***
1.
Шелушится листва, сохлых клеток её маскерад
маскирует неровные лужи, тропинки из грязи,
по такому банкротству роскошно стоят умирать
красногубые клёны, и хор их, в их богобоязни,
молчаливо речист. А задует свечу ветерок,
и посыплются искры, раскачиваясь обалдело,
обнажая свою анатомию – тёмный порок
мускулистого сердца, гоняющего сновиденья.
2.
Я наелась листвы, у меня за щекою твой клён,
запаслась красноватою снедью на долгую зиму,
я люблю тебя, смерть – постепенный дорожный уклон,
на шипованых шинах осиленный неускользимо.
Многошумная ржа, лошадиная доза воды.
Если выдуть всю осень, то тоже, гляди, пожелтеешь.
Убегают следы окоёму куда-то под дых
и пустеют вблизи, окончательно вытеснив тело
из среды: ничего. Ничего. Ничего-ничего,
Парсефона вернется, когда это станет, как Гадес.
Так до самого дна опускаются, чтоб от него
оттолкнуться и всплыть, и бежать, совпадая следами.
3.
Я прошла здесь сто раз – то врастая корнями, а то
вырастая из старого платья, меняя свой панцирь.
Прошлогодняя дрянь под ногами культурным пластом
развлекает окурком, обрывками старых квитанций,
одноразовым латексом в пламени чьей-то любви,
засыпающим без теплоты пауком-сенокосцем
протащился октябрь, и ноябрь наступить норовит,
предвещая во всю холодов непристойное скотство.
4.
Шелушится листва, я наелась её второпях,
запивая из луж, становясь обладателем этих
исполинских копыт, по которым всё утро кропят
дождевою водой, освещённой тем самым, что – светит.
Подведи мне итог, я хочу на него посмотреть,
заглянуть ему вглубь через эти прозрачные дыры.
Дай мне, Боже, успеть – не прожить, ну, хотя бы про смерть
допросить беспристрастно осеннюю сраную сырость.
Ведь не зря ж я жрала эту землю цветную, клянясь,
что под пыткой кривою не выдам блазнящейся тайны,
не напрасно же осень так рьяно хоронит меня
и на холмике новом дождливо колотит свой танец.