Фрагмент из главы "Детство"
Я появился на свет за три месяца до полета Гагарина в космос. В следующем году случился Карибский кризис, и Земля сама чуть не отправилась в тартарары. Но я этого не мог знать, ведь я только начинал знакомство с этим миром в своей, наводненной зеленью, деревне, над которой проплывало синее небо и слепящее южное солнце.
Когда я дорос до такого состояния, чтобы разглядывать свое отражение в зеркале, то обнаружил, что мне достались мамины глаза, такие же голубые, как небо над головой, и папины кудряшки: черные, вьющиеся, блестящие, как у новорожденных ягнят, которые бегали по двору ранней весной. А еще я понял, что мама с папой любят друг друга. Я часто наблюдал, как они целуются. Это меня немного смущало, но мне доставалось не меньше ласки от них двоих. А вскоре у меня появилась сестренка. И мы стали полноценной семьей. К тому же, мы переехали в новый, огромный дом, в котором было шесть комнат и огромный, всегда прохладный зал! Но больше всего меня поразил говорящий ящик под названием "телевизор". Он стал для меня настоящим откровением потому, что говорил и пел на разных языках. Это его свойство ни-чуть не омрачило моего восторженного восприятия всего нового и необычного, а наоборот, прибавило интереса к нему, как к древу познания, о котором я слышал от своего деда. Оторвать меня от телевизора получалось только у папы, но он редко бывал днем дома. Вскоре, однако, я узнал и другую сторону жизни в этом, как мне казалось, исключительно счастливом мире детей и взрослых.
Когда мне исполнилось пять лет, мама решила, что я вырос для того, чтобы увидеть большой город. А еще, что я сам выберу себе подарок на день рождения. Радость была неимоверная! Мы встали рано утром, когда солнце только-только дало о себе знать. Недолго подождали, забрались в крытый кузов грузового автомобиля, и поехали! Всю дорогу я доставал маму: «Еще долго ехать? Еще не приехали?»...
Город поразил мое воображение. Я увидел необычно высокие дома с балконами, гудящие и почему-то цепляющиеся за провода троллейбусы, широкие, прямые асфальтированные улицы, и большие, полные "подарками", магазины. Все оказалось в диковинку, особенно огромная масса людей, которая куда-то спешила. Особенно меня удивили бледнолицые, говорящие на непонятном языке, чересчур ухоженные дети. Мама сказала, что это русские дети, а их папы - хозяева города. Я так часто и сосредоточенно вглядывался в их лица, что маме приходилось таскать меня за собой, подавая мне то одну, то другую руку, спотыкаясь обо мне и о свою увесистую сумку. Мне приходилось бежать, взбираться по высоким, длинным лестницам, толкаться вместе с ней в бесконечных очередях, и я довольно быстро устал и протяжно заныл. На что мама сказала, что скоро город я не увижу. Но когда мы пришли в детский мир, я, тотчас, метеоритом вырвался из ее рук и, как завороженный пристал к витрине с игрушками: ожившим рисункам из моих книжек. В общем, я так залюбовался игрушечным клондайком, что когда вспомнил о маме, то... ее не оказалось рядом. Я понял, что оказался один среди чужих людей. В ту же секунду я, как угорелый кинулся верх, потом вниз, пробежал по всем этажам огромного магазина, и, в конце концов, оказался на шумной, многолюдной улице. Я не понимал: - «Как так получилось, что мама меня бросила, я же ее так люблю! И она всегда говорила, что любит меня больше всех на свете!». Слезы лишили меня зрения, асфальт превратился в раскаленную плиту, и мне казалось, что сейчас провалюсь в огненную яму. Я шарахался от прохожих, как от злых собак, боясь, что меня украдут, или "хозяева города", или цыгане, о которых в нашей деревне ходили страшные истории. Меня охватило отчаяние меня, толпа уже казалась мне черной тучей, как вдруг, из-за нее, показался солнечный лик моей мамы. Я устремился к ней. Люди едва успевали разбежаться в разные стороны! - «Я же сказала подождать там, пока не вернусь!» - то ли ругалась, то ли оправдывалась она. - Я не расслышал, - всхлипывал я, не справляясь с нахлынувшими слюнями, соплями и слезами. Мы оба дрожали и прижимались друг к другу так, как будто пережили вечную разлуку.
И тогда мне открылась одна важная истина, которая запомнилась на всю жизнь: что весь этот мир ничего не стоит, если рядом с тобой нет родного и любимого человека. А еще, что это очень страшно.
Но я не переставал наслаждаться жизнью и жадно вдыхал ее ароматные испарения, которые ассоциировались у меня с запахом спелой айвы и цветущего виноградника. Был, однако, один запах, от которого меня тошнило – запах парного молока. Мама часто оставляла меня у бабушки с дедушкой, ее благоверных родителей, которые доживали свой век в относительном благополучии. Во всяком случае, дедушкино хозяйство было намного богаче нашего. Овец в раз в пять больше, пара тягловых быков, четыре коровы, не говоря уже о многочисленной птичьей разноголосице. Дед был высоким, согнутым худобой стариком с белой головой. Остроумный, но строгий и властный, часто прибегал к подзатыльнику, как к самому эффективному методу воспитания. А вот, бабушка была вся в маму – настолько добрая и терпеливая, что пальцем не тронет, если даже очень провинишься. Только причитать будет, пока дед не появится. Его раздражать было чревато взбучкой для самой бабушки:
- «Сама виновата, позволяешь на голову садиться байструкам!». Это было его любимое слово. Оно выражало его непоколебимую веру в греховность мира, в котором он разбирался, как никто другой. Крутой нрав дед унаследовал от своих предков, у которых земли было, как говорила мама, больше, чем видно глазами. Он часто рассказывал мне библейские притчи, и заодно о своей долгой и нелегкой жизни. Бывало, лежу на краю высокой печки, куда я сам не мог взбираться, кроме как с его помощью, грызу его фирменную печеную айву для беззубых стариков, и погружаюсь в его героический мир. Он обнажает черную от колена, всю в гнойниках ногу, которую, как он горестно воздыхал, подстрелил немец в первую мировую, обдает ее теплой водой из тазика, смазывает чем-то вонючим, присыпает белым порошком, кряхтит, и рассказывает, рассказывает, пока из моих рук не выпадает на половик недоеденный огрызок айвы. Я точно знал что дед подберет огрызок и дожует. Война и голод наложили свой отпечаток на его отношение к "божьей благодати", как он называл пищу.
- "Я воевал с германцами за русского царя и за землю своих отцов" – предварял он всегда свой рассказ. И передо мной, как наяву, вставала ужасная пашня войны: замерзшие, голодные солдаты в сырых траншеях, вороны клевавшие трупы убитых и мольбы, живых о спасении перед смертным боем. Я как будто слышал оглушительные взрывы, от которых звенело в ушах и темнело в глазах: – «Дед, а ты убил кого-то на той войне?» - спрашивал я, еле живой возбужденного деда, – « Не знаю, внучок я всегда закрывал глаза, когда целился, и не смотрел, попал в немца, или нет, наверное, вот я и молюсь, чтобы Бог отпустил все мои грехи». В восемнадцатом году румыны овладели Бессарабией, и, несмотря на то, что некоторые земли достались помещикам, ему самому досталось столько земли, что без батраков нельзя было обойтись. Был он с ними очень строг, но справедлив. Когда в сороковом году пришли снова русские, уже другие, с красными заездами на бескозырках, он единственный из так называемых кулаков, ни до войны, ни после нее, не отправился в Сибирь. Никто не осмелился на него показать подлым пальцем. Мама, которая хорошо запомнила те страшные события, подтверждала каждое слово деда.
Но больше всего меня поражало жизнелюбие и остроумие деда. К нему раз в неделю приходили трое его сыновей, которые остались жить в деревне, уже взрослые дяди, у которых дети были старше меня на десять, а то и больше лет, и начиналось! Они спускались к деду в винный погреб, снимали длинные деревянные пробки с каждой бочки, и наливали в кувшин по очереди белый, черный, красный и розовый напиток. Дегустация - хвала вину, описание всех нюансов вкуса занимал половину разговора, здесь тон задавали сыновья, которые соревновались в знании тонкостей виноделия, и в лести, конечно, которую дед поощрял. Остальное время уходило на байки, и тут с дедом никто не мог сравниться. Он умел так лихо закручивать сюжет, используя такие идиоматические выражения, что бедные сыновья держались за животы, брызгая ртами, как шампанским во все стороны, и теряя равновесие, как будто выпили лишнего! Сам дед при этом хохотал громче всех, успевая приправлять хохму недостающими ингредиентами, от которых стены погреба начинали содрогаться. Правда, один раз старшего из них так скрутило, что его долго приводили в чувство, стуча по затылку, так, что у того слезы наворачивались вместе с вином, которое только из ушей не сочилось. Я почти ничего не понимал, но приступ смеха и меня охватывал, чувствуя, как мышцы живота вместе с кишками выворачиваются, и дыхание вот-вот прервется. Это было в крови у него, этому не научишь и не разучишь. Вот такой у меня был дед!
И все же, бабушку я любил больше. Наверное, потому, что для меня любое грубое слово и тем более, физическое наказание расходилось с моим представлением о справедливости и вызывали отвращение уже в том возрасте. Бабушка особенно, ничего не рассказывала, кроме того, что у нее была дочь, которую муж избил до смерти, и он же, в голодные послевоенные годы съел своего сына. Это канибал остался жить, и когда приходил к бабушке, от одного его взгляда у меня волосы вставали дыбом и я убегал прочь. Как умудрились дедушка с бабушкой простить ему такое, я понять не мог! А еще у нее было двое детей, которые умерли, не прожив и года. Но воспитала, кроме моей мамы, еще пять здоровенных сыновей, каждый под два метра ростом, один из которых стал военным и служил где-то в Ярославле, а другой стал милиционером и служил в столице. Трое трудились в деревне и пользовались уважением у сельчан почти, как дед. Лучший шофер, лучший плотник и лучший бригадир, это не шутки!
Бабушка, единственная всегда давала деньги на мороженое, и…усердно поила коровьим молоком, упрекая меня в том, что я слишком бледный, а на мои доводы о том, что у меня просто кожа светлее, чем у других, отвечала очередной порцией жирного молока. В общем, моя борьба с бабушкой не закончилась, пока мой организм не ответил брезгливым - «Фу!» - отравлением и пожизненной реакцией на молоко, как на рыбий жир, если не хуже.
Маме пришлось забрать меня от бабушки на некоторое время, и я, то ли от скуки, то ли за неимением лучшей кандидатуры, подружился с нашим домашним гусем. Собак я не очень любил, так, как дедушкин пес, у которого один глаз был серый, а другой красный, так схватил меня однажды за кисть руки, что на всю жизнь оставил особую метку – шрам по всему краю ладони. А гусь, вернее гусыня, «Лебедушка», как я ее называл, никогда, даже, когда я по-детски прижимал ее слишком нежно к груди, не позволяла себе таких выпадов. Только щекотала по лицу своим длинным клювом, и вытирала нос своим мягким крылом, когда вырывалась с гоготом на свободу. Я очень дорожил дружбой с Лебедушкой и предупредил маму, что если с ним что-нибудь случится, я ей этого не прощу. Мама смеялась: - Шел бы ты играться со своими ровесниками, видишь, как облепили ворота с самого утра?!»
- «Нет, они ругаются и дерутся, не нужны мне такие друзья!».
И я проводил свободное время, которого у меня было навалом со своим носатым другом. Я рассказывал ему о деде, фантазировал о будущем, в котором я буду летчиком и заберу его с собой, посмотреть на землю с высоты птичьего полета, жаловался на соседских байструков, которые каждый день устраивают драки между собой и обижают девченок. Он удивленно смотрел на меня то одним глазом, встряхивая и крутя головой, то другим, будто старался понять, но не мог, что я ему наплел на своем ужасно тяжелом языке. И пасся на школьном стадионе, прямо за нашим домом, сколько я захочу. Благодаря мне, он стал выделяться из стаи своим белоснежным оперением. Воды в курятнике всегда было достаточно только для того, чтобы напиться. Утром мама, а иногда и папа наливал им в небольшие консервные банки из-под иваси, но то бывало, что какой-то гусак плюхнется в воду и вся птица целый день бродит с раскрытыми клювами, глядя в сторону ворот, откуда должно появиться спасение. При появлении кормилицы-мамы, поднимается невероятный шум, и пока им не нальют и не насыплют, лучше в курятник не заходить. Особенно опасны были индюки. Могли и клюнуть, прыгнув прямо в лицо. Поэтому и оставались без воды, и потом я им не сторож, чтобы знать, как у них обстоят дела, пока я забочусь о своем друге. Он у меня всегда был хлебом накормленный, чистой водой умытый и напоенный, ухоженный и довольный. Но однажды, осенью, когда птичья братия паслась в огороде в поисках остатков урожая, я не нашел своего друга! Дома никого не было, чтобы узнать, что бы это значило, и я в панике бросился его искать по двору, в сарае, в доме, потом на стадионе, но нигде не нашел. Тогда я подумал на маму, поискал в погребе, может, она сварила его и спрятала от моих глаз подальше, но нет! И тогда, чего я раньше никогда не делал, побежал в слезах к маме на работу, она в конторе счетчицей работала, устроил скандал на грани истерии, и маме пришлось идти домой искать гуся. И нашла его! Но где! В дворовом туалете! Он уже тонул в глубокой яме, до половины набитой дерьмом, и достать его практически было невозможно. Тогда мама побежала за свои братом, который жил через дорогу, и тот, используя какие-то хитрые приспособления, в конце концов, достал моего полудохлого друга из ужасного плена. Подойти к нему было невозможно - он отвратительно вонял, на лапах не держался, опрокинулся на бок и жалобно пищал. – «Умрет твой дружок!» - заключила мама. – «Нет, он будет жить!» - завопил я, и спрятался от всех в чулане, где долго и судорожно оплакивал «Лебедушку». Когда я вернулся, посмотреть что с ним стало, передо мной лежало жалкое подобие птицы – его так общипали бессердечные сородичи, что от него осталась одна голая тушка. И мне показалось, что он уже не дышит. Я обмотал его тряпкой, перенес в сарай, положил возле него тазик с водой, насыпал хлеба и овса, и, скрепя сердцем, пошел спать. Я казнил себя за его смерть, ведь это я не закрыл двери от туалета! И он влез туда и упал:- "Но почему именно он, а никто другой!" - возмущался я в недоумении. В таком состоянии я не пребывал с тех пор, как потерялся в городе. Ночью мне приснился гадкий утенок, который превратился в белого лебедя и улетел навсегда в бездонное небо.
Но, о, чудо! Утром, когда я приготовился его похоронить, зашел за ним, и увидел, что он подает признаки жизни! В общем, я его выходил, к весне мой друг опять заблистал своим оперением, все лето мы счастливо провели вместе, а осенью мне пришлось идти в садик. Я возмущался. Мне ведь было уже 6 лет, скоро в школу, а я пойду с двухгодовалыми малолетками играть в песочнице! Делать нечего, мать целый день на работе, папа кроме работы, в институте учится, пришлось оставить своего друга на попечении двоюродной сестры.
Но однажды, когда приближался светлый праздник рождества, возвратившись из садика, я увидел на снегу красные пятна и ошпаренные перья гуся. Это был он! Мама пыталась объяснить, что это папа перепутал, какого гуся надо забить на праздник, но я слышать ничего не хотел. В сердцах я залез на высокую акацию, что росла за нашим домом, порвав одежду, исцарапав руки до крови и крича на всю округу: "Я сейчас прыгну!". На мольбы мамы о прощении, я отреагировал, поднимаясь все выше и выше, коченея от холода и содрогаясь от гнева. Я видел только одно: голову моего друга, которая лежала на плахе и умоляла о пощаде, но так и не дождалась моей помощи. А бедная мама в это время боролась за мою жизнь.Она держалась за дерево, как будто за мои ноги, и не отходила ни на шаг, пока родственники не разыскали отца. Потеряв голос и исчерпав все слезы, когда меня в полуобморочном состоянии, наконец сняли с дерева, соорудив двойную лестницу, она потеряла сознание. После этого я долго лежал в горячке, и никого видеть не мог, да и не хотел. И только когда мама сама заболела, и попала в больницу, я захотел ее простить. А сделал я это уже перед самой школой, когда она вернулась из столичной больницы, вся бледная и похудевшая. Она болела туберкулезом.
Десять лет назад она умерла по этой причине. Но до этого ей придется еще много раз плакать о своем незадачливом сыне, как тогда, возле детского мира, и как тогда, возле проклятой акации. Непреходящее чувство вины перед ней не оправдает тех слез никогда.
Фрагмент из другой главы.
Он сидел в своем офисе на втором этаже, просматривал электронную почту в своем компьютере, а снизу доносился шум и вместе с ним аппетитный запах жареных котлет с ресторанной кухни, что располагалась прямо под ним. Это был лучший, в то время ресторан города, с большим двором, окруженным высокими стенами соседних зданий, одна из которых была увешана целиком ветками дикого винограда.
- Скоро будут, - подумал он и подошел к окну, откуда просматривался весь двор, который был разделен от улицы низкой аркой и длинным переходом. По нему обычно шли иностранцы, полюбившие этот ресторан за отменную еврейскую кухню. Он сам не раз убедился в этом, принимая своих дорогих и не очень дорогих гостей. Но он имел в виду не посетителей ресторана, а своих потенциальных заказчиков, которые вчера приехали из Будапешта и должны с минуты на минуту посетить его офис, где будет решаться судьба самого важного для его фонда, проекта.
Три месяца назад ему исполнилось тридцать. В том году февраль был необыкновенно теплым, и он встретил свою годовщину на природе, в одном из заповедников страны, в компании сотрудников своего министерства, которые одновременно были членами фонда, и единственной на торжестве, восхитительной белокурой красавицы, с которой он познакомился совсем недавно. Он хорошо смотрелся на ее фоне, а она еще лучше - на фоне пятнадцати крепких мужиков. Подчиненные скрытно ему завидовали, но хозяин-барин, тем более именинник, который, к тому же отличался от всех них, как Давид от Микеланджело.
За столом была дичь, только что приготовленная на огне, много вина и фруктов. Часто звучали за здравия в его честь: – «Я очень рад, - подытожил виновник торжества череду хвалебных речей и тостов, - что в этот день рядом со мной именно вы. Мы многого добились за эти пять лет. Но в скором времени всех нас ждут большие перемены. Вы в курсе, что мы с Женей ездили в зарубежную командировку и должен вам сказать, друзья, что не зря. Наш фонд имеет все шансы возглавить международный проект. Некоторым из вас придется определиться, с местом основной работы. Короче, в апреле-мае, приедут представители Американского Агентства по Развитию, и от нас с вами зависит, будет этот проект наш, или нет. Но я уверен, что нас ждет успех. За проект, за фонд, за экологию, за нас!»
- Сделаем, - ответил за всех Женя, который был в фонде его заместителем. Компания дружно поддержала его и потом долго обсуждала эту новость.
Он отошел от окна и в следующий момент услышал шаги на железной лестнице, что вела от ресторана на второй этаж. Это были они. В сопровождении всех пятнадцати его подопечных, вошли двое американцев и один русский, все солидные люди около сорока лет, и после нескольких формальных вопросов, приступили к работе. Все члены фонда владели английским языком. Это произвело на американцев сильное впечатление. И, конечно же, офис, который был оборудован по последнему слову технического прогресса. Но главное, их интересовала предыдущая деятельность фонда, а это был главный его козырь. К тому времени на счету фонда было семь успешно реализованных проектов, так, что рассказывать и показывать было что.Закончилась встреча тем, что американцы объявили, о намеченном на следующей неделе расширенном заседании экологической комиссии Парламента, на котором будет оглашено окончательное решение о том, какая организация возглавит проект. Такая у них тактика - никто до последнего момента не должен знать об их решении. Но конкуренция была сильная, и главным противником был, конечно, председатель той самой комиссии, академик Дедю.
Он только что стал депутатом, а до этого был министром окружающей среды. Именно он принял пять лет назад нашего героя на работу. Кроме этого, он был директором национального института экологии и президентом, конкурирующей с фондом, общества «Экология человека». Как один из крестных отцов экологического движения он пользовался непререкаемым авторитетом в обществе, и конечно, все важные проекты шли через его, так сказать, труп. Борьба предстояла, не на жизнь, а на смерть.