Москва…. как я люблю этот город…. иногда мне кажется, что я его часть, его органическое продолжение. Когда-то давно, кода я училась играть на скрипке, мой старый учитель-еврей говорил «Верочка, Скрипка, должна быть продолжением твоих рук», и я закрывала глаза и представляла себе, что это не скрипка и смычок в моих руках, а сами руки - тонкие и прозрачные руки 12-летней девочки, сплетаясь причудливые фигуры издают знакомые всем и каждому звуки – Моцарта… Баха,.. Вивальди…
Когда я думаю о Москве, когда думаю о ВДНХ, то мне кажется, что это продолжение моей души. Что все мои мысли и стремления, дела и начинания, все мои чувства и все мои ценности – всё это сосредоточено в этих нескольких районах, которые я знаю как свои пять пальцев.
Москва… здесь, по пыльным дворам, в дрожащем знойном городском кумаре, в промозглой осенней грязи, в сверкающем зимнем холоде, в прозрачной весенней дымке, здесь, среди бесконечных, привычных моему глазу предметов и линий катилось, перекатывалось по дворам, дорогам, горкам и ступенькам, постройкам, крышам и подвалам, по качелям и лужайкам, по гулким ступеням ботанического сада –тягучий и громоздкий шар моего детства…. Так странно, но с годами всё ярче и отчетливее проступают воспоминания, которые, как казалось мне ранее, давно уже мною утрачены. Я не знала, не думала, не верила, что помню всё это. Мне казалось, что это всё подернуто плотной пеленой забвения, но нет… я помню, я помню, и эти воспоминания, неясные, нечеткие, как рисунок на морском песке, они тем не менее есть и никуда не деваются, и с годами проявляются всё четче, и всё больше и больше деталей всплывает в моей памяти и чарует меня своей неоцененной когда-то прелестью.
Я всегда жила в этом доме. В этом доме, который сейчас не узнаю. сейчас в мои окна заглядывает эстакада, а деревья под окнами стали большой редкостью. Но когда-то, но тогда, когда я с Сашкой Калиткиным странным мальчиком, от которого сохранилось только имя Петька и факт его проживания на первом этаже, что существенно упрощало процедуру хождения к нему в гости (мы просто залезали в окно), тогда, когда наш район только начинал покрываться валютными закусочными и странными строительными заборами…. разве знала я тогда, что современная урбанизация станет предметом моих неустанных переживаний. Нет. Тогда под моим окном росла огромная слива, и на ней, что удивительно, вызревали в августе настоящие сливы, правда есть мы их не решались…. всё-таки они росли на проспекте Мира. А этот невинный проспект начинался так далеко от нашего дома, что между ним и домом помещался целый сквер, засаженный яблонями и вишнями, где я выгуливала свою очаровательную собачку с давлением в челюстях в несколько атмосфер, длинными ушами и таким взглядом, от которого хотелось повеситься. В этом сквере росли грибы, а дикие мелкие яблоки были великолепны в компоте.
За углом дома была палатка мороженого. в ней продавалось эскимо по 15 копеек, и любимым развлечением местной детской банды было дожидаться завоза товара и таскать из-под носа у мороженщицы искусственный лед, а потом с наслаждением топить его в луже, наблюдая как он пенится и дымится. А эта мороженщица…. вот уж поистине сказочное создание. Она была приближена к самому мороженому! Она носила загадочную одежду – телогрейку, при чем, что больше всего нас поражало, в любое время года! И синие нарукавники, от которых пахло сливками и шоколадом. Под палаткой с мороженым часто находилась мелочь, и иногда можно было насобирать даже на две порции, которые честно делились на всех.
А прямо рядом с мороженным стояли автоматы с газировкой, и верхом ловкости (но и расточительности) считалось налить себе полный стакан одного только сиропа. Он был вкусный, тягучий, шипучий, медово-карамельный, от него оставался кисловатый привкус во рту и приятный осадок на душе.
О, как меня пленяют эти воспоминания! Если бы я умела рисовать, то, вероятно, я могла бы всю жизнь посвятить небольшим акварельным зарисовкам, на которых маленькая девочка в клетчатой юбочке и с черными косичками жила жизнью, не похожей ни на что, имеющееся в моем арсенале теперь. Когда я вижу перед собой эти образы, то мне кажется, что этой девочки не было, что её придумал какой-то очень талантливый писатель: и её, и весь этот безумный и прекрасный мир, навсегда канувший в Лету.
Но она была. И самые неприметные движения лиц моих детей иногда мне доказывают факт её существования гораздо убедительнее, чем все фотоальбомы нашего семейства. Да, она была, эта девочка, репетировавшая «царский выход» с пожарной лестницы детского сада; девочка, слушавшая, как на пустынных верандах стучат её маленькие туфельки, девочка, забравшаяся на стрелу башенного крана метростроя. Какой она была? Почему так странно работала её голова? Откуда брались её немыслимые фантазии, игравшие с ней подчас злые шутки? Неужели это была я? что влекло меня на крыши и в подвалы? Почему мне так хотелось обязательно найти какой-то секретный вход в метро? Почему я так любила запах свежего асфальта и железнодорожных путей, и почему даже сейчас этот запах меня радует больше тончайших французских и испанских ароматов? И почему из этой девочки получилась именно я? И могло ли получиться что-то иное? Вот что занимает меня и заставляет всё чаще возвращаться к этим милым воспоминаниям об уже утраченном мире.
Ведь ничего не осталось.
Огромный старый парк на церковной горке пал жертвой урагана 1996 года. Автоматы с газировкой, как и палатка с мороженым, давно исчезли и уступили свои места какой-то кафешке и палатке с шаурмой. Вместо кафе, которое вызывало у меня неизменный детский вопрос почему же здесь у всех на виду написано кАфе, а не кОфе; и вот вместо этого кафЕ теперь банк. Магазин «Свет» превратился в «Седьмой континент». Бесследно исчезла, погрязла в пучине ночных супермаркетов и знаменитая пара: «Булочная», где в ароматном полумраке стояли деревянные стеллажи с хлебом и можно было специальной ложечкой потрогать, насколько свежий батон; и «консервы», в которых отвратительно воняло подгнившей капустой.
Этот мир, этот мой мир прекрасный и уютный, в котором резво бегали мои маленькие ножки; мир, в котором зима всегда предполагала снег, а весна распутицу; мир, в котором мы с Сашкой Калиткиным рыли снежные пещеры и катались до одури на коньках – этого мира больше нет. Он был сметен и выжжен ураганом перестройки, он пал, даже не начав сопротивляться и потом его просто переделывали заново, но это было уже не то. Это было уже из другой жизни. Из жизни, когда маленькие ножки стали ножками изящными и перебирали новую московскую реагентную грязь уже не поспешно, а задумчиво. Это была уже другая жизнь, наполненная другими заботами: мокрыми пленками, скандалами и примирениями с мужем, непрерывным воспитательным процессом, но иногда… иногда… вот такой зимой как эта, когда я вижу свою дочь с визгом слетающую на ледянке с горы на Звездном бульваре, мне кажется, что в её удивительных, неопознанного то ли серого, то ли зеленого цвета глазах я всё ещё вижу тень той девочки со странным и совершенно несовременным именем. Это она слетает с ледяной горы навстречу новому миру, который может быть её пощадит, а может быть и нет. И мне становится грустно от того, что и она, моя дочь, с такими знакомыми и такими странными глазами, вот так же будет когда-то вспоминать канувший в Лету мир.