Тюрьмы Лефортовской громада
Исчезла. «Чёрным воронком»
Доставлен я, как в рай из ада,
В советский сумасшедший дом.
Уже я слышу крик враждебный:
«Какая ложь! Его зовут
“Психиатрический судебной
Медэкспертизы институт
Имени Сербского”!» Оратор
Лукав: ростовскую тюрьму
Зовут красиво – «изолятор»,
Да посидеть бы в нём ему! –
С парашей рядом, в одиночке
Да без свидания с семьёй,
Без радио, газет, без строчки
Письма от матери родной!..
И вот смирительные лица
Врачей... Куда меня ведут? –
Я на Кропоткинской, в столице...
Попал в тюремный институт!
Страшна волна идей бредовых!
Здесь берегут, как от чумных,
Всех уголовно нездоровых
От политически больных.
Последних держат в отделенье
Имени Корсакова. – Нам
Всегда приятно приобщенье
К высоким светлым именам!
Есть благо тайное в психушке:
От всех химер освобождён,
Сегодня я, к примеру, Пушкин,
А завтра я Наполеон!
Хочу – пою, хочу – летаю,
Верней, на простыне парю,
Хочу – в грядущем обитаю
И всё с в о б о д н о г о в о р ю!
Не дай лишь бог мне здесь на годы
Застрять, не дай сойти с ума!
Избавь нас от такой «свободы» –
Уж лучше рабство и тюрьма!..
Но всё же здесь покой больницы,
Здесь даже видишь за окном
Забор и верхний край столицы –
Хибары и высотный дом.
Высотка эта, между прочим,
Для тех, кем надо дорожить,
Ну а хибара - для рабочих,
В них как-то всё ж уютней жить.
Я не видал домов высотных,
И вот впервые повезло!..
И, как в раю, здесь кормят плотно, –
Осталось ждать за дверью зло.
Осталось ли?! – И здесь, в покое,
Оно, как тихая чума,
Живёт незримое, иное, –
Раз двери заперты – тюрьма!
Вон украинец полуголый,
Огромный, добрый, молодой,
Его замучили уколы, –
Неладно что-то с головой,
Видать, у хлопца: шрам нестарый
В кудрях – с затылка до виска;
Его замучили кошмары
И сильно стиснула тоска.
Никак не сладит он с болезнью;
Как будто в разуме, бедняк,
Ан нет – всё ту же тянет песню:
Мол, это следователь так
Его хлестнул прутом железным...
Но это очевидный бред:
В моём отечестве любезном
Уж десять лет как пыток нет!
И вот его усердно колют,
Чтоб бред прошёл про этот прут.
А вот я вижу дядю Колю...
Как раз нам кашу подают.
– Сейчас я выгоню чекистов! –
Он нам серьёзно говорит
И деловито ложкой чистой
По миске с кашею стучит,
И только после приступает
К смиренной трапезе – жуёт...
А в целом здраво рассуждает,
Не придерёшься – патриот!
И есть у нас помимо прочих
Иван Васильевич, москвич, –
Не из «гнилых», а из рабочих.
Поев, такой он держит спич:
– Я жертва древнего тиранства,
А на дворе – двадцатый век!
Гласит закон: сменить гражданство
Имеет право человек.
И я во Францию... не ржите!..
Решил уехать... да, в Париж!
Я написал письмо Никите,
А мне в ответ, ребята, – шиш! –
Не отказали – нет ответа!
И вот письмо моё летит
К главе Верховного Совета,
А мне в ответ: «Идите в МИД».
Иду Арбатом в лучшем виде.
«Отпустят!» – думаю себе,
Но мне в дверях сказали в МИДе:
«Вы обратитесь в КГБ!»
На телеграф зашел и даму
Я там в окошке напугал
Тем, что де Голлю телеграмму
Ко Дню Бастилии послал.
Ну что вы ржёте! Ведь Хрущёву
Свободно пишут черти все –
Какой-то фермер из Айовы,
Какой-то негр из Сан-Хосе!
Монах буддийский из Шри-Ланки,
Француз... все славу воздают!..
И вот я, братцы, на Лубянке,
А там меня, паршивца, ждут!
Хитры, внимательны, лобасты:
«Чем недоволен?» Хохочу:
«Доволен всем! Да только – баста:
Теперь во Францию хочу!»
Два дня меня мариновали
И отпустили на завод.
А там уже толпится в зале
О р г а н и з о в а н н ы й народ.
Дружкам особенно неловко,
А бабы шепчут: «Как тут быть?»
Была, понятно, установка –
Всем миром Ваньку заклеймить!
Один, гляжу, не удержался
И громко делает намёк:
«Что, во французы записался
И нами брезгуешь, Ванёк?!»
А я в ответ: «Ну что вы, братцы!..» –
И как возьму я в оборот
П о р я д к и... ну, не смог сдержаться...
И мне поддакивал народ,
Ругаясь и давясь от смеха:
«Иван Васильевич! Орёл!»
Ушёл парторг. Начальник цеха
Под улюлюканье ушёл...
Теперь состава преступленья
Хватало. Сцапали меня
И – прямо в это отделенье!
Я здесь до нынешнего дня. –
Под хохот наш московский слесарь
Теперь уписывал компот.
– Иван Васильевич, профессор
Вас на комиссию зовёт. –
Сказала вдруг ему с порога
Совсем не кстати медсестра.
Так на пиру посланник бога
Кого-то требует: «Пора!»
Отставил слесарь молча кружку, –
Сейчас к решению придут:
Отправить ли его в психушку
На годы иль отдать под суд.
Не пахнет смертным приговором –
Тогда уж лучше быть суду!
Он посмотрел недобрым взором
И вдруг отрезал: «Не пойду!»
Что тут случилось! – Прибежала
Сначала старшая сестра:
– Иван Васильич! – умоляла...
Потом примчались доктора:
О чувстве долга говорили,
О том, что нужно дружно жить
Советским людям, и просили
Халаты белые любить.
(И впрямь: для всех живущих в страхе
Психушка даже хороша –
В родной смирительной рубахе
С чем ни смиряется душа!..)
Затем явился Лунц, профессор,
Но только начал речь свою,
Его прервал московский слесарь:
– Я всех вас здесь не признаю!
– За что, мой друг? Душой мы чисты...
Но Ваня твёрд, хоть не речист:
–Меня забрали коммунисты,
А вы, профессор, коммунист?
– Да, коммунист, – профессор мнётся.
Но есть специфика труда... –
В ответ ему Иван смеётся:
– Какой эксперт из вас тогда?!
Вам сделать вывод беспристрастно –
И захотите – не дадут! –
Сказал профессор: «Всё мне ясно.
Что ж, быть консилиуму т у т».
Но, надо ж, слесарь разъярился:
– А ну, уйдите – зашибу! –
Закрыл глаза и развалился
На койке, как король в гробу. –
Подите прочь! Я вас не вижу!
Вас нет! И я для вас умру! –
«Откройте глазки!» – Ненавижу!
Растай! – пугнул он медсестру.
Она растаяла. И вскоре
Его забрали. В воронок.
Куда его умчало горе? –
В психушку?.. Или дали срок?..
Страшны Лефортово, Лубянка,
Концлагерь с каторжным трудом,
Но знал уж я: страшней «Казанка» –
Казанский сумасшедший дом.
«Оттуда нет уже возврата! –
Шептались. – Вырваться нельзя!»
Несчастье слухами богато,
Богата бедами земля.
И вот сижу я в кабинете.
Напротив – докторша. Её
Интересует всё на свете
И – преступление моё!
Она умна, она любезна
И даже верит – я здоров;
Но чую я, какая бездна
Под тонким льдом любезных слов!..
Не наступи, душа живая,
На ледяной узор речей!
Коварнее даров данаев
Вопросы этаких врачей!
«Откуда сами?» – «Из Ростова...»
И после прочей чепухи
«За что, – спросила, – арестован?»
И я ответил: «За стихи». –
«Но как же? Честный комсомолец,
Студент, ударник Комтруда!
Просились вы как доброволец
На Кубу в час, когда беда
Грозила Острову Свободы...»
(Успела дело прочитать!)...
Прошедший год, а после годы
Всей жизни стал я вспоминать.
Я говорил – она писала,
Но не писатель – слабый пол:
Она запуталась, устала
И ручку бросила на стол.
Я снова жил внутри событий
Средь ныне мёртвых и живых,
Сам их творец, участник, зритель,
Из н и х рассказывал о н и х:
«Событий общий знаменатель –
Боль, а не радость бытия...» –
«Вы говорите, как писатель! –
Польстила докторша моя
И мне подсунула тетрадку
(Коню Троянскому под стать!). –
Я попрошу вас по порядку
Невзгоды ваши описать.
Спешить вам некуда. Идите.
Никто у вас не отберёт
Тетрадь. Пожалуйста, пишите
Всё, что вам в голову придёт».
Я понимал: моё писанье
Мне может сильно навредить,
Но для кого писать – призванье,
Тому нельзя без риска жить!
Я описал, что вспоминалось:
Картину, случай, день, момент...
Тетрадь у докторши осталась –
В дурдоме важный документ!..
И, как из старой киноленты,
Из той тетради помню я
Особо яркие фрагменты,
Следы живого бытия...
-----
Продолжение: Глава шестая. Страна-психушка. http://stihi.ru/2009/11/11/974