ТЕНЬ УЧИТЕЛЯ
Памяти учителя русского языка и литературы Михаила Кузьмича Фатеева
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Год не был високосным, но в газете,
Голодной забегаловке событий,
Среди статей о времени и быте,
О награжденьях, о речах в Совете –
Все чаще появлялись некрологи:
Венчая, руша, подводя итоги,
Они толпились в каменных колоннах,
Из кубиков петитных возведенных.
И в том году однажды на рассвете
Явился странный гость. Оправил китель.
«Плохая новость. Помер ваш учитель…» -
«Какой?» - «Язычник. Литератор то есть.
Погиб в горах. Совсем плохая новость…»
С минуту потоптался на пороге:
«Скамейку дайте. Отдохну с дороги» -
И он татуированным обрубком,
Зевая, сжал искусанную трубку.
«Бог ведает, куда несет теперь их!»
Кивнул на репродукцию: «А… Рерих!»
А там, вдали, бледнея и пылая,
И кутаясь в фату, словно невеста,
Стоит в дыму вершина Эвереста
И, молча, курят гости Гималаи.
И в час, когда большое солнце тонет,
На глянцевом, почти зеркальном склоне
Внезапно возникает тень большая.
Я напрягаю память, воскрешая
Наш класс десятый, тот последний час,
Вслед за которым мы забыли вас.
В тот мир на стыке алгебр и гармоний,
Где мы учились добывать аммоний,
И корни извлекать по алгоритму,
И маятники различать по ритму, -
Являлись вы. Вас окружали души:
Те скромницы, в воротничках под горло,
Другие плечи выставили гордо,
А третьи голые совсем, как в душе.
И вместе с вами в этой душной клети
Уже царила славная когорта:
Проклявший Русь душеприказчик черта,
И тот, в венце страданья эпилептик,
Что слезы лил о проклятой Расее,
И, просоленный ветром Одиссеи,
Приплыл очаровательный балладник,
Оплакавший Минван, и Медный Всадник
Ворвался, астрофичен и небрежен,
И старец тот, чей мир, как твердь, безбрежен,
И тихий доктор с сахалинским кашлем
Вошел со скальпелем и пистолетом,
И мёртвой чайкой… Но в созвездье этом
Один был странный луч… Не голос ваш ли?
Не голос, нет! То был огромный голос,
Он вздрогнуть заставлял, и в нем боролось
Величие и горе человечье.
Но то, что вы своей воззвали речью,
Вы вдруг могли перечеркнуть глазами,
А взгляд ваш – вы его не знали сами –
Как будто смерть вальсирует на бале
Или цианистый рассыпан калий
По всем страницам Пушкина и Блока.
И родилось в нас нечто от упрека,
Что н’е дали вы нам, такой большой,
Распорядиться собственной душой,
Как тот святой, что встал над миром, высясь, -
Его увидел русский живописец
В чужих горах… Но в свой последний час
Иначе посмотрели вы на нас.
Теперь не как преданьями увитый
Глядели вы, а как почти убитый…
Как будто возвратишься с поля боя,
Больной, в крови, но вместо стона боли
Войдешь в чужую жизнь и скажешь: «Здравствуй!» -
Не замечая, что огонь погас твой.
Шепнешь хозяйке: «Боже, как красива!»,
Вздохнешь, пожалуешься на усталость
(Когда минута до конца осталась),
Поправишь волосы, попросишь пива…
Так вы в тот день стояли перед нами,
И голос, как опущенное знамя,
Зашелестел: «Мне нечего вам дать –
Вам, вам пора сказать мне что-нибудь!» -
И сделались две трудных тишины,
Которые двум выстрелам равны.
Потом вы улыбнулись: «Вот в чём суть.
В холодном этом пятибалльном мире
Надёжней жить на скромное «четыре»,
Не возвышаясь ни умом, ни силой
Своих страстей, презрения и боли.
И дальше будет то же, что и в школе.
Студент московский, что играл мирами,
Рассорившись вконец с профессорами,
Поехал на Кавказ и был убит.
Его пример кого-то вдохновит,
Коль вправду повторяются года…
Но вот же ведь, бывает иногда,
Что в горы удирают старики.
Не Цербер я, привязанный при школе,
И я в себе найду немного воли
На то, чтоб оторваться от доски.
Всё! Вы мне больше не ученики…»
И вы ушли, нас не позвав туда,
Куда влекла вас тайная звезда,
Ушли – и мы не поняли тогда,
Что было правдой: ненависть эстета,
Чуть сглаженная на клише двуцветном
Едва ль не довоенного портрета,
Оттиснутого в номере газетном, -
Иль на скале оттиснутая тень…
«Его нашли у самого подножья.
Старик был смел. И, что ли воля Божья,
Он так был счастлив в свой последний день!»
1972