***
Поползновения греха
любезно огибают пятна
давнишней боли… На попятный
нейдет душа – душна, глуха,
неповоротлива отчасти;
оглядываясь на несчастья,
дрожит слегка, совсем плоха…
Конец июля. Променад
по дну заросшего карьера –
в галоп. Холуйская карьера
предполагает беглость пят,
потливость рук, невозмутимость
и некую сверхпроводимость
хозяйской мысли через зад
твой, собственный.
Поскольку мир
так мал, что в принципе доступен
(доколе жив), морочка буден
плетет свой мягкий кашемир
вкруг времени, где ты впридачу
из хора общего означен
переложением в клавир.
Чужою важностью налит,
добреешь утром, забывая,
что утро добрым не бывает
для тех, кто ночью плохо спит,
и гонишь чушь или узбеков
на гору с кетменем, скумекав
как жалок стыд, покуда сыт.
А на дворе от Рождества
четвертый год тысячелетья
уж третьего… Да что нам третье,
коль под откос пустили два,
хозяина с рабом тусуя
и поминая Бога всуе
и черта лысого едва?
Мутит над озером туман,
пятнится кольцами, клоками.
сырь под ногами, под Богами
кругами топит котлован.
И я, с песком ползком братаясь,
питаю влагу,обретая-с
понятия лечебных ванн
от дури…
Август. Есть абзац
на осень – эл. обогреватель,
на раскладушке ли, в кровати ль
теперь не надо под матрац
совать носки и иже с ними,
чтоб вынуть поутру сухими
не по натуре, а эрзац.
Еще бы внутрь… Не онеметь
бы, не сойти с катушек
от выстрелов, от раскладушек,
таджиков и еще невесть
того-сего, что может юзом
в главу кормящую с союзом
тарелочным с утра налезть.
Нет голоса внутри, а рык
похож на стон, когда ты зверем
скользишь по лицам, не уверен,
кому вцепиться бы в парик,
настолько кукольно поганым
глядится ужас балаганный
служак, рядящихся в постриг,
между иконой и ружьем
не выбравших на самом деле.
Такие русские качели:
то нас уйдут, то мы уйдем.
Мы не фланируем – кочуем.
Устали, здесь и заночуем.
Кто – напоследок, кто – живьем.
Нас выбирают из самих
себя: по звуку, по беззвучью,
по запаху, по сути сучьей,
по экстерьеру остальных,
привычных глазу иль породе,
как обозначено в природе –
от деревянных до стальных.
А так: не можешь – не греши,
умри и вспомни: в «я уеду» -
одна согласная. По следу
кого бы гнать? В расклад души
вставляя карту «все подохнем»,
бди: в подмосковных подворотнях
она останется в тиши.
А, к дьяволу! На мелководь-
е шевелиться – только мути
нагнать. А дутый шар по сути
быстрее пнуть, чем проколоть…
Любимая! Со дна сей ямы
тебе восторги шлет упрямо
моя трепещущая плоть.
Родство признавшая с тобой,
она (иль он?)… Они обое
взывают к близости. Любое
напоминание, любой
намек на близость – возбуждают
лавину чувств, освобождая
жерло вулкана – суть любовь.
Отсюда (почитай со дна),
из деревянного бунгало
меня сомненье напрягало
с неделю: как ты там одна?
Одна ли? Через две недели
зубная щетка еле-еле
и два стаканчика вина
меня смирили с тем, что свет,
пожалуй, мало чем отличен
в пространстве времени. Двуличен
скорей ответ, где «да» и «нет»
всегда зависят от вопроса
и как он задан, а не просто
от положения планет
и даже нас. Пространство (sic!)
настолько криво, что из лисьей
норы (дыры?), короче близи
я вижу даль и материк
(от корня «мать», «терять», «икота»)
и ты на нем, и так охота
к нему приблизиться впритык.
Ты любишь осень. Сентября
тревожную незавершенность,
прозрачность линий, обреченность
природы, блещущей зазря
безумьем красок, звонким светом,
щемящим грудь прощаньем с летом;
свободным воздухом дуря,
бодря – сентябрь придет со мной…
Хотелось бы… Хочу… А впрочем,
мы как пророчим, так и «хочем»
(«хотим»? обое?)…
Дождь стеной
над озером сжимает клещи…
а из души наружу хлещет
поток желаний – проливной…
Прекрасная, Премудрая!
Для этой течи мне до встречи
осталось, милый человечек,
оставить здешние края
на произвол дождей, чтоб к цели –
к твоей постели в две недели
перенеслась на самом деле
моя горячая струя…
И я… И я…