Джек умер, и собака сдохла.
И смерть их вовсе ни при чём.
И дом разрушен, что, конечно, плохо,
И двор завален битым кирпичом.
А значимы здесь ночь и доктор Кинси,
Огни неона в десять тысяч вольт,
И Чарли Паркер, и каморка в Куинсе,
И блюз окраин, и хромированный кольт,
И комната, где стол и стул (всё по старинке).
И так естественен здесь стук, мешающий уснуть,
Тот самый стук истерзанной машинки,
Вгрызающийся в ночь, врубающийся в суть.
Приветствую вас, дети той американской ночи,
Неистовой и бурной, как журнальная статья!
Вы драгоценность жизни чувствовали очень,
Постигли тайну в каждой капле бытия.
И были сигареты, джаз, ночь, бегающие руки,
Рожденье новых слов. И некого винить,
Что истина порой рождается под звуки
Веселой алкогольно-сексуальной болтовни.
И Мексика вставала утром, как мечта о счастье,
Когда у них закончились стихи и алкоголь.
Машина мчится, и сжимается пружина страсти,
Дорога входит внутрь, живет, и утихает боль.
Вот так, скучая по братишке, ты, однако,
Искал отца и написал письмо себе
В тех пресловутых тысячах печатных знаков,
Что станут денежными знаками и знаками в судьбе.
Вас только двое, третий – лишний.
И тишина, что всё доводит до ума.
А Денвер спит, луна из леса вышла,
Спят люди, кошки, улицы, дома.
Спят даже старые садовые веранды,
И мир похож на полотно Дали.
Отходят поезда на Рио-Гранде,
И длинные гудки в ночной дали.