Нестерпимая синь за окном в табачной завесе,
в приоткрытую форточку вьется дымок сигарет,
ноктюрны Шопена -
воплощённый покой - и теряется, тут же за форточкой
уж не уместен,
в суматошной полуденной солнечной пене.
Гомон солнечных зайцев, шептания клёнов
непристойны или бесхитростны слишком.
Визг тормозов издали напоминает клёкот
счастливой стаи - тоскующим о соломенной крыше.
Вскинули новый пятак на орла и решку, -
в тёмный угол вновь закатится без ответа,
а ладонь подставленная, чуть помешкав,
махнёт - эх - ма - разомнёт сигарету.
За недостатком ромашек гадать по зубьям расчёски:
любит - не любит, спичкой считая пары.
Любит? а может быть сбился со счёта, ведь это просто? -
славно: из лени не сосчитать сначала,
а только табачный туман напускать на светило
вопреки миллибарам, здравому смыслу.
А знойный бич занесён, куда там Атилле, -
хлещет прохожих, похожих, пригожих со свистом .
Стрелы - лучи вонзаются едко, яростно.
Тишина звенит ультрафиолетовой тетивой.
Анфас монголоидный, жёлтый зеленеет от ярости
и стонет мелос пустыни, похожий на вой
поминальный, пристойный сорокоуст,
на долгое замирание колокольни.
Исповедь темноте на католический вкус
влечёт прохладой и пустотой исконной.
И вновь сигарета, Шопен, сумерки комнат,
дрожь холодильника кожу пробрала зудом,
а по углам комарьё затаилось сонно,
чтоб одолеть тебя спящим, вполне разумно.
август 1991