То ли лицо у нее слишком худое,
то ли изящное.
То ли –и то и другое,
но не это цепляло.
Про таких пела «ее звали мечтой»,
а у нее глаза –в пол лица,
и у моего сердца сбой
в программе. И никакая переустановка
не помогает. А она дрянь такая
целовала меня кружевами.
Ссыпала родинки свои на мои чистые простыни
и с ума сходила по моей коллекции арт-хауса на жестком
диске. И переломанные ключицы
от ее атомных взглядов.
Я немного «того» уже,
а у нее –все в порядке.
По расписанию: завтраки
с одной чашкой кофе, пачкой ментоловых
и экстаз от Оксаны из продуктового.
А она ко мне в три часа ночи
и глаза свои бездонные в меня
опускает
якоря. И режим сна собьет ладонями,
как муху прихлопнув,
такими холодными: остывший чай
или виски со льдом. Пора отключать
весну у себя под ребрами
и нервный тик в коленках
от ее глаз в пол лица и рук ветреных:
бродят по чужим телам,
ищут идеал
в пропорциях. А я корявая, неровная
и нервная -в придачу.
А ей по фигу на передачи
про сифилис и СПИД,
она так любит любить.
Оставлять свою архитектуру
поцелуев на трещинках губ
женатых, замужных или просто простуженных
разочарованиями и памятью. А я теперь послушная:
встаю в пять утра, делаю с ней зарядку:
мятые простыни. Тертый
шоколад ссыплет мне на волосы,
вдыхает, исчезая в моей любви,
разукрасив будни и вычерченные сны
мне. Умеет живопись белья
снимать, будто веером ведя,
точными зрачками.
Не выводи меня из себя.
Я так часто схожу с ума:
разлитый океан по граненному стакану,
пара капель серебра и валидола мне полпачки
от прозрачной синевы
ее глаз,
вышитых изящно
на молочной: белый шоколад; ее кожи. Будет завтра
пахнуть Cacharel и авокадо. Принесет мне «Румбу»,
закончится все как всегда
на десятой минуте.
Потом стряхнет меня, как пыль,
с эстетики своих костей,
раздетых от шелка прикосновений
и окунутых в кашемир моих неловких. В воскресенье
смоет голос мой мозолистый
от звонков ей рано утром,
разобьет мне всю посуду,
придумывая причину для ухода:
вроде как «я не при чем»,
вроде как я даже «очень!».
Просто у нее теперь другой,
и она его как бы тоже
«очень-очень».
И пастелью океан расплескался на лице,
а глаза уже не те:
будто выключили свет.
Ну,а у меня восстановлен режим сна,
я стала нормально есть –
даже набрала пару кэгэ
от эклеров в одиннадцать вечера.
А у нее спит кто-то не на плечах,
на коленях,
дыша ей прямо туда:
в розы. Правда, я теперь неврастеник,
рисую своего психоаналитика
с головой птицы
и по-прежнему пишу ей письма.
Сидя под дверью седьмой квартиры,
пока она не вызовет милицию,
я ей завариваю свои стихи.
Возвращаясь на утро,
а у нее ко мне такое простое:
|слетающий с губ февраль|
«прости».
7.11.09 19:37