева от нас располагалась минометная батарея, старшим над которой был младший лейтенант Ручкин.
     Отрабатывая командирский голос, он решил поразвлечься и открыл внеплановый огонь по финнам.
     Левее, ноль-ноль один!.. Правее, ноль-ноль пять! - доносились его по сути бессмысленные для минометной точности команды.
     Финны быстро засекли Ручкина, и значительная часть ответного шквала обрушилась на артиллерию.
     Появились раненые, и, пока мы возились с ними, отправляя в медсанбат, надвинулись сумерки (белые ночи закончились), и я уснул в кабине автомобиля.
     Утром я пошел проверять состояние орудий и настроение личного состава. Увидел веселые, смеющиеся лица.
     - Чему радуетесь?
     Да уж больно форма у вас хороша! - отвечали мои артиллеристы.
     Я снял гимнастерку - сзади зияла огромная дыра.
     Оказывается, когда во время артобстрела я спрятался под машину, осколок снаряда попал в аккумулятор и вся жидкость из него вылилась мне на гимнастерку.
     Плакала моя летняя английская форма!
     Впрочем, судьба ко мне благоволила и подарила взамен утраченной гимнастерки добротную английскую шинель.
     Вот как я приобрел этот подарок.
     Наша батарея и пехота получили приказ двигаться дальше. Пехота погрузилась в машины, а мы подцепили к автомобилям свои орудия.
     А наше расположение заняли бойцы УРа (укрепрайона). Это были солидного возраста солдаты (от 40 до 50 лет), их сопровождало немало служащих женского пола - санитарки, связистки, поварихи.
     Уровцы были народ обстоятельный. Первым долгом они натянули колючую проволоку и стали вешать на нее консервные банки, издававшие шум от прикосновений к проволоке, устанавливать минные ловушки, словом, устраивать разные хитрости.
     Но когда мы отъехали от позиции километров на сорок или пятьдесят, поступил приказ, чтобы мы возвращались назад: финны быстро сообразили, что наше место занял небоевой контингент, и пошли в наступление.
     Вернувшись на прежнее место, мы застали весьма комичную сцену - драпающих в одном нижнем белье уров-цев.
     Драпали они для своих лет довольно лихо. Впрочем, впереди бежали девицы, легко опередившие задыхающихся стариков.
     Когда мы выбили финнов с нашей позиции и стали заново обустраиваться, я обнаружил в кустах прекрасную, почти новую шинель, сшитую примерно по моей фигуре, но только женского покроя.
     Бог весть, что сталось с хозяйкой. И, как говаривали, Бог не микитка.
     Оказавшись в обороне, мы получили возможность заняться рыбной ловлей и утиной охотой, за счет чего посыт-нел наш небогатый стол.
     Я уже говорил, что у финнов было по существу наше оружие, и поэтому мы не испытывали нужды в снарядах, используя трофейные.
     Незадолго до обороны мы захватили четыре 76-миллиметровых орудия образца 1912 года. И вот, устав от затишья, мы решили испытать их в деле.
     Двумя километрами правее нашей позиции мы оборудовали вторую и установили там финские орудия...
    
 
     Курсант вскочил на пристяжную лошадь, и батарея понеслась к высоте N.
     - Орудия к бою! - скомандовал взводный, едва только выбрал удачную