В гостиной одной из московских квартир
гитару берет бонвиван и жуир.
С его-то, уж, данными, что говорить,
- и дам покорять, и романсы творить:
печальны глаза, баритон бархатист,
лихой острослов, удалой сценарист,
признанья "верхов" заслуживший аванс…
Глядит он на дам. Но поет не романс.
Воспел бы страну в ее дивной красе,
и был бы обласкан не хуже, чем все.
Но нет у судьбы сослагательных "бы.,
Реалии жесткие есть у судьбы.
И резко на струны ложится рука,
и в песнях на волю плывут облака,
в осколки летит с пьедестала Тиран,
над стадом баранов гремит барабан…
На сцене огромного зала стоит
плейбой, правдолюбец, опальный пиит,
Союза писателей главный бастард,
тусовок кухонных любимейший бард.
Стоит на виду у притихшей страны,
в которой все те же мерзавцы сильны,
что могут творцам еретических строф
открыть все пути. На вершины Голгоф.
А он все поет, чтоб сумела страна
осмыслить, какая за нею вина,
но снова, на веник венок разобрав,
решает страна, что и этот не прав.
А тот, кто не прав, тот, естественно, враг.
Загнать бы его, по-старинке, в ГУЛАГ!
Но, так как иные теперь времена,
Голгофу изгнанья избрала страна.
От залитых солнцем парижских мансард
в туманы Москвы пробивается бард,
напрасны "глушилок" шипенье и свист -
все так же его баритон бархатист.
Все так же на струны ложится рука,
все так же далекая песня горька.
Ах, как ему надо вернуться в страну,
да только страна объявляет войну.
О, скольких настигли на этой войне
наезд, альпеншток и таблетка в вине!
Изгоям опасно прохожих встречать,
опасно приемник в розетку включать.
А он все твердит, что вернется зимой.
Он новый приемник приносит домой…
И долго еще повторять будет Русь:
"Когда я вернусь, о, когда я вернусь!"