ТА САМАЯ ДАЧА, ПОСТРОЕННАЯ ПЛЕННЫМИ НЕМЦАМИ ДЛЯ МАРШАЛА РЫБАЛКО,
А ПОТОМ КУПЛЕННАЯ ОТЧИМОМ. СЕЙЧАС ТАМ ПРОЖИВАЕТ ИОСИФ КОБЗОН.
(первая половина пятидесятых)
Вполне вероятно, что мою детскую вселенскую скорбь прочла в дневнике мама, потому что спрятала телескоп, а меня повела к психиатру.
Тот, видимо, порекомендует “амуротерапию”.
Мама, для начала, возьмёт меня с собой в Коктебель и станет знакомить с мужской половиной отдыхающих всех возрастов.
Мне станет ещё скучнее и я вообще возненавижу курорты.
Пока через несколько лет не научусь играть в преферанс. То есть буду всегда “при деле”.
Запомнится какой-то художник, нарисовавший мой портрет - дочерна загорелую хмурую девочку с косичками, и подаривший его мне.
Ещё - профессор Асмус, с которым мы нашли общую звёздную тему - к неудовольствию мамы.
Он попросил меня приглядеться к одной из звёзд ковша “Большой медведицы” – не вижу ли я что-нибудь особенное?
Я сказала, что это звезда - двойная.
Асмус сообщил, что сие дано видеть не просто дальнозорким людям, но вообще людям с особым, мистическим зрением.
Совсем недавно я прочла в газете:
“У одной из звёзд “Большой медведицы” есть одна уникальная особенность. Но заметить её удаётся лишь подавляющему меньшинству. Чтобы увидеть замечательную особенность этой звезды, надо иметь одно-единственное качество – идеальное зрение.
Первыми такую несправедливость заметили ещё древнеегипетские жрецы. И сделали поразительные выводы. В одной из их культовых книг пишется, что “избранные, способные ЭТО видеть, лучше других отличают ложь и правду, друга и врага, верный шаг от опасного. Удача приходит к ним в двойном числе, а из двух неудач судьба оставляет им лишь одну”.
Впоследствии про эту удивительную звезду упоминали такие знаменитости , как Нострадамус, Генбек Хамзи, Карлос Кастанеда, Их исследования подтвердили и дополнили выводы древнеегипетских жрецов. Со всей определённостью было установлено, что у людей, видящих эту особенность, выше сопротивляемость к болезням, особенно вирусным. Лучше развита интуиция и память, значительно устойчивей психика, меньше вредных привычек. Выше у них и сексуальные возможности”.
Последнее, впрочем, я по-прежнему игнорировала.
Но мама не сдавалась, отведя треть нашего огромного дачного участка под волейбол, крокет и прочую молодёжную тусовку.
Народ начал собираться со всей Баковки, с окрестных деревень и даже из Переделкино.
Я же у забора на “земляничной поляне” буду возлежать на разостланном одеяле, листая какого-нибудь Гегеля или Шопенгауэра (идеалисты мне будут всё ближе).
Вокруг будет чудесно пахнуть земляникой, которую можно срывать прямо губами.
И буду лишь лениво откидывать ребятам подкатившийся волейбольный мяч, чтобы не помяли ягоды.
Наконец, отчим заявит, что ему эти вопли и стуки мешают творить очередную нетленку. Спорткомплекс прикажет долго жить, а публика переместится за забор на чей-то заброшенный участок с сараем.
Хитрая мама пожертвует мне патефон и всех об этом оповестит.
Но, поскольку приносить его и уносить я обязана буду лично, придётся из человеколюбия волей-неволей самой присутствовать на этой импровизированной танцплощадке.
В сарае без окон было почти темно, народ всё время менялся. Кто тебя пригласил на танго и тискает, понять невозможно.
Но что-то притягивающее в этом всё-таки было. И я всё неохотней уходила в одиннадцать домой, и стопка пластинок становилась всё тяжелее.
Откуда-то появились Пётр Лещенко, Козин и Вертинский, к которому я сразу “прикипела”.
Однажды родители вывели нас с сестрой Надей “в свет” - на дачу Ореста Мальцева в Переделкине.
Был чей-то день рождения. Мне дали бокал шампанского, из которого я сразу от обилия знаменитостей порядочно отхлебнула.
А потом за пианино сел импозантный сутуловатый джентльмен (к нему подходило именно это определение) и запел:
- Самой нежной любви наступает конец,
Бесконечной тоски обрывается пряжа…
Я ещё не знала, что это – песня Вертинского.
И что так “хватать за душу” может только Александр Аркадьевич Галич.
С которым мы через много лет будем играть в преферанс. Я буду знать наизусть и распевать все его диссидентские песни, из-за чего нас с мужем не пустят в загранку.
Также он будет моим руководителем на семинарах молодых сценаристов.
Но тогда он пел “Дорогую пропажу” Вертинского. И я вдруг с ужасом поняла, что плачу.
Не просто какие-то там “скупые слезинки”, а по-настоящему, в три ручья.
Не знаю, заметил ли кто-нибудь мой позор.
Александр Аркадьевич впоследствии вспоминал только про “двух прелестных девчонок”, которых сразу же увели спать.
А это я попросилась домой, всегда спасаясь бегством от слишком сильных эмоций.
Потом мы с “Никульками” (дочки-близняшки Льва Никулина), взмыленные, растерзанные, прорвёмся в ЦДЛ на концерт Вертинского.
И снова, как только он, похожий на старого журавля, взмахнёт руками-крыльями и затянет по-журавлиному печально:
Над розовым морем вставала лу-уна,
Во льду зеленела бутылка вина...
- я опять почувствую предательский ком в горле. Хоть на этот раз мужественно выпью чашу до дна и с мокрыми щеками досижу до конца концерта.
Я так и не привыкну к “восторгам” и “сердечным волнениям”, вызывающим у меня бурное отторжение типа аллергии, тахикардии. А иногда и состояния, близкого к рвоте.
Скоро наши танцы-шманцы в сарае кончатся – какая-то местная шпана заберётся в соседнюю дачу, которую снимал сам Михаил Ильич Ромм.
Будет скандал, облава и милиция.
Теперь на заброшенном участке будут тренироваться в прыжках в высоту лишь два спортивных мальчика, один из которых тоже проявит интерес к Шопенгауэру.
Идеалиста Артура мы будем одолевать плечом к плечу, страницу за страницей, сидя на ступеньках криминального сарая и время от времени переставая что-либо соображать.
Потом наступит осень. Мальчик победит в каких-то соревнованиях.
Я захочу поздравить, но так и не найду номера телефона, записанного на оторванном уголке томика Шопенгауэра.
(продолжение следует)...