оставайся на корточках. в позе пристенного будды.
оттеняется бледность виска хриплым космосом Курта,
я забуду. но буду /не спрашивать/ скрашивать буду -
как зовут тебя этим пронзительным, цинковым утром?
отзывается скрип половиц девятнадцатым. пусто
в девятнадцатом номере, том дробь один, в ноль девятом.
если двигаться вверх по накатанной, с веерным хрустом
безучастно и густо однажды снесет
неизбежным откатом
в глубину.
истекают подробности белых вкраплений,
высота отвлекает надменностью черного ила.
от настольных светил разбегаются долгие тени
в ненасытности ненависти к первородству светила,
если свет.
если цвет, то от серого в серый по новой,
захлебнувшись спокойным огнем над равниной татами.
и к чему этот город нагой? /так покорно готовый/,
полосующий небо покрытыми льдом проводами?
беззакония наших природ оторвались по полной,
отголоском гуляя в прокуренных тамбурах скорых,
стук колес, нарастая, сливается в гулкие волны
и стихает за узкою дверцей в конце коридора.
не хочу не хотеть тебя в пыльном пустынном мотеле,
где со звоном в ушах настигает смущенье свободы,
так нелепо любить тебя только за то, что расстрелян
был в гранатовом сне по весне от такого-то года
близорукими клерками в белых перчатках от гуччи
/за костюм трубочиста/ на острове солнечной крыши.
обернись. улыбнись. не сутулься. снимают. /«так лучше?»/
и теперь тебя любят другие за то, что не вышел
шоу маст го
разогрев в октябре, третий акт в «Англетэре»
любишь Пушкина? смело. не больше, чем выглядеть глупо.
кто-то любит/любил, кроме Бога, дантесов/сальери?
не за.. а за.. средь шумного ба.. хоть какой-то поступок