ПОКРОВ
(отрывок)
I
Когда, казалось бы, уходят тихо силы
из жилистых ветвей, когда листва
редеет с каждым днем, когда осины
болят, как на похмелье голова,
и роща, что вчера еще бесилась,
едва завидев молодого льва
грозы игривой – ныне ждёт, смирясь,
что нудный старец втопчет ее в грязь;
II
когда – казалось бы... – всё меньше, меньше, меньше...
все тише голоса их птичьих я,
когда толпа неискренних изменщиц –
почти как многодетная семья:
повязаны одною паутинкой,
одной заботой сонм их увлечен,
и кружится надтреснутой пластинкой
полянка под рассеянным лучом;
III
когда – вот крест святой! – во всей округе
не сыщешь вплоть до первенцев-морозов
того, кому б, как старые подруги,
не перемыли косточки берёзы,
и – приходи хоть пьяный, хоть тверёзый –
не разберёшься: кто же в том повинен;
когда осталось – сглатывая слёзы,
всё вышивать по серой мешковине
узор нехитрый: лилии и розы;
IV
когда – как оказалось – всё напрасно,
и наступает миг – ни ветерка,
и воздух столь прозрачно-пуст, что ясно –
да, ясно различимая строка
читается почти что за чертою
(там, где над чёрным полем реет твердь),
и далеко в полях бредёт четою
неразлучаемой – бессмертие и смерть –
тогда покажется, что – полон юных сил –
ты в этот мир еще не приходил.
* * *
По прошествии многих, и многих, и многих столетий –
Вспоминая твоё первобытное косноязычье –
Жизнь моя! я не буду об этом, кривясь, сожалеть и
Усмехаться трусливо – твои повторяя азы, чьи
Первозданные знаки и первопричинные звуки
Будут столь трансцендентны, что высоколобые судьи,
Вынося приговор, вопреки беспристрастью науки
Не избавятся от ощущенья сквозящего в грудь и
Заунывно поющего в ребрах нейтринного ветра,
Отдающего запахом йода с того побережья,
Где столетья назад он в скелетах ливанского кедра
Заунывно свистел – ужасая, как ярость медвежья,
Как падение туч саранчи, как явившийся призрак
Смерти – в смерче-столпе, как взорвавшаяся преисподня
Исполина-вулкана, как солнца – затменье, как признак –
Как нечленораздельная чувственность Гнева Господня!..
12-13.12.89
* * *
( Отчий дом )
Теплый свет на окошке,
и яичко в лукошке,
и собаке и кошке –
и мышке – по плошке…
Поклонись Ему в ножки,
покажи Ему рожки –
да по ранней дорожке
застучат твои дрожки…
Ах, вертлявые блошки
да слепящие мошки!.. –
протяни свои ножки,
коль найдутся одежки… –
Ну а нет – под рогожкой
и собакой, и кошкой,
и мышкой, и вошкой,
и Сашкой, и сошкой…
* * *
Нынче поля сами себя пашут:
Выйдешь утром с собакой – и вот: ровнёхонько, гладко.
Ну а тексты теперь сами себя пишут.
И рад бы персты приложить – ан нет: выйдет только заплатка,
Выйдет только нелепость твоя долговязая в рыжих ботинках…
Вот когда их припудрит ровнёхонько матовый прах чернозёма,
Да когда отпечатаются на подошвах узоры суглинка
Из размытых канав, вот когда позовут из земли по-берёзовски: “Зёма!..
Огоньку не найдется?” – (“Найдется…”) – найдется на слово управа,
И присвистнешь – “Тубо!..”, и уже боковым замечая,
Как несется клубами в пыли рыжих псов костяная орава…
Вот и крестишь живот свой перстами, как поле – грачами.
СИНТАКСИС ОСЕНИ
Синтаксис становится постижим
И легко, как воздух, усваивается,
Когда лес стоит – недвижим –
И сетчаткой строго удваивается.
Когда схлынет ропот листвы,
Закутков разноголосица –
Зазияет прямо на вы
Голых схем чересполосица.
Когда сгинут буква и звук –
Духу не различить, где здесь люди и
Где здесь лес, но – наглядность лучей и дуг,
Но буквальность хоральной прелюдии.
* * *
На рассохшейся скамейке – Старший Плиний…
В лакуне гения – в лагуне золотой,
заваленной безумья дланью щедрой
банановыми шкурками и цедрой,
и жаркой среднерусскою листвой;
на узенькой скамейке – как каноэ –
мятущейся в клубах шипучих волн
такого листопада, что иное –
совсем иное – дикий брег и утлый челн;
на пиршестве не избранных, но званных –
но – созванных трубой со всех концов
и – сброшенных в шальные эти ванны
по участи дурной дурных гонцов;
на этом поприще, в чаду чужой нам тризны –
когда в полнеба пламенеет весть
совсем иных брегов иной отчизны, ;
в осеннем парке, на скамейке, в шесть –
в лакуне классика, в лагуне золотой –
спалённой, выжженной – испепеленной данью
сухих сердец – под узловатой дланью,
под медью лет, под Летой, под водой…
URBS ET ORBIS
Отойдешь на полверсты за город
(вот он – светел и миролюбив:
будто спев Камыш нестройным хором,
по последней стопке осушив –
о своем задумались домишки,
подперев морщины кулаком
узловатых яблонь, и с одышкой
порошат махорочным дымком –
кисловато-железнодорожным), ;
Отойдешь за город на версту
(безымянным и пустопорожним
ручейком переступив черту,
чья незримость и необратимость
поросла высоким камышом,
позволяя вспомнить анонимность
и купаться в ряске голышом). –
Отойдешь за город (за оседлость,
за чертой – в миру – на полторы,
нет – на две версты – и их веселость
равнозначна правилам игры) –
И увидишь: каравай раскрошен.
Караваном – журавли в пути.
В камышах – подранок. Жребий брошен.
Остается поле перейти.
ПЕТЕРБУРГСКАЯ ТЕРЦИНА
I
Изнанка жизни больше скажет грубым
рабочим пальцам, нежели холодной
прозрачной оптике хрустальных льдинок памяти.
И лижут языки. И лесорубы
в тайге весенней – жадной и голодной –
сурово нежат свои руки в жарком пламени
тревожного костра. И конвоиры
зрачки пустые прячут, исподлобья
встречая тяжесть взгляда то ли млечного,
а то ли волчьего. И, словно лиры мира,
гудят стволы. И сыпятся с них хлопья
сухого снега, легкого и вечного,
на чьи-то плечи, на чужие спины.
И как во сне – распахнутая площадь
простреливаемого наугад Петрополя.
Вот горностай. Вот царство Прозерпины.
Вот мыслимость попробовать наощупь
изнанку мантии. Он так ее и пробовал...
II
(19 октября 1991г)
По стёртым ступеням к распущенным пьяно губам
Совсем очумелой в осеннем ненастье Невы.
И будто пиликает флейта и бьет барабан
Со дна зашифрованной насмерть 10-й главы.
В порожней бутылке сереет сырое письмо.
Ее закупорим без воска и без сургуча.
А в тени дворца предстоит Провиденье само
И смотрит внимательно на воду из-за плеча.
Бессмысленны воск и свинец, и напрасно гадать,
Судьбу как бутылку вверяя нетрезвым волнам
Реки, на которую не снизошла благодать,
А – как и тогда – от которой поднялся болотный туман.
Нам будет о чем помолчать – словно поговорить,
По Марсову Полю бредя, как по грязной стерне.
О, он плодовит – и ее он еще покорит,
Но там – на другой – Петроградской – ее стороне.
А поздний рассвет – как проспавшийся дворник – крестясь
Отпрянет от лика, что будто примнится сквозь муть.
И будничный день как похмельный студент будет всласть
Блевать, перевесясь с перил в запредельную тьму.
III
Мой благородный Петербург,
Ты, совмещенный – как санузел,
Твой одержимый демиург
Не человека – мир заузил.
Лишь – ужаснувшись пустоты,
Шасть – дьяволом из готовальни!..
Вальтом – дворцовые мосты,
И в пиве царские купальни.
Лишь сон, долбивший по виску,
Пройдет насквозь шальную бошку –
И ну накручивать тоску
Вертлявую – как козью ножку.
Лишь спьяну, пыжась на респект,
Cologn'ом глотку прополощешь –
Углём – канал, углом – проспект,
Лекалом кафельная площадь.
Провал двора, хорал оград,
Косой фасад и перст Колонны –
И Петро-град, и Ленин-град,
И львы, и сфинксы – клоны, клоны...
И невской мутью дохлых ос
И срани будто бы Господней
Вся муть Истории взасос
Вползает в шлюзы преисподней.
Мой Петербург! – прощай-прости.
Блокадной ветошью закутан –
Ты где-то на своём пути...
Но тут – лишь звёзды над закутом,
Лишь затхлая овечья шерсть
Да неизбывный привкус прели.
Прощай. Светает нынче в шесть.
Прости... Мы снова не успели.
И спьяну, либо же со сна,
вдруг выбредешь: бугор, округа...
а на бугре стоит сосна –
как настоящая подруга.
И – не сказать: вокруг – окрест! –
все волнами – овраги, склоны.
И буйство за один присест
дубов и лип. И – клены, клены...
IV
(дополнение до катрена)
Горит квадрига
лихой тачанкой
над аркой Штаба.
Гремят Варягом
по полустанкам.
И воют бабы.
И вся интрига,
и все заветы
хмельного века:
бессмертна Книга.
А ваших нету –
без человека.
1 января 2000
КОРАБЕЛЬНАЯ СОСНА
Шероховатость твоего ствола,
необратимость жилистых развилок...
А тут – пустая белизна стола,
тулупчик заячий – да путаница ссылок.
Не заплутаться только в небесах
и можно... Только возвратившись
домой – услышишь: Бах в густых басах
углов. И звякает, скатившись,
звезда в ведро под желобом. И тон
печных ходов восходит на октаву –
а выше, под стрехой – хрустальный звон
да пенье комаров...
За нашу славу,
за наши флаги, за российский флот,
за парусов упругие полотна
над хладной зыбью ладожских болот –
страной бесплодной и душой бесплотной
заплачено...
Стакана на столе
белесое и призрачное пламя,
перебеганье язычков в золе,
державности языческое знамя –
За все заплачено. И ярославнин плач
доселе слышен – глухо, сквозь подушку.
Краснорубахий призрачный палач
на зуб пытает медную полушку...
Не отвести прилипшего ко лбу
клока, не отвести дурного взгляда
от треснувшей на каменном горбу
рубахи...
О, очей моих услада!
о, сладость непроглядная ночей.
О – жар подушки, тяжесть одеяла...
– Ты чей, парнишка?.. Стало быть – ничей.
Не для тебя ль я сотни лет стояла
Здесь – на постылом стынущем юру,
стыдом терзаясь – и сквозя бесстыжей
смолою чрез шершавую кору,
и тешась игрищами мелкой белки рыжей –
Чтоб игом в черных и чужих кровях
Взойти – и пасть в кипящие буруны...
Зима грядет. И Бог в тугих ветвях
перебирает арфовые струны.
ВОСПОМИНАНИЕ О СЕМЕЙНОЙ ССОРЕ
Просыпали соль. Прогнали собаку приблудную.
В стаканах остался (запомнилось) чай недопитый.
Потом… бесконечно – в окно: на площадь безлюдную,
На серый снежок, заметающий серые плиты…
Да… кажется, громко бубнил телевизор за стенкой…
По-моему, что-то о счастье служенья отчизне.
А прямо у глаз – голубоватою венкой
Дрожал на стекле исчезающий след нашей жизни.
И счастьем казалось – увидеть бы старого друга,
Спешащего наискосок через площадь к подъезду…
Но… лишь пионеры бегут по фанерному лугу
Навстречу теперь уж не помню которому съезду.
Середина 80-х.
* * *
Гроздья горьких поцелуев
на расхристанной рябине –
осень всех перемилует
поцелуями рябыми.
Осень съест нас с потрохами,
и в труху нас перемелет,
и одарит ворохами –
как корзинами камелий.
Осень выпьет нас из горла,
капли с губ утрет соломой –
порыжелой и прогорклой,
неразнюханной Паломой.
Разве может быть иначе:
после дач, второго Спаса
рощи сорят мелкой сдачей
Элюара и Пикассо.
А она – царица-Осень! –
самый скромный частный ужин
размахнувши шесть-на-восемь –
рвет и сыплет клочья в лужи.
У нее императрицы
спесь – кабацкие замашки,
и на каждый пуд корицы –
пук засушенной ромашки.
-
У нее, Императрицы –
и на это хватит спеси:
чернотою отвориться
и принять всех тварей смеси.
С четвертей тех и осьмушек
не возьмёт ее холера –
вроде дерзких завитушек
Дидерота и Вольтера.
Разве ж с эдакой шлеею
под хвостом в пространстве хвором
над раскисшей колеею
всё он вьется – черный ворон?..
Коли этаким макаром
гонит нас, телят, на выпас –
дак не бросит санитарам,
пьяным докторам не выдаст.
Ничегошеньки, как видно,
в этом мире не погибло –
и пузятся – аж завидно! –
разносолы и повидло.
И играет без зазренья
юный хмель в ее бутыли...
Есть – лишь чудо претворенья,
а уж кто там? – я ли, ты ли...
Мы, как видишь, растерялись,
порассыпались Россией –
расстарались октябрями
под Корнеля и Расина.
И, залюбленных красиво,
нас – со всеми потрохами –
под метелью, как под ивой,
примет бабушка глухая.
Поцелует в лоб высокий
по-над шрамом безобразным,
в соли превратит все соки –
и помилует всех разом.
* * *
( Кладбищенский сторож )
Да ну, всё это сторожить –
не много смысла.
Снежок межи запорошит
и коромысла,
Затянет легким полотном
бугры да ямы.
И будешь петь всё об одном
до этой самой…
До этой самой до весны –
до воскресенья –
в который раз припасены
лесные семьи,
И там, где снега пелена
истёрлась вроде,
темнеют эти племена
и эти роды.
И коль мотив давно не твой,
и ты – не Пушкин,
ты просто пой под этот вой
в тон колотушке.
Пусть принимает Он парад
зимы, которой
в который раз ты сам не брат,
а только сторож.
* * *
( Трамвай )
Взметая вихри снежной пыли,
Звеня истошным бубенцом,
Он надвигается из были –
Как будто сказочным венцом,
Как будто сказочным финалом –
Не уяснимым до конца –
Как первоклашечным пеналом
И залпом верного свинца.
ДВА ФЕВРАЛЬСКИХ СОНЕТА
* * *
Вообрази меня, мой друг!..
Хоть зимний вечер безобразен,
И внешний вид мой несуразен,
И вещи валятся из рук...
Но вещий смысл свистящих вьюг –
Он нам по-прежнему не ясен.
И неразгаданно прекрасен
Заснеженного света круг.
Но ветер ломится в дома.
И валится на крыши тьма.
И оплывает воск на свечке.
Мой друг! вообрази: - зима,
Не дай мне Бог сойти с ума...
Ты видишь? - свет на Чёрной речке...
Начало 80-х.
* * *
Морозно. Весело. Трагично.
Ему и больно и смешно...
Но все уже предрешено
(и этим несколько вторично).
...Под скатом крыши черепичной
Мерцает теплое окно.
И даже, может быть, вино
(что, впрочем, было бы логично)
Там разливают не спеша
По индевеющим бокалам...
Душа довольствуется малым.
А впрочем, где она - душа?..
...Душа ночует по вокзалам,
Где пальчик вмест карандаша.
Конец 90-х.
* * *
Утонул мышонок в молоке.
Не видали вы туманных вёсен
вот таких – глухой Шайтан-реке
уподобленных, где не слыхали вёсел
праздных плеск, дурного рыбаря
не маячил огонёк бездомный
никогда. Где никогда заря
не восходит в полой мгле бездонной.
Утонул мышонок в толщах мглы
млечных глыб в глухом ковше медвежьем,
где глухие скрадены углы,
несть числа пустым отверстым веждам,
где белёсой волглой пустотой
и земля, и небо истекает,
где живой смышлёной чернотой
пара едких бусинок сверкает…
01/03-04
* * *
Как мелкой-мелкой дробью,
как шелестом и шорохом –
над рассечённой бровью,
по начернённой порохом,
по выпуклой покатости
лба – зло и оробело
снежок крещенской святости
венцом венчает белым.
И как – пасхальной крепости
наполнены кагором –
чернеют наши крепости
над белым косогором.
23 янв. 04г.
* * *
Уменье произносить не задумываясь слово мы
Совсем не трудно, с возрастом – так просто само собой.
Когда окружающий мир представляет собой <из себя> холмы,
Проросшие лесом, домами, старыми лыжниками –
от этого веет судьбой.
Её дыханье, перхоть поздних снежинок, окурок в снегу –
Это вовсе не то, в чём стоит искать комфорт.
Промёрзшими потрохами растерять себя на бегу
Сквозь кусты, сквозь кость –
защищая последний форт.
* * *
I
Кошка Мурка – шмыг в печурку –
и свернулася клубком.
Всем знакомы эти жмурки,
и сюжет – ахти – знаком:
пред придурком Сивке-Бурке
стыть трепещущим листком –
и скрести по штукатурке
сказок вещим языком.
II
Полог небосвода писан мёдом,
Молоком топлёным писан полог.
Не намётом – гарцевать с намёком…
Только ты поймешь ли, милый олух?
За морями дразнят жары-птицы.
За горами мой шатёр высокий.
Сладок голос, долог волос царь-девицы…
Так что, долетишь ли – ясный сокол?..
Разгулялась свадебка тупая:
Кровь по кругу черпают ковшами.
За рядном – закут: переступаю,
Прядаю дремучими ушами…
ПИСЬМО ТАТЬЯНЕ
Т.П.
Для того чтобы умирать от любви
потребно время; ну хотя бы недели две,
которые напролёт можно умирать от любви
без единой мысли, без будильника в голове.
Без будильника в головах умирать, засыпать и сны
видеть; какие – не столь уж и важно для
переживания лета, зимы, весны,
осени; января, февраля
И т. д. и т. п. – как роковой черты,
как мига, в котором сошлось/развязалось всё;
а не как бесконечной горизонтальной черты,
о которой писал, скорее, Лаплас, чем Декарт; тем паче – Руссо.
Для того чтоб умирать от любви – нужна возможность порхать,
биться крылышком, падать, взмывать, будто птичка та,
подбитая влёт, которой Господь заповедовал не пахать,
не сеять – а петь напролёт, с листа
Утолив росинкой жажду, а голода не
познав; поелику, когда твоя грудь в крови,
не думаешь о скудной, о горизонтальной стерне,
а только о небе – чтоб умирать от любви –
Для того, чтобы умирать от любви, в груди
вмещая весь ужас предсмертный, всю сладость цикад…
В общем, желательно, чтобы вся жизнь была впереди,
и было совсем не страшно взглянуть назад.
* * *
(Закат Евразии)
Kennst du das Land…
Wilh. Meist.
Раньше манили с картин мастеров подзабытых
Полуальпийские, полуроссийские эти полянки…
Эти просёлки, и сосны, и неба избыток;
Эти графины и штофы, кувшины и склянки.
Вот бы (мечталось) под тем вон раскидистым грабом
С фляжкой и сыра куском возлежать на котомке,
Чтобы карета с трясущимся в оной ландграфом
Мимо пылила в поместье курляндской эстонки…
… Нынче не то. Нынче слишком делами я занят:
То колготой, то тревогой о скорой расплате –
Не до картин… но закуришь – по-прежнему манит
Краешек облачка в нашем всеобщем закате…
* * *
На дощатых задворках имперских военных заводов
В те тщедушные годы уж если чего не хватало,
То белков и жиров, а хотелось не их - углеводов
Из жестянок-картонок... но шмат деревенского сала
Был красою стола недоразвитого коммунизма,
Воздававшего дань тому Старому Новому году,
Что был чем-то навроде язычества и эвфемизма
Рождеству, о котором бабульки шептали народу
Малолетнему, сунув замурзанную карамельку,
Что хранилась в платочке скорее не лептом, но даром –
Да: воистину царским... А после - опять про Емельку,
Да про печку, про щуку, про то, чтоб всё сразу и даром...
Вот такие они, наши славные годы-бабульки.
А какие же мы - не стряхнувши со скатерти крошек
Н а л и в а ю щ и е в упокой их в стаканы по бульке,
П о м и н а ю щ и е их застиранный синий платошек...
* * *
(Пенсионер)
И вдруг пенсионер, похожий на отца,
идёт из-за угла и словно крестит лоб –
Как будто паутинку никак смахнуть с лица
не может. Потому его не слышно слов.
А ветер, что уже как будто присмирел,
срывается опять с трамвайных проводов
И рвёт газетный лист, дурён и озверел,
с вестями про пожар, про взрывы, про потоп.
И рябь по безднам луж озябшая бежит.
И брюки парусят, топорщится пиджак.
И некому сказать, что жили не по лжи.
И снова все столбы друг с другом на ножах.
А ветви пятернёй срывают клочья туч,
желая обнажить на стыд и срам начхав
То, что лежит как блик, то – что живёт как луч
На проволочкой скрученных провидческих очках.
* * *
(Наставник)
Мы провода под током…
Когда-то меня инструктировал
наставник – мужик пожилой и электрик прожжённый
(потом я, бывало, цитировал
его наставленье подружкам весёлым и жёнам,
любившим меня)… На подстанции,
прокуренный ноготь направив на медные шины,
он строгую меру дистанции
внушал, утирая испарину с тусклой плешины
картузом засаленным… (В сизости
табачного дыма контрольная лампочка капала ядом…)
Он так говорил мне: есть в близости
черта, за которою – смерть.
Она – вот она: рядом.
* * *
(Художник)
За окном на крышах снег раскисший.
Галки над извёсткой колоколен.
Вот тебе и сам ты – суд свой высший.
Ну-ка, руку на сердце – доволен?..
Присмотрись – не твой ли холст за рамой?
Не твоё ли это сочиненье?
Не твоя ли постановка драмы?
Не в твоём ли полном подчиненьи
Этот захолустный зимний мирик,
Этот серенький денёк январский?..
Что же ты пришиблен, тихий лирик?
Что же так растерян не по-царски?
Путь старушке с тяжкою поклажей
По буграм да ямам взглядом меришь…
Вон каких нащёлкал персонажей
Так что сам себе уже не веришь.
Сам с собой, пожизненный острожник,
Споришь да бранишься, на трофейный –
Чей-то – кем-то вздуманный треножник
Ладя прокопчённый свой кофейник…
* * *
Тому же, кто садовником родился,
негоже устрицы в вине вкушать на ужин.
Но по его вине вожатый не сгодился,
где на медведя мог ходить он – безоружен.
Пускай вотще чудит царевич малохольный,
пускай в нощи чадит лучина у портного –
но коли с хрустом, как огурчик малосольный,
ломает век мозольный хрящ хребта спинного –
негоже жрать сырую водку без закуски,
шалить негоже, а тем паче – вдрызг сердиться
на злых попутчиков на развесёлом спуске
с хребтов великих ледяных – в подол царице.
Всё надоест, но всё – не досыта. Всё – кроме
тропы, припудренной заутренней порошей...
... Царевич спит. Портной мечтает о короне.
Сапожник обнимается с хорошей
веселой бабой.
Я садовником родился.
Душа не жалилась: кружилася и пела.
А за златым крыльцом – кольцом – рассвет дымился.
И тлели угли. И зола шипела.
И сиротели вдрызг обглоданные ветки.
К чужим заутреням родную присоседя,
накинул на плечи украдкой от соседки
тулупчик заячий.
И вышел на медведя.
* * *
(Пропавшим стихам)
Что ж вы, давние стихи! –
что ж вы – шустрые ребятки?..
Ну, понятно: как грехи –
всё хи-хи, а после – в прятки.
А как время пропадать –
без запинки, без оглядки –
ни хрена вас не видать
из-под жизненной подкладки.
Ну, понятно: кабы знать,
что оно вот так бывает:
что бы жизни ни сказать –
а она всё прибывает,
помаленьку топит лёд –
мы б под этой подоплёкой
припасли б, скорей, кулёк
с лягушачею молокой...
Всё же жаль, что не судьба
зачерпнуть из их криницы:
страдна - стадна! - молотьба
человеческой пшеницы...
Домотканое рядно
их - на номере казённом.
Проворонили зерно -
вот и вышли чернозёмом.
* * *
Ан не пробиться занесённым
поверх калиток и заборов
не полем - полюсом снесённым,
наваленным на косогорах,
надутым как лобастый купол
шелома в царской оторочке...
Так вот где девок я не щупал,
какой я с плеч не рвал сорочки.
Жизнь нынче выросла как тесто -
да столь чудна её опара,
что даже коль была б невеста -
я чую: я уж ей не пара.
И коли с этих крутояров -
поди, переломаешь ноги.
Тут подавай нам кудеяров,
а прочих вымышлых – в остроги.
А под ракитою, где Маша
ждала поручика Гринёва,
такая заварилась каша,
что и чертям с неё хреново.
Одернув куцые шинели,
переметались мелким лесом,
когда на воздухе метели
перемещались старшим бесом.
САТИР И ПСИХЕЯ
Страшны оклики ночные,
страшны облики земные...
Кто ничем не приукрашен –
непременно будет страшен.
Будет каждую ворсину
в неприятеля топорщить,
выпив шкалик керосину –
зубы скалить, морду морщить.
Непременно в нем проступят
отвратительные складки,
неприступные уступы,
непристойные остатки.
Кто ничем не окультурен,
не расчёсан, не прилизан –
раздражает, словно дурень,
неприятен – будто слизень.
И – как мина часовая –
оживая в толще праха –
ничего не вызывает
у души помимо страха.
Потому душа ночами
так и мечется наощупь:
жаркими трясет плечами,
птичьим крылышком полощет,
шкуркой беличьей в растворе
горькой щёлочи дубеет,
в задушевном разговоре
цокает, мяучит, блеет,
плавит блики в лунном тигле,
пялит зенки, как бинокли –
в миг, когда её застигнет
часового строгий оклик.
* * *
Служба цепкая, двоякая –
ай – не любит тех. кто якая
на плацу ценой бахвалится –
да снопом во поле валится.
Эта служба, эта службишка –
аль дружка не приголубишь-ка –
как полюбит да побалует –
перстеньком за то пожалует.
Перстень этот не простой-ка, слышь:
надевая его ойкаешь…
вишь, как молодцы топорщатся –
да тайком от боли морщатся.
Токмо службишка та цепкая –
на гвозде веревка крепкая.
Девой плачет, волком рыщется...
Не всегда и крестик сыщется.
* * *
Сюжеты расшиваются вручную,
но споро – даже как-то скороспело.
А я всё пьеску пестую ночную:
за жимолостью плакала и пела...
Не жадная – и даже пришивая
суровой ниткой память к редкой ткани –
скорей живая, нежли ножевая –
так занята своими пустяками.
Так глухо заморочена ночными
своими шашнями – почти глухонемая –
что я всё бьюсь, всё бьюсь – но и поныне
от снов до швов её – не понимаю.
Не понимаю... эта незадача –
за жимолостью, полосой стальною
распоротой – вот, собственно, вся сдача
со всех удач, востребованных мною.
* * *
Здесь люди редки, здесь больше птичек.
Скачок каретки внутри кавычек –
Клюют так зёрна, галдят и злятся...
Им не зазорно в пыли валяться.
Они задиры и дети праха.
Пока над лирой слепая пряха
Клевала носом в объятьях дрёмы –
Взвились доносом из-под соломы!..
Пучки пустые и забияки –
Их запятые всегда двояки.
И в иглах снежных сквозных скворчаний
Стога падежных их окончаний.
Их своеволий двоятся жала.
А для тово ли тя мать рожала?..
Раскинут сети, собьются в круг ли... –
Белы – как нети, черны, как угли.
* * *
Всё сойдется в редких каплях
дождика на Благовещенье.
Над лесочком серой цаплей
проплывёт погодка вешняя.
Неприкаянность сквозная –
край небес крылами серыми
припадёт... Уж я-то знаю,
как – с одними-то консервами,
как оно – с чайком на тощий,
на пустой желудок маяться,
как над голой-босой рощей
свет вечерний занимается...
То не хитрая наука –
до зари в окно поглядывать
да скорлупки редких звуков
невзначай в лукошко складывать.
Ах, они не золотые,
не войдут в анналы Тацита,
не обучены латыни
заоконные акации.
Начерно по чернозёму –
словно метки птичьей черни,
во дворе чужого дома
под зарею невечерней.
7 апр.2001
* * *
(Венчальный подарок)
жене
Вот так оно: вечером выйдешь из храма,
и узришь – деревья стоят в кружевах,
и – внемлешь, что вся твоя жизнь – только рама
для этой картины, и вся твоя драма –
лищь повод для тихого женского ах…
25 янв. 05г.
ЦЕРКОВЬ ПОКРОВА В ЯНВАРЕ
1
* * *
(Большая медведица)
Большая и дремучая медведица…
Снегами занесённая берлога,
в которой спится ей – и снами видится,
и водится, и ведается много…
ох, много… каруселями всё вертится –
циклонами, тайфунами, цунами –
да так, что до сих пор ещё не верится,
что всё это не с кем-нибудь, а с нами…
Огнями балаган играет, светится –
а как протрёшь глаза – и не до смеха:
большая и дремучая медведица
в пылинках серебра во мраке меха…
2
* * *
Ходики в тёплом углу
тихие щёлкают семечки…
Мать обронила иглу,
штопая варежки Сеничке.
Вот она – остро сквозит,
переливается – ртутная…
Матушке строго грозит
пальчиком стрелка минутная:
Ну как ужалит игла
голую детскую пяточку –
тут не поможет смола,
здесь не положишь заплаточку.
Вон как радушна судьба –
валит околицы сдобные…
А под сугробом – гроба.
Тихо не спят преподобные…
3
* * *
К крещенью снега навалило и навьюжило,
да так, что церковка почти до куполов
в сугробах утонула, тонким кружевом
теряясь среди сахарных голов.
За чёрными штрихами галок сетчатых
плоились её строгие кресты,
когда округ неё подолов клетчатых
мели дорогу шалые хвосты.
Замшелая… вот так оно сподобилось.
Так вышло за пределы берегов…
Оконницами скромными потупилась
к подножию осанистых стогов.
И как же тут – до хруста меж ключицами,
отбросив мокрую седую прядь –
не взвыть в снега волками и волчицами –
и шапку с головы не потерять?..
* * *
Улица с трамваями
старыми, гремучими –
столь неузнаваема
марками колючими,
столь не именуема
под разводом штемпеля –
то ли тов. Кукуева,
то ль Большого Дембеля.
Ули... – переулочек
за угол заломленный
в честь Французских Булочек
и Ульяны Ломовой –
с жизнью, что оторвана
завитушкой кренделя
в память Гутен-Моргана
Иоганна Менделя.
У-у... – картуза с лаковым
козырёчком – трещинка.
Вот она – балакает
в честь Кучум-Ерещенка,
за штабным за штабелем –
от мамаши к дочери –
Бебеля за Бабелем
расставляя в очередь.
А-а... – да что там улица...
что тут – тьма астральная...
Вон – дочурка-умница.
Вона – вша вокзальная...
Ежли смерть – все вроде нам
энтого трамвайчика...
Вот такая – Родина –
девочкам и мальчикам.
* * *
(Масленичная неделя)
Белоснежные скрижали
Под луной блестят во тьме…
Видно, много задолжали
Детки матушке-зиме.
И, хотя с утра по небу
Солнце катится блином –
Всё уходит на потребу
В сундуки с прозрачным дном.
Там во сне большая рыба
Плавниками шевелит
И с лобастого обрыва
Прыгать в пламя не велит…
* * *
(Землянка)
Верстах в пяти, а, может, и поближе
В лесу в логу есть заповедный схрон.
Там волк мне руку дружелюбно лижет
И жадно рад кастрюльке макарон.
Там мы с косым, точнее – с длинноухим,
Бывает, выпьем грамм по пятьдесят,
А там – ещё по сто – и чешем брюхи
Чересполосных диких поросят.
А иногда – комически напыщен –
К нам прилетает царственный снегирь
За сухарём… Но врёшь! – Не из-за пищи
Мы здесь сошлись вдали державных гирь.
* * *
(Птичий закут)
В наших дольних мирах вельми дивного много.
Есть и сады камней, и сады осьминогов…
Есть поля сонных маков, кружевные делянки,
Грибные места, земляничны полянки…
Есть висячие кущи меж землёю и небом.
Есть лощины, набиты нетающим снегом.
Есть провалы вовнутрь – что ни пропасть, то диво…
Жаль, семейство людское вельми нерадиво.
Как кто ввысь воспарит, али в бездну кто канет –
Тут же вящий испуг растрясёт-устаканит:
То ли вусмерть упьётся, то ль вовсе зашьётся –
Вот душе и не можется – и не поётся…
…а у братии птичьей – иные раскладки,
Хоть не скажешь, что чем-то крупицы их сладки,
И не скажешь, что их закуток им не тесен,
Ан – что вверх им, что вниз им – всё повод для песен.
И когда из силков их пускаем на волю –
Они равно щебечут и чёрному полю,
И льняным небесам, и горючему миру,
И утробе живой – и пустому кумиру…
7 апреля 05г.
АНТИТЕЗА
I
Сумерки над рекой
(Тавтологический опыт)
…и как рыбак в глухом дождевике –
свинец дождя он превращает в олово
реки, и рябь на льющейся реке
рябит в глазах и проникает в голову
его, и дождь, как вспомнит Пастернак,
спринцует ухо мышьяком и серою
глухого дня, и где-то в трёх соснах
сова Минервы чинит перья серые …
II
Лес в излучине
(Следопытское исследование)
Я захожу в поэзию что в лес –
что полон тайн и детски непосредствен,
и каждый гран невиданных чудес
здесь упакован – как орехом грецким –
коленцем звонким злого соловья,
он – царь царей: и ветрен, и невидим…
а кто же виден здесь? – наверно, я:
наверно – Пушкин, Дант, Шекспир, Овидий…
* * *
(На пасеке)
На лужайке деревенька –
разноцветные ульи.
А под липой – шурин Венька,
он гостюет у Ильи…
По стопарику махнули
да засмачили медком…
По цигарке завернули –
и беседуют рядком.
«Ох, твоя сеструха – стерва, –
проповедует Илья. –
У кого б хватило нерва,
кабы не таков, как я,
был?..» – и щурится на солнце,
слушает работу пчёл,
не спешит допить до донца
и ни строчки не прочёл…
Но, куражась, вторит Веня,
сбив окурок в лопухи:
«Мы поэты – мы мгновенно,
а с небес ли??. от сохи?.. »
ОФЕРТА
Если долго сидеть под дождём // в перспективе природных ландшафтов
(ладно, пусть не совсем под дождём – // под прикрытьем хромого зонта) –
растворяется занавес – и // возникают Берлин и Варшава,
Арлекин, Коломбина, Пьеро, // Прага, Вена и капли с куста.
Этот куст, что промок до костей – // нет! – до жидких, но прочных волокон
(да, до ниточки!..) – столь не горюч, // сколь горюч недалёкий Синай.
Что до дыма, что тянет из труб // (ладно б – труб, из дверей и из окон...),
то – дымок очага – взятый в куб // дым Отечества... – Так что признай:
кроме разве родных голенищ // здесь давно ничего уж не тлеет,
не горит и не греет, и жар // здесь не пышет из пекла... и лишь
только влажный разлапистый плющ // стены холит и камень лелеет:
мокрой лапкой по камню гробниц // да по стенам глухих пепелищ...
И такая скрывается мощь, // погружается в мох. И лишайник
тратит бархат торжественных лож, // словно тайная серая моль.
Моросит. Но забвенье и дождь // нас с тобой ничего не лишают.
Разве ж это не твой аргумент? // Ты читаешь – он пишет... – Изволь,
распишись в полученьи сего // шелестящего крафтом конверта,
где на марках – разводы кругов // с вензелями, коронами и
львами, лилиями ( и т.п.)... // Это просто простая оферта,
предложенье судьбы на руке, // разработка сквозного НИИ...
Распишись – это твой гонорар. // Ты артист погорелого театра,
от которого – только всего: // этот занавес с чайкой на нём,
этот дождь над заливом, да вот – // на просёлке разбитая «Татра»,
пачка «Шипки» сырой да плацдарм, // где когда-то гуляли вдвоём
мы с тобою под сенью их лип, // под эгидой размашистых крыльев,
под надзором незримых стрекоз, // в свете рампы и прожекторов...
Здесь остались одни вензеля // на разводах казарменной пыли.
Да местами – дубы, тополя, // да берёзы, осины... Суров,
ах, суров ты, мой батюшка... – Ich // kann mich niht umdrehen... Оборотиться
не велят ни приметы, ни сказ // то ль о муже, а то ль о жене.
Если повесть – то просто рассказ // о стране победившего ситца,
где сатину трусов до колен // наконец-то отказанно... – Не
возгордись – наконец возлюби // эти пыльные злые кулисы,
где в уборных по-прежнему смрад // пудры, грима и малой нужды
не способен забить аромат // традесканций, аниса, мелиссы –
и традиции праздничных школ // где актёрам – как прежде – чужды...
Ну а проще – смотри, не забудь! – здесь под третьей доской с краю слева,
где бессмертие точат жуки, есть крысиный проверенный лаз.
Позабитая сонная жуть… Забываются Плевна и плева.
Открываешь глаза – потолок, стены, окна – обшарпанный класс.
Was ist das?.. Who is absent?.. Ja wolh... Класс наполнен бессмысленным гулом.
Точат жизни гранит бурсаки в неизбывной бурсачьей тоске.
Не забудь: третья слева – и вниз… Здесь всегда принимают огулом.
Выпускают – по раз… не споткнись!.. – Гул затих. Выходи! – Вас к доске…
РЕЧЬ
Куда же так медленно мы
Как будто не плыли – а плыли…
Елена Шварц
…Сегодня небосвод по-новому
Возвысился… Подняв глаза,
Увидишь: свет первоосновою,
Потом – лазурь и бирюза…
Потом – пуховые, кудлатые
Задумчивые облака,
Пролёты чаек, мачты, латанный
Холст паруса, баркас, река…
Плывут друг в друге отражения
В бездонной капле тех начал,
Что вечной тягой отторжения
Колеблют вечности причал.
Но бликами – как светлым голосом
С тобою говорит река.
И слоги облекает Логосом.
И Мир на грани Языка.
Шестое августа по старому…
* * *
(Opus....)
Когда накатывает волной сочинить опус,
и стрекозьим крылом солнечный луч свою лопасть
вертит перед глазами, превращаясь
в маленький глобус –
обнаруживаешь, что ни эклога, элегия ни, тем паче –
сатиры и стансы – не отвечают задаче,
оставленной для тебя этим днём
в виде мелкой сдачи
с трудовых беспробудных усилий, чья нелепость
глухо твердила об этом и шарилась слепо
по хрестоматийным карманам твоим…
И молвит эпос…
НА РЕЧНЫХ ПОРОГАХ
Семейная лодка…
В.В.
Разладилось что-то в сфере семейного счастья.
Предмет эфемерный – сколько б, какого участья
не проявлял к тебе предмет вожделенья былого –
больше борща не увидишь в борще, и плова
не удивляет теперь желтизной новизна баранья.
Что ж остаётся? – глядеться в трельяж, аки в новы ворота
и ожидать от судьбы поворота.
Вотще старанья…
Ежли старатель, приметив в лотке вожделенны крупицы,
скажет – а ну их! (с большими деньгами не долго и спиться,
о то и вовсе попасть под топор угрюмого татя,
в общем, как ни крути, всё это не кстати! –
То ли – речушка, заимка, сосна да близкая сопка.
Здесь кантоваться – вольно дышать в светлом горниле.
А на железку гати прогнили –
ну, в общем, топко…) –
что между вами общего, в чём ваша разность?..
С общим, пожалуй, всё ясно, зане несуразность –
первое, что очевидно при взгляде на всякой
предмет мира сего – всяк на косяк он.
А вот чем каждый из вас пред Судьбою разный? –
будь кто рябой, кто кривой, кто рыжий, кто лысый –
всяк по своёй графе крыжен
(своей статьёй – писан) –
это, пожалуй, вопрос.
Вопрос праздный…
И только когда, валуны подпирая упруго,
хлынет в стремнину волна, и боевая подруга
покроет тебя матом, как купол – златом,
уразумеешь – неисчерпаем, как атом,
ты, со своими слезами, соплями, водкой, селёдкой
(с ней на плечах выгребая мосластым бычарой
против теченья в тучах косматого пара!..) –
и чёрт с ней – с лодкой…
* * *
(На обочине)
Очнуться. Полдень ветреный, осенний
как дряхлый пёс – уже без опасений –
бежит через дорогу под колёса
слепых машин. А небосвод белёсо,
слезливо надо всеми нависает
и никого на свете не спасает.
Очнуться – в дрожи мусорных обочин
расслышать день, который озабочен
уже не столько пропитаньем скудным,
скорее – засыпаньем беспробудным
и непреодолимым остываньем…
И просинь в тучах веет расставаньем.
Очнуться, заглушить, оставить дверцу
открытой и, прислушиваясь к сердцу,
пройти насквозь трепещущий кустарник,
стать на краю (пускай кричит напарник
вдогонку злобно и недоумённо)…
Стать на краю. Припомнить поимённо
всех тех, которые любили, тех, которых
любил. Вглядеться. В ветреных просторах
не различить ни зла, ни обещанья.
И только тучи машут на прощанье
краями рваными, как будто рукавами,
и солнце не у нас над головами…
Шагнуть вперёд. Оставить за спиною
шоссе, кусты, стоящие стеною
дни жизни, ночи страсти, годы странствий…
Шагнуть вперёд в безжизненном пространстве.
Споткнуться, чертыхнувшись; покачнуться,
упасть ничком. Прикрыть глаза. Очнуться.
* * *
(Накануне зимы)
Окошко кухни над глухим служебным ходом
почтового участка. Ровно в восемь
подкатывал фургон. И пароходом
со стороны реки гудела осень.
Как страшно было полупросыпаться,
пролистывать густой воскресный сонник, –
как будням – матерками рассыпаться
и каплями слетать на подоконник.
Скрипучие приёмщицы со злобой
закидывали в топку бандероли,
а я не мозгом – ноющей утробой
гадал и растолковывал пароли.
Но правда утра брезжила неспешно
сквозь сумрак кухни, через чёрный кофе…
и наконец – слетала, как депеша –
столь белая, столь строгая, как профиль
твой…
* * *
(Странная любовь)
Жил старик со своею старухой
У самого синего моря…
Пуш.
И, взором медленным пронзая ночи тень…
Лерм.
Чтобы было так: смерть с кузовком идёт по года…
Хлеб.
А в дубраве, меж усов,
Ищут девушки грибов…
Ерш.
Дома – дремучими китами –
С глазками грустных деревень,
С полями, кручами, лесами,
С церквушкой в шапке набекрень,
С сиренью, лавочкой, погостом,
С зубцами, спицами, рекой,
Журчащей под горбатым мостом,
С булыжной дробной мостовой,
С брусчаткой лобного отвеса,
Откуда далеко видать –
не представляя интереса,
не принимая благодать –
До кромки ветреных просторов
С букашками чужих флотов,
До пятнышек в зрачке, в которых
Вдруг признаёшь других китов,
До искор льда хрустальной тверди,
ну, в общем, в целом и вполне –
до энтой самой синей Смерти,
шевелящейся в глубине.
* * *
(Зимняя сказочка)
жене
Всего-то – выбраться из-под
забот, как из-под ледника:
забиться в Старый новый год
в глухую избу лесника
и провести там пару дней
всех тамошних зверей одней.
И провести там ночь одну,
когда заиндевевший лес
звездами ползает по дну
глазного яблока небес,
и всё что ни сотворено
ребячьи смотрит к нам в окно.
Пяток поленьев мы найдём
сухих и крепких, как настой
на зверобое; втянет дом
их запах, терпкий и густой,
и будет пламя камелька
всю ночь сквозь щёлку нам мелькать.
И будем мы глядеть сквозь щель
в огонь, глядеть и не мигать,
а тёмная немая ель
над кровлей будет словно гать –
соединеньем берегов:
там искры звёзд – тут блеск снегов.
Тут жар углей – там гул Стожар,
а между – клубом из дверей
пахнувший пар – и клубом пар
лосиных выспренних ноздрей,
и в круге сказочной зимы –
и мы – и будто бы не мы…
* * *
(Такое, милые, у нас тысячелетье
на дворе…)
Мне на плечи кидается век-водолей,
Жарко плещет своим языком.
И объятья его – всех снегов тяжелей.
Он мне рад. Но я с ним не знаком.
Мне на плечи кидается век-лабрадор,
Впав в восторг, заюлив, заскулив:
Он мне лижет лицо, тянет в двери, во двор,
Валит в волны, в сугробы, в пролив.
В ухо жарко мне дышит – мажор, дружелюб,
Неуклюжий и нежный медведь…
И кормою меж льдин гулко хлюпает шлюп –
Впору в голос дитём зареветь!..
Потому что скорей я – бродяга и вор,
Тать полночный и волк на дворе… –
Так о чём толковать? и какой разговор…
И как жить нам об этой поре?..
Но ему мои ахи и охи мои –
Лишь утробный, подводный – как стук
Сердца донной, глубинной, холодной струи –
Обрывающийся инфразвук.
Вот и носится кругом – как вихрь по степи;
Уморившись – под лавкою спит
В час, как тихонько звенья гремучей цепи
Выбирает одышливый скит.
Уплывает сквозь фосфор Жерар де Нерваль,
Глухо Мелвилл вздохнёт из-под шхун…
Цедит сжиженный воздух морозный февраль,
Целит в толщу созвездий гарпун.
* * *
(Белошвейкам – от лукавого…)
Барыня прислала сто рублей…
Вы поедете на бал в раззолоченной карете.
Вас завертит карусель, вас закружит карнавал…
В шали, вышитой, как ночь, и в малиновом берете,
Под лукавой пеленой эфемерных покрывал.
Заклинаю глубже клятв: да и нет не говорите!..
В самом тесном t;t-;-t;t оставляйте полшажка,
Чтоб – когда Вас призовут и воспросят на иврите –
Жизнь исполнилась как жест предпоследнего стежка.
(Детское)
Фридриху Ницше
I (Детский театр)
Першенье пыли в пересохшем горле.
Таишь молчанье в шорохах кулис –
Как будто спрятался в нору под корни
Сосны и ждёшь охотников на лис.
Дробь каблуков. Дрожит основа сцены.
И лай собачий в зрительных рядах.
А капли слёз как яд – горьки, бесценны
И не способны принести вреда.
II (Снежная считалка)
Довольно неожиданно всегда это случается.
Идёт бычок, качается, а чёрточка кончается.
И снег большими хлопьями летит и очи слепит.
И если что не слопает, глядишь – чего и слепит.
ФИЛОСОФИЯ ОБЩЕГО ДЕЛА
Общее дело складывается из
чудика, залезшего на карниз,
чтоб из одиночества вниз сигануть –
к людям – которых давно уж гнуть
никто не гнёт, их только жать
осталось – поскольку в земле лежат;
из чудачки, дымящей что твоя баржа
и танцующей на тупизне ножа
ржавого, поелику Джа –
иными словами есть анаша:
окромя понтов в ней нет ни шиша,
хотя, может статься, едва дыша –
бывает буквально... из чудных рыл,
которым врезали промеж крыл,
и то, что мы носили в зобах
всю жизнь – им жжёт в задах и в пах
стреляет влёт – но плох танцор,
которому вставил Уицраор;
из чудесных бабочек, рыб и птиц,
кольчатых бровей, игольчатых ресниц,
из зенок, вылезших из глазниц,
пенок, венок, побегов, ветвей,
проростков, подростков, хрящей – (не костей!) –
из наших детей...
* * *
У меня с нашей кошкой по зиме есть дурное занятие:
Мы подолгу в окошко пялимся с ней с тем интересом,
Что доказывает старый тезис о том, что чистое восприятие
Не замещается голым действием, тем паче – прогрессом
Суммы этих (каких бы то ни было) действий.
Интерес к шустрым птичкам, шумно толкущимся возле нашей кормушки,
Столь же мало нам скажет о разлитом в природе злодействе,
Сколь о теплящейся в душе ахимсе и сострадании к каждой мушке.
Пристальность взгляда не тождественна жёсткому холоду стали,
Но и заботливость любящего отца выводить из неё нет смысла.
Скорее тут вспомнишь о путниках, тех, что настолько в пустыне устали,
Что, растянувшись на галечном пляже, смотрят на море, на коромысла
Волн и подобных волнам разлатых чаек
Просто, не укоряя жизнь за её скоротечность,
Просто чтобы сказать: – Здесь, в печальной Тавриде… совсем не скучаем,
Глядя на вашу, на нашу – дурную её – бесконечность.
* * *
(Марток)
К вечеру, когда кончилась служба, и свет
Ложится на мартовские сугробы, даруя тени,
Сиреневые меж их волнами, и горя нет
Во всём хитросплетеньи земных растений, –
Только в душе, в глубинном её закоулке, тень
Иная – тёмная, знобящая: ну же, ну же…
И непонятно: то ли здесь ясный весенний день,
То ли агония чёрной и жаркой стужи…
РАВНОДЕНСТВИЕ
Михаилу Болгову
Крест-накрест: по небу, по снегу,
по белому свету – два взгляда:
из Альфы – вонзаясь в Омегу,
и в Рай – перекрестно – из Ада…
Два взгляда, две молнии, двое
поверженных ангелов: Света
и Тьмы, презирая живое
и мёртвое, словно бы это
и вправду не больше, чем глина,
размятая в старческих пальцах;
две молнии, два властелина
в оковах; два вечных скитальца
по белому свету: от края –
мгновенно – до края, от брега –
пустого – к пустому… ни рая
не видя, ни пункта омега.
Два Ангела: тёмный и светлый,
продольный и поперечный…
Смеркается. Старые ветлы
в тиши над заснеженной речкой
прислушиваются, как хлада
слабеет звено в дрожи венок,
и к запаху дыма и стада
примешивается оттенок
едва уловимый – движенья:
снегов – в толщу почвы, волною –
воды подо льдом, в напряженьи
темнеющем над глубиною…
Смеркается. Топятся печки
и звякают вёдра. Без злости
собак перебрёх. Тишь – на речке,
на улице и на погосте…
Затеплилась свечка в оконце
в домишке, что на повороте…
И низко над крышею – Солнце
с холодной Луною напротив.
Архангельская губ.
Весна.
Конец 80-х.
* * *
(Карета (скорой помощи…))
Несуразная жизнь… – Откажись от шестой сигареты,
от четвёртой калявки, от третьей по счёту жены –
и наутро проснёшься под стрёкот весёлой кареты,
чьими спицами волны рассветные отражены
и рассеяны… Игрища птиц и лучей через призму
разноцветных оконцев лукаво тебе намекнут,
что, помимо тяжёлой и мрачной как туча харизмы,
в арсенале у Господа пряник медовый и с посвистом кнут.
А над крупом игривым ретивой и волглой каурой
будет вороном чёрным назойливый овод кружить…
И задумаешься: то ль жену обозвать бабой-дурой,
то ли скоренько жизнь проглотить и по нову прожить.
* * *
Памяти И.Б.
Слушая, как шуршит листвой ветерок,
как жужжит словно жук пролетающий мимо Pajero,
не удивляешься больше тому, что пожизненный рок
вовсе не камень на шее, но вращающийся словно жернов
Мир – не внешний, ничей – но тем более твой,
что даже чужое – он перемелет и ссыплет мукою.
И будут с тобою твои закрома, даже если в Savoy
на встречу с тобою напросится та – с чужестранной клюкою…
ВЕНЕЦИАНСКИЙ ТОВАР
Я вспомнил, по какому поводу…
I
В который раз воспеть убыток лета.
И удивиться странной новизне
на солнце выцветших полей того сюжета,
который вновь звенит в сквозной голубизне
того же неба… – как не удивляться,
когда над этой блеклой желтизной
скользит вдовой венецианское палаццо
и точность ноты надиктовывает зной
II
как точность меры веницейского еврея,
когда по унции за золотой
ещё тяжёлый лист, над полем рея,
жизнь выкупает вчуже право на постой
в глухой гостинице промёрзших перелесков,
где стразы фальши будут свалены в углы
сугробами сырой золы,
лишёнными сворованного блеска…
III
Все Джессики всегда на злато падки,
особенно – когда бежит зерно
живым ручьём под крылья куропатки,
и жизнь не жернов – но веретено:
и нити золотистой паутины
столь бесконечны, что – не оборвать,
не обмахнуть, не отрясти с холстины…
И мир – как золотистая кровать
IV
в своём глубоком голубом алькове –
уж ежли он и создан, то для нег,
особенно – когда блистает снег
алмазными гвоздями на подкове.
Крылатый конь, плоясь, летит с востока.
Встаёт на западе на лапы грузный лев
крылатый и клубится, осмелев,
и точит коготь жестью водостока…
V
В полях гурьбой, по двое и по трое,
пенсионеры с люльками и без –
и никогда по одному – гурьбою
с собаками, с кошёлками, с небес
дарами: с кукурузой, с манной –
просёлками, тропинками, стернёй
пенсионеры: дед Семён и с Анной
Мария, да Авдотья с пятернёй
VI
сухой, да кривошеий дядя Петя –
пенсионеры по полям бредут,
как будто бы они одни на свете,
а позади Шевардинский редут…
Над ними – шпили, башни и гондолы,
Сен-Марко, Нотр Дам и сонм химер –
Европы щедрой ветреный пример
да отзвуки трофейной радиолы.
VII
В который раз удушливые грозы
уйдут куда-то заполночь с вещами
из ряда тех, что русские морозы
проделывают с овощами.
В который раз, решив, что баба с возу –
подковой бьёт строптивая кобыла.
В который раз воспеть не вздох, а воздух.
И обнаружить: было…
VIII
И обнаружить: свет без пламени
исходит здесь обыкновенно,
как кистью на музейном знамени
играя веткой красновенной,
как над полями льют цикады пиццикато,
в часы заката освящая Божий хлам…
И надо ль здесь иного адвоката
нам – зеркалам?
19 августа
* * *
(Осечка)((15-й годовщине августовского путча))
– Глупая шутка! – подхватил другой.
– Держу 50 рублей против 5, что пистолет
не заряжен!..
М.Ю.Лермонтов «Фаталист»
Не зацепиться слабым словом
за кромку ветхих облаков:
так словно механизмик сломан,
как будто гномик – был таков…
И остаётся на насесте,
пригретом местной алкашнёй,
рассказывать как о невесте
о крабе с красною клешнёй
и вдруг осечься, обнаружив
не городской облезлый сад –
а вороха брабантских кружев,
осыпавшихся век назад…
* * *
(День знаний)
Сбежать с уроков. Затеряться за сараями.
Забиться в лабиринты гаражей.
Курнуть травы. …Сии дела не умирают!..
Дни сентября желтоголовками ужей
Скользят по влажному булыжнику извилистой
И круто скачущей ступенями к реке
Трофейной улочки, где вылезший из виллиса
Орденоносец-дед с гвоздикою в руке
На солнышко подслеповато щурится,
А за спиною у него дверной провал
Бревенчатой и чёрной, словно курица,
Избы, где кто-то зиму зимовал…
1 сент. 06 г.
* * *
(Бурелом)
– Ты, Дунька, спи с Дашкой,
а ты, Дашка, спи с Дунькой…
Тьфу!.. да пере’спите вы кто
с кем хотите…
I
Снег выпал… Обновляя валенки,
выходишь из избы:
снеговики расселись на завалинке –
и белый плат оплеч трубы,
что млеет кислою испариной
в морозной мгле,
как Дунюшка в объятьях барина
навеселе.
II
Идёшь с ведром к крещенской проруби
через заученный лесок.
Река блестит, как серебро на коробе,
отсель наискосок.
Денница отрешённо и туманно
глядит с верхов,
как сыплется безоблачная манна
за шиворот мехов.
III
Поглянешь сам в прищур очками зоркими
и обнаружишь: – глядь! –
а сам шайтан прошёл по балкам, а пригорками
прокрался тать:
порушено, поломано, повалено
всё – и лесок вверх дном!..
И норы чёрные зачерпываешь валенком,
как Божьим днём.
IV
На солнышке нежарком сойки греются
промеж сорок,
и от стволов, что топорами бреются,
идёт парок.
И – озорными, расписными, непригожими –
летят леса –
назло идущему небритому прохожему
на небеса…
V
Вот тут шепнёт тебе на ушко, сладкому,
то ль низ, то ль высь:
– Ты не смотри, что одеяло – складками, –
не вы “блись…
И опрокинешься. И валенками – в стремя,
и так заголосишь на всё село:
Не мы беспечно проводили время,
А время нас, беспечных, провело…*
________________________________________
* Бхартрихари “Вайрагья-шатака” (перевод В.Потаповой)
* * *
(Ко Всемирному дню борьбы со СПИДом (вич))
К сожалению, эти проблемы
проявляются не только в Международный день СПИДа…
…Рыцари снимают шлемы,
и их судит Фемида.
Беда лишь в том, что Фемида слепа,
и даже ежели гвоздиком проковыряешь мраморную зенку,
не рассмотришь в ней ни клепа –
не то что в зрачках супротив – когда стенка на стенку…
К сожалению – немощна плоть:
зуб болит за зуб, око – за око, ухо – за ухо…
Так теряет иммунитет Господь вплоть
до Святого Духа…
* * *
(Ностальгическое)
Космос предпразднично приукрашен.
Сплошь от чукотского мишки до англицкого лёвы
вызвездило. И за каждой звёздочкой Женя Лукашин
близоруко щурится Наде Шевелёвой:
«Как же нас угораздило оказаться здесь вместе??.
Кто ж догадал здесь родиться с душой и талантом?..
Нам – обручённым своему жениху и своей невесте…
Нам, обречённым – как тем атлантам…»
В душных коробочках со слюдяными окошками
бинтами повязаны – сами себе подарки… –
нам бы – как тем собакам и этим кошкам –
сквозь проходные дворы в продувные арки…
Призрачными шарами жмурятся ветхие ёлки.
С веток сыплется прах на соски и ключицы.
И подымают шерсть на загривках волки.
И не сводят холодных зрачков с них волчицы.
Космос, лишённый тепла, чёрен и страшен.
Звякает колбочками за зеркальной витриной провизор,
но сквозь снежную муть щурится наде женя лукашин,
а за стеной у соседки бубнит телевизор.
20 дек
* * *
(Кардиологическое)
Человеческое сердце –
ледяной бубенец,
карамельный леденец,
златобрачный венец…
Человеческое сердце –
тугие меха,
стерляжья уха,
заливные потроха…
Человеческое сердце –
заплечный мешок,
каравай да посошок... –
вот и сказки конец.
СОЧЕЛЬНИК (Холодильник)
Темнота за окном живёт собственной жизнью, далёкой от нужды
того, кто, вперясь в неё, сидит на стуле в собственной съёмной кухне.
Её (темноты за окном) обольщенья ему (сидящему в кухне) чужды,
как чужды шалости злого Сашуры печальному Кюхле.
Время от времени за спиною сам собой рычит холодильник.
И хотя мороз за стеклом не шутя намекает на происхожденье из вечной камеры
тех казематов, в которые только Имперский Светильник
только и может проникнуть X-rays, ибо стены – глухи и каменны,
он (холодильник) за честь не почтёт соотнесение с Вечностью,
тем паче – с январскими звёздами и городскими огнями.
Он – как почтовый ящик, что полон письмами – и все отвечены…
как избушка – от ставенок и до конька в свежей изморози – меж дремучими пнями…
как короб – в который Машенька сможет втиснуться
с румяными щёчками своими – меж пирожками,
наливками, графинчиками, страничками, на которых – амуры, виселицы,
и ножки, и профиль, и фас – и флажки со штыками…
Ему, как медведю – чужды искушения обезьяньих дебрей,
тигрового глаза, клико, осетрины, омаров, лангустов…
Пожалуй, на лысых боках его ещё различимы царапки свирепых вепрей,
но главное – что в нутре он просто сгусток
живого (точней – свежезамёрзшего, точно морошка) прошлого –
вечного спутника ссылок, забвений, изгнаний.
И потому его домашним ворчаньем, как мягким снежком, припорошена
неизбежность последних (в т.ч. – и его) роковых содроганий.
От них (содроганий) звякает колба стеклом о прожжённую глину
крынки, и, ежели не оборачиваться в темноте, то кажется: кто-то
то ль постукивает строгим карандашом по пустому графину,
то ль предлагает по полной поднять во здравье кого-то…
(скорее – во светлую память, ибо светлая память –
это как раз и есть залог окончательного здоровья, к которому – кто ж неволит…)
… А что ж тут упомнишь, когда – кругом темнота, огни, змеиная заметь…
и пар клубами – морозный, драконий, дремучий – из прорубей – над Невою…
Лучше б спросонок своих сослал Император всех в родовую вотчину
под надзор к батюшке, как бы строгому… вроде как лучше бы…
Ан, где же и впрямь внимать нам в утробном урчании ворчанью Отчему,
как не в сочельник, в вертепе – в избе, в этой крайней излучине…
Янв. 08г.
* * *
(На провозглашение независимости Косова)
Грустно всё это с точки зрения обывателя…
то ли мелкого бюргера, то ли грузного бауэра,
то ль житейского золотишка не слишком удачливого старателя,
то ль охотника в белый свет как в копеечку из трофейного «зауэра»…
Грустно всё это! – право слово. Особенно – издали,
оттуда, где, в общем, вся власть – от такого к такому-то…
Вот же и вы – вряд ли что-то новее вызнали
в вашей воронке, чем мы – в наших тихих омутах…
17 февраля 2008г.
* * *
(Прогулка с трёхлапым щеном)
Сумерки. Редкий кустарник.
Берега грязная кромка.
Верный трёхлапый напарник.
Полная каши воронка –
это родная сторонка!.. –
это – конюшни и псарни…
есть ли хоть что-то бездарней,
чем золотая коронка
на разложившемся корне
клятвопреступного зуба?..
Этого вешнего супа
есть ли хоть что-либо вздорней…
Вот и глядит одиноко
наше единое око.
29 февраля 2008г.
ПЕРЕД ЛЕДОХОДОМ
Тятя, тятя…
Вдоль берега лёд уж одышливо дышит,
сочится сквозь поры тяжёлой водой…
А ветер камыш требушит и колышет
над всплывшей в разливах бедой-ерундой:
здесь банки, бутылки, кульки и баклаги,
пакеты, конверты, портки, сапоги,
шарфы и гандоны, державные флаги,
гавно и веночки, друзья и враги…
Но, не узнавая разбухшего трупа,
ни братьев не чтя и не помня сестёр,
немыслимо слаженна влажная труппа
в сухих оторочках – и зол режиссёр:
«Не верю!..» – не верит. «Доколе?..» – доколе
вы все: царь, любовник, герой – травести…
А ветр намечает разломы на поле
и в сломленных полых тростинках свистит.
5.3.8.
ИСКУС
«Не счесть жемчужин в море полудённом…»
Не счесть, не смыть следов зимы
на злой береговой полоске…
В заречном шалом отголоске
озвучены не только мы.
И что случится на веку –
не разглядишь из этих окон,
латая домотканый кокон,
и реку вскрыв – как вскрыв строку…
Крутая правда тёмных вен
глуха, как рокот козерожий,
когда упрямится до дрожи
всех жилок солнечный овен.
И, расплескавшись в берега,
судьба насыщенней рассола
всё поит города и сёла,
мотая нас, как жемчуга…
Не разглядеть сквозь эту муть
ту нить, что намечает снизку!.. –
и остаётся только искус:
«забыться, умереть, уснуть»,
сквозить неведомой звездой
над мглой кромешной, огородной –
как образок простонародный
под отстоявшейся водой.
(Первая седмица Великого поста)
* * *
(Маленький человек-не-остров)
Высоко утвердил свой престол Всевышний.
Широко раскинулась чаща.
Всякой человек в человечестве – лишний.
Каждая тварь дрожаща.
И в пиру, и в миру, и на добрых людях
всякий, как поскрести щетину –
розовея в потёмках, будто хрен на блюде,
содрогается ощутимо…
Глубока причина всемирной скорби.
И зарыта, что та собачка.
Так что каждый сидит над могилкой, сгорбясь,
как Роден над своей задачкой.
И идут столетья… А в это время
умирают волны за молом.
… Тебе нет числа. Ты и дар – и бремя.
И народ без тебя не полон.
* * *
(Генерал (от инфантерии))
Грянем песню удалую...
Когда просто выходишь с собакой на берег
и бредёшь вслед за ней меж бугров и меж рытвин,
и рябит за осокой не Обь и не Терек,
а Воронеж-река, чей прообраз корытвен;
и бредёшь – и глядишь, как стирают бомжихи,
полоская бельишко от спермы и ханки
в этой мутной водице; как, словно ежихи –
в иглах брызг, чуть поодаль крутые лоханки
нарезают круги; как над ними клочками
чьих-то трусиков, лифчиков кружатся чайки –
что ж тут ведать, рыбачьим зрачком за очками
примечая изгибы сией обечайки…
Тут бы впору, глотнув из заветной чекушки,
На заречную церковку перекреститься,
Прославляя Его, что есть Шиллер и Пушкин,
И ларёк за заправкой, и Синяя птица…
Только гоголем ктой-то навстреч выступает
И вминает в песок ананасные корки.
И внимает ему вся округа тупая.
А он харизматичен, как Маркес и Борхес.
И рябит за стеклом не Дунай и не Сена.
И несёт по волнам не Двиной и не Рейном,
Когда прямо под ложечкой – тяга: соседа
Угостить тридцать третьим былинным портвейном…
Это дело собачье – пугаясь урона,
лягушачьего вспрыга и птичьего вспорска –
хорохориться словно хромая ворона
на задворках у Баха, на досках у Босха!..
… Только мелкие косточки помнят о рыбе.
Только мелкие стёклышки были в оправе.
Только рыжий трёхлапый звездец на обрыве…
А под ним – несть числа разномастной ораве.
И подымутся ратями сто тысяч братьев.
И помчат во всю прыть сорок тысяч курьеров,
коли грянут напару поручик Кондратьев
с отставным генералом песчаных карьеров…
* * *
Нет, я действительно много сказал
В этом мире зелёном.
В этом мире, где прячется старый вокзал
За рябиной и клёном,
Я действительно многое наговорил,
Натрепал в этом мире,
Где сквозят только тени высоких ветрил
В лучезарном эфире,
Я уже слишком много наплёл и наврал,
Понавыболтал тайны
Мира синего, где одинокий нарвал
Рвёт весь промысел стайный…
* * *
(Судьба)
Восемь месяцев зима,
Вместо фиников - морошка...
Кабы не было небо сплошной пеленой,
было б ясно: луна повернула на убыль,
как та Gloria mundi, как поэцик дрянной,
как последний, на локоны ныканный, рубль.
Всё пропил до исподнего серого тла,
и не будет ни бала на бархате чёрном,
ни на алом снегу вороного ствола...
Всё останется белым и неизречённым.
* * *
(Ул. Фронтовая)
Улица Фронтовая
расходится на три стороны:
тонкий намёк, мол, vaya
con Dios... Было б здорово
и вправду свалить отсюдова,
пуститься во тяжкие по миру!..
Но с темечка чуда Юдова -
только в лаптях - да по морю.
* * *
(В соседнем доме)
"В соседнем доме окна жолты..."
Нелепая декабрьская погода:
ни грамма солнца, но кромешный плюс...
Соседний дом построен был три года
уж как назад. И я не тороплюсь...
Но изо всех окон - процентов десять
иль, может, двадцать - светятся во мгле...
Я не о том, чтоб взвесить и повесить,
и не о тех - в уюте и тепле...
Я всё о нас - о нашей лепой доле,
рассыпавшейся по чужим углам...
Об избах без окон на белом поле,
вмещающих весь наш житейский хлам.
* * *
(Культурная революция)
Сумрачно. Глухо. Река, словно крышка рояля,
закрытая бывшим владельцем.
Луна отражается в ней бледным тельцем -
как будто из фарфора её изваяли
прежние мастера. Хотя, едва ли
ты в этом деле законный наследник,
скорее из тех, последних,
спрятавшихся в подвале...
* * *
(Ледостав)
Вдоль кромки колеблются льдинки, и пойма
озвучена шелестом, шорохом,
Как будто стакан с отвратительным пойлом
играет в нетвёрдой руке...
Обрывки, обломки, обмылки, и пахнет
углём и прокисшим порохом.
И искры сгоревших вчера фейерверков
шипят в леденящей реке.
Вдоль кромки - обмылки, обрывки, отонки
бостонского чаепития,
Варяжество ряженых, грязные перья,
фугас, прибамбас и прикол...
Куда ни поглянешь - ночные каналы
обсасывают события,
а далее - зрим горизонт, за которым
разводит пары ледокол...
* * *
(Иллюминация)
Огней моста торжественна гирлянда!.. -
под ней мерцает серебристый шар
реки, и рдеет гогошар
левобережья - отчего эстлянда...
...А тут - дрожит бетон первооснов,
в кустах мигает милицейский "бобик"...
и скоро мама поцелует в лобик
и папа пожелает сладких снов.
* * *
(Tristia)
Февраль. Достать чернил и плакать!.. (с)
– До самыя смерти, Марковна…
Зимой сей мир гораздо чётче виден:
Следы вчерашнего, грядущего расклад –
Солёный снег и горький шоколад,
В седой степи изнеженный Овидий…
Но вот буран, как ярый протопоп,
Забьёт все поры в сласть рахат-лукума!..
Сморгнёшь слезу – над блажью снежных стоп
Далёкий отклик слову Аввакума.
БЕЛЫЙ СНЕГ (Чёрная речка)
* * *
(Зальцбург)
Крошка Моцарт.
Морозным вечером <кирхе>
не видна за окном игрушечной <кюхе>.
Лишь снежок горазд танцевать и пырхать
у соседского фонаря на брюхе...
Ах, златые цепуры ревизских сказок! –
В телевизоре царствует <лэди> Винтер:
норовит украсть из резных салазок
наших неземных
гениальных
<киндер>
* * *
(Чёрная речка)
Чур-три – нет игры...
Няня, можно – понарошку
Я мочёную морошку
попрошу?..
Попрошу печатный пряник,
Попрошу хохлацкий драник,
анашу...
Попрошу покой и волю,
Попрошу кузэна Колю
и Annette...
Только – можно? – понарошку...
А себе оставлю крошку:
белый свет...
* * *
(Воронеж)
Идёт направо – песнь заводит,
Налево – сказку говорит...
Рыжей кисточкой втравливает язычки,
потешает полешки весёлый огонь...
Ты сними – не держись – жестяные очки,
и раскрой – не стесняйся – в мозолях ладонь...
Это – просто тепло...
Это просто – тепло
проникает гораздо живее, чем мысль.
И уже можно просто смотреть на стекло –
и разглядывать просто морозную пыль...
И рассматривать в кущах немыслимых пальм
затаённый могучий и кряжистый дуб.
И тогда можно запросто слышать букваль-
но слова из ещё не родившихся губ...
И – как это ни странно – но есть Коктебель,
как есть Зальцбург, Тоскана, Воронеж и Псков...
И хрустальная мреет меж них колыбель,
крепко спаянна миром замёрзших замков.
Вот ужо! – мы протопим могутную печь,
вот уж – не пожалеем медвяной струи
и затеем – займётся – горячую речь...
– Чьи же это слова?.. – Ан, мой друг – не твои...
...Скулы сводит, когда соберутся врачи
и начнут обнажать вплоть до грязных носков...
Но когда рыжий котик в печурке мурчит –
не страшны ни они...
ни Шварцман,
ни Вайскопф...
* * *
Младшенькому – Кириллу,
появившемуся на свет 15 февр. 2009-го
Снежинки падали и нежно не касались,
Стыдясь, тепла младенческой щеки…
Снежинки падали, и в окнах огоньки,
Мерцая, ёлочными свечками казались.
Снежинки падали… и вот – была зима,
Всё было вправду, будто на открытке –
Той, затерявшейся – когда вповал тома
Истории легли на судеб свитки…
24.02.09
* * *
((пейзаж в натюрморте))
На крутом берегу
за дорогой железной
Деревенька скрипит
нищетой бесполезной.
На другом берегу,
неказистом и плоском,
Городишко лоснится
копеешным лоском.
А меж ними река
катит мутные воды.
В них мерещатся церкви,
посады, заводы…
Да ещё иногда
по железной дороге
простучат в никуда
похоронные дроги.
А над ними – опять только вечное небо.
Только ковшик вина. Только корочка хлеба.
22/11-09