Это сказка зимы
Пробивается свет сквозь метель, над озерами
И поля уплывают от фермы вдаль, в чашу долин.
Пар дыхания стад поднимается там, над просторами,
Словно призрачный парус, неясно мелькнувший вдали.
И звезды замерзшие падают
В запах сена под снегом, сова пролетит вдалеке,
И повеет тревога, как ветер с заснеженных гор.
Там, над фермами дым, словно овцы, стремится к реке,
Где прощальную сказку зимы им поведает водный узор.
И однажды состарился мир.
В вере чистой, как будто подаренный, утренний хлеб,
Яркой, будто бы снега сиянье, человек развернул
Полыхающий свиток судьбы, своих будущих лет,
Но остался на ферме, как прежде, на свиток взглянув,
На равнине. Где огонь очага,
Окруженный, как остров, летящего снега метелью,
И укрытые инеем белым, навозные кучи дворов,
И насесты для кур, зябко ждущих рассвета за дверью,
И крик петуха, и скребки, и неясные звуки шагов
Работников сонных.
Просыпались стада, тихо крался за мышкою кот,
Птиц, взьерошенных, стая искала зерно, а доярки
По белому снегу, что похож был на облако и небосвод,
Осторожно скользили, и день показался особенным, ярким.
Потрясенный, он встал на колени
И молился, в слезах, перед вертелом, чашкой, огнем очага,
На вершине любви, но покинут, и в страхе, и так одинок
В затаившемся доме, где за стенами выла живая пурга,
И плясали неясные тени, поглощая надежду и хлеба кусок.
Стыли ноги его на холодных камнях,
Он рыдал, будто горе взывало само и просило тяжелое небо:
Голод пусть мои белые кости глодает и жалобно воет,
Но минует он стойла, не сыщет в коровниках хлеба,
И замерзший пруд, блеском, глазницы слепые закроет
Голоду. В доме молитв,
Полном огня, пусть откроется голода лживая суть
И ничтожность, и грязь, чуть прикрытая белой одеждой.
И рыдал человек и безмолвно старался вдохнуть
Силу в горестный крик и отчаянье, и безнадежность.
Но ответом ему были ветра порывы,
Что бросали птиц в поле, где раньше тучнели хлеба,
Ветер гнал птиц, забывших вкус хлеба и то, как бурлила вода.
Сердце жгла человеку безмолвность молитвы, кровь стыла
В жилах, будто, слепо, за ветром бежал он по снегу туда,
Где впадали в ночь реки,
И прочь уносили надежду, где ложилась на сердце печаль.
Там, в холодной ночи, ложь свернулась клубком в колыбели
Вожделея, а брачное ложе навеки сокрыла вуаль,
От изгнанника света, предавшего некогда данные цели.
Помоги мне, кричал он,
Укрой меня дивной любовью, пусть сомненья покинут
Меня, чтоб забылся я как новобрачный на ложе любовном,
Никогда не узнал бы, как горе и бедность растут,
расцветая, и губят надежду, позже падая ниц в поле снежном.
Но послушай, поют менестрели
В деревнях отдаленных. Слышишь, там соловей
Затерялся в лесах, трелью песни, на кончиках крыльев
Он уносит зимы леденящую сказку в просторы полей,
Распыляя ее над замерзшей землей, где уставший ручей
Говорит. Постаревший
Ручей колокольчикам шепчет. И падают капли росы
В прошлогодние листья, и надолго забыто мерцанье
Ушедшего снега. Это время поет, талый снег видит сны,
Свил ручей колыбель ему в голых камнях. Слушай.
Голос, иль может рука,
В дальних землях тихонько дверь тьмы приоткрыла,
И из сердца земли, как из плена, там вырвалась Птица,
Что румяна была, как заря, и светилась горящей невестой,
И в груди ее, хладной, зажегся огонь, засияла она, как царица.
Посмотри. И беспечны движенья танцоров
В ярком свете луны, на заснеженном дальнем лугу.
Голубиными перьями, кружат они в ветре скором и кони,
Неподвижные, как изваянья кентавров, повернулись и к птичнику
Топают тяжкой походкой. Мертвый дуб потянулся к любви.
Его ветки, кривые, в камнях
Пляшут, словно под дудку. В танце листья сухие летают,
Меняя узор.Улыбаются камни, в клубок собирая морщины.
И мельчайшие капли воды, изогнувшись, как арфа играют
В полях. Для любви, только так, Дева птица взлетает. Смотри.
Как стремительно крылья взмахнули
Над склоненной ее головой, мягко тихая песнь полетела
И слышна была в доме далеком, и картина слилась воедино,
О которой молился, птица пела ему и как-будто хвалила.
Он молитвой призвал ее в жизнь, дал полет над долиной.
Он, притихший, стоял на коленях
В ярком свете огня, перед вертелом, чайником черным,
Слушал голос, заполнивший небо, призывающий, как заклинанье.
Вдруг, как ветер, помчался он следом за призрачной песней, покорный,
Мимо окон пустых, жизнь на ферме, теперь, показалась изгнаньем.
В самом сердце зимы,
Когда возле оград птиц, замерзших, ряды, как священники
В черной одежде и обманчиво рядом, укрытые снегом холмы,
И когда снеговик, среди тьмы, вдруг покажется диким оленем,
сквозь сугробы куда-то бредущим, вырываясь из снежной тюрьмы.
Закричал человек, он молился
На озерах замерзших, в снегу по колено на дальних холмах,
И бродил он, потерянно, и искал Деву ночью бессонной,
Заблудившись в пространстве и времени, в белых снегах,
И пытался услышать хоть что-нибудь в море бездонном.
Небо, Птица, Невеста,
Облака, обещания радости вечной, немеркнущих звезд
В небесах, обернулись могилой в горящей купели,
И засеяли поле пустые надежды, и стала, вновь, смертною плоть.
А в покинутых землях, для смерти, открылись закрытые двери.
И птица спустилась,
Белым снегом засыпала спящую ферму и холмы вдалеке,
И поля, и озера, и реку текущую в чашу долин,
Дом, где жил человек, где молился в смертельной тоске,
Чтобы голод и горе навеки ушли. Сказка кончилась.
A Winter's Tale
It is a winter's tale
That the snow blind twilight ferries over the lakes
And floating fields from the farm in the cup of the vales,
Gliding windless through the hand folded flakes,
The pale breath of cattle at the stealthy sail,
And the stars falling cold,
And the smell of hay in the snow, and the far owl
Warning among the folds, and the frozen hold
Flocked with the sheep white smoke of the farm house cowl
In the river wended vales where the tale was told.
Once when the world turned old
On a star of faith pure as the drifting bread,
As the food and flames of the snow, a man unrolled
The scrolls of fire that burned in his heart and head,
Torn and alone in a farm house in a fold
Of fields. And burning then
In his firelit island ringed by the winged snow
And the dung hills white as wool and the hen
Roosts sleeping chill till the flame of the cock crow
Combs through the mantled yards and the morning men
Stumble out with their spades,
The cattle stirring, the mousing cat stepping shy,
The puffed birds hopping and hunting, the milkmaids
Gentle in their clogs over the fallen sky,
And all the woken farm at its white trades,
He knelt, he wept, he prayed,
By the spit and the black pot in the log bright light
And the cup and the cut bread in the dancing shade,
In the muffled house, in the quick of night,
At the point of love, forsaken and afraid.
He knelt on the cold stones,
He wept form the crest of grief, he prayed to the veiled sky
May his hunger go howling on bare white bones
Past the statues of the stables and the sky roofed sties
And the duck pond glass and the blinding byres alone
Into the home of prayers
And fires where he should prowl down the cloud
Of his snow blind love and rush in the white lairs.
His naked need struck him howling and bowed
Though no sound flowed down the hand folded air
But only the wind strung
Hunger of birds in the fields of the bread of water, tossed
In high corn and the harvest melting on their tongues.
And his nameless need bound him burning and lost
When cold as snow he should run the wended vales among
The rivers mouthed in night,
And drown in the drifts of his need, and lie curled caught
In the always desiring centre of the white
Inhuman cradle and the bride bed forever sought
By the believer lost and the hurled outcast of light.
Deliver him, he cried,
By losing him all in love, and cast his need
Alone and naked in the engulfing bride,
Never to flourish in the fields of the white seed
Or flower under the time dying flesh astride.
Listen. The minstrels sing
In the departed villages. The nightingale,
Dust in the buried wood, flies on the grains of her wings
And spells on the winds of the dead his winter's tale.
The voice of the dust of water from the withered spring
Is telling. The wizened
Stream with bells and baying water bounds. The dew rings
On the gristed leaves and the long gone glistening
Parish of snow. The carved mouths in the rock are wind swept strings.
Time sings through the intricately dead snow drop. Listen.
It was a hand or sound
In the long ago land that glided the dark door wide
And there outside on the bread of the ground
A she bird rose and rayed like a burning bride.
A she bird dawned, and her breast with snow and scarlet downed.
Look. And the dancers move
On the departed, snow bushed green, wanton in moon light
As a dust of pigeons. Exulting, the grave hooved
Horses, centaur dead, turn and tread the drenched white
Paddocks in the farms of birds. The dead oak walks for love.
The carved limbs in the rock
Leap, as to trumpets. Calligraphy of the old
Leaves is dancing. Lines of age on the stones weave in a flock.
And the harp shaped voice of the water's dust plucks in a fold
Of fields. For love, the long ago she bird rises. Look.
And the wild wings were raised
Above her folded head, and the soft feathered voice
Was flying through the house as though the she bird praised
And all the elements of the slow fall rejoiced
That a man knelt alone in the cup of the vales,
In the mantle and calm,
By the spit and the black pot in the log bright light.
And the sky of birds in the plumed voice charmed
Him up and he ran like a wind after the kindling flight
Past the blind barns and byres of the windless farm.
In the poles of the year
When black birds died like priests in the cloaked hedge row
And over the cloth of counties the far hills rode near,
Under the one leaved trees ran a scarecrow of snow
And fast through the drifts of the thickets antlered like deer,
Rags and prayers down the knee-
Deep hillocks and loud on the numbed lakes,
All night lost and long wading in the wake of the she-
Bird through the times and lands and tribes of the slow flakes.
Listen and look where she sails the goose plucked sea,
The sky, the bird, the bride,
The cloud, the need, the planted stars, the joy beyond
The fields of seed and the time dying flesh astride,
The heavens, the heaven, the grave, the burning font.
In the far ago land the door of his death glided wide,
And the bird descended.
On a bread white hill over the cupped farm
And the lakes and floating fields and the river wended
Vales where he prayed to come to the last harm
And the home of prayers and fires, the tale ended.