Вот ещё примета бытия –
за спиною, щурясь близоруко,
кто-то ходит, музыку тая,
вздрагивая от любого стука.
Кто ещё там ходит, почему?
Что ему неймётся, не сидится,
словно бы вся музыка ему –
скрип одной какой-то половицы?
Словно бы полжизни – как с куста,
а ему, что малому ребёнку,
снег подставил белые уста,
сладкую, тягучую сгущёнку.
Что ещё тебе, ну что ещё?
Жизни глубже или смерти тише?
Ты уже заведомо прощён
и от лишних примесей очищен.
Всё в тебе, прозрачном как сосуд
из стекла с единственным изъяном –
сердцем, что за несколько минут
выгорает радостно и странно,
всё в тебе подвижно и легко,
временно, бессмысленно, текуче,
словно сам ты – снег и молоко –
тяжести душевной не обучен.
Я не знаю, есть ли в языке
что-то уподобленное свету.
Только снег, растаявший в руке.
Но, о чём угодно, не об этом
говорить коротким дымным днём.
Что-нибудь легчайшее такое.
Вслух опять сказала об одном.
Про себя подумала другое.