Александр Иванченко
ПУТЯМИ ВЕЛИКОГО РОССИЯНИНА
РОМАН-ИССЛЕДОВАНИЕ
Aa narranaum, non ad probanaum.
Ad memrandum.
(«Чтобы рассказать, а не доказать.
Для памяти.»)
Скиф Анахарсис, YII в. до н.э.
КРОВЬ МОЯ ПОМНИТ, А РАЗУМ ОБЯЗЫВАЕТ
(Вместо пролога)
Когда я писал предисловие ко второй книге этого романа-исследования (она увидела свет раньше первой), я, признаться, не ожидал, что одна моя фраза обратит на себя особенно заинтересованное внимание читателей. Вот эта фраза: «Стремление повторить путь Маклая превратилось в главную, глубоко волновавшую меня цель жизни, которая теперь, правда, диктовалась уже не романтикой, а добровольно взятым на себя долгом». (…)
В суете повседневного бытия и даже в тиши кабинета, в одиночестве и мнимом покое сидя за письменным столом, мы часто употребляем слова, пользуясь лишь их поверхностным, как бы назывным значением, не вникая из-за кажущейся его ясности… в глубинный смысл и ширь пришедших на ум великих слов-символов. И меньше всего задумываемся над истоками своего духовного начала, во многом предопределяющего всю дальнейшую жизнь, в том числе и словно бы личностно-добровольно взятые на себя обязанности. Нет, конечно же, они выбираются не произвольно, не в одном согласии с «я так хочу». Они все равно зависят от духовного содержания человека, а оно формируется не только им самим, а лишь – с его участием. (…)
Только потом, когда разум мой начал осмысливать то, что прежде лишь вбирала и накапливала душа, и ко мне постепенно стало приходить чувство ответственности за все сущее, во мне возникло, как потребность исповеди, желание поклониться своим первородникам.
И тогда я открыл для себя, что моя Мисайловка – село над еще светлоструйной в годы моего детства и отрочества Росью, откуда, как считают некоторые разыскатели начала Руси, пошла – есть Русская Земля, всегда была, оказывается, языческой, то есть с верой, если применимо здесь слово это, народной, ибо язык есть народ, следовательно, язычество, относимое почти всеми монотеистическими религиями, кроме индуизма, к поганству, - мировоззрение, определяющее образ жизни, выработанное в длинной череде веков коллективным разумом самого народа. (…)
У народной же мудрости нет отдельных авторов, требующих особого почитания, и она не нуждается для своего утверждения ни в какой пропаганде. (…)
Открылось же с запозданием потому, что и слова «язычество» в Мисайловке моего детства я не слышал и не помню, чтобы у нас велись какие-то разговоры на эту тему. Вся жизнь в селе казалась обыкновенной, простой и естественной, как цветение вишни. И, конечно, я не испытывал никакого душевного трепета, когда в свои четыре года заучивал, как таблицу умножения, вот эту азбуку россичей, которая относится к первой половине второго тысячелетия до н.э. и которой у нас будто бы не существовало, пока более чем два с половиной тысячелетия спустя не появилась кириллица. Якобы только она, кириллица, принесла нам письменное слово (фото 1).
Седобородый, но еще с полными лучистого света голубыми глазами Учитель Зоран, носивший подпоясанную плетеным ремешком длинную белую рубаху, расшитую на груди и по ободкам рукавов рядочками восьмиконечных васильковых звездочек, пока не говорил мне, а сам я по малолетству не мог догадаться, что он открывает предо мною какие-то важные страницы нашей древней культуры. Даже когда объяснял он чертеж Малого Сварожья (Малого Космоса, или Мира и Антимира), созданный нашими пращурами в том же втором тысячелетии до н.э., все воспринималось мною просто с любопытством и, хотя Зоран делал свои объяснения на древнерусском языке, вышедшим у нас из официального письменного употребления с крещением Руси и почти всеми давно забытом, у меня, малого, не возникало мысли, что язык этот какой-то особенный, как будто я знал его всегда. Все ясно и понятно.
Наша часть Малого Сварожья представляет собою три кола (круга). Внизу слева Коло Молока (Галактика), справа – Коло Суры (туманность Андромеды), а над ними и как бы между ними – Коло Ярила (Солнце), в котором десять планет: девять постоянно движутся каждая по своей дороге (орбите), а десятая никак места себе не определит, носится по Колу Ярила то там, та сам, потому и называется Странником (Фэтон).
У Кола Молока больше женской силы, у Кола Суры – мужской, а у Кола Ярилы – одинаково и мужской и женской. Женская сила тянется к мужской, и все три кола, как планеты в Коле Ярила, тоже все время двигаются слева направо, по часовой стрелке или виткам естественной спирали.
Если провести касательные к трем колам, получится равносторонний треугольник. Та (другая) часть Малого Сварожья, которая на чертеже показана ниже и обведена пунктирными линиями, точно такая же, как наша. Вместе на чертеже мы видим их в двух треугольниках. Но в действительности никакой линией-перегородкой они не разделены. Нарисовано так, чтобы нагляднее показать два взаимосвязанных и взаимозависящих один от другого триединства внутри гигантского небесного восьмигранника (откаэдра). Это его плоский вертикальный разрез, вид сбоку.
В той части Малого Сварожья тоже есть жизнь, и вокруг него, как и вокруг нашей части, образовалисть два одинаковых взаимопересекающихся кола живой силы, матки (энергетические центры) которых находятся на пересечениях кол живой силы и серединных вертикальных линий (экваторов) Кола Ярила) и плантного кола той части Малого Сварожья. Целиком Малое Сварожье удерживается как бы в яичной скорлупе, которая так и называется – Яйцо Малого Сарожья. Но яйцо это, конечно, не «всамделишное», а имеющая такую форму огромная сила, благодаря которой сохраняется порядок движения небесных тел во всем Малом Сврожье.
В селе говорили, что Зоран приехал в Мисайловку с какого-то Памира специально, чтобы учить меня. Вот это сначала меня немножко удивляло, но потом разговоры утихли, я привык нему и к тому, что должен у него учиться, и мне не приходило в голову, что он открывает мне известные нашим пращурам четыре тысячи лет тому назад великие истины, которые современные астрономы и астрофизики начнут открывать только во второй половине, а математики – в последней четверти ХХ века. (…)
Уже в наше время с помощью трехметрового телескопа Ликской обсерватории в Калифорнии удалось сфотографировать Нептун с его спутником Тритоном (фото 3). В древнейших же дохристианских книгах россичей сказано, что за седьмым, считая по удаленности от Ярила, Эмитом (Ураном) находится восьмая планета, которая называется Рогач, потому что у нее как бы четыре громадных светящихся рога. А девятая, самая крайняя в Коле Ярила планета – Чаклун (Колдун), открытый современными учеными лишь в 1930 году Плутон.
Копаясь в недрах спецхрана, я нашел книгу польского ученого Фаддея Воланского, на которую в дальнейшем мне придется не раз ссылаться, я увидел факсимильно опубликованную найденную в Приазовье накаменную надпись россичей XYI в. до н.э. Привожу ее здесь (фото 4):
ПОТШЕМОСIА СЧIРIЯ ОПЕЦЕ ГРАДIЖIДОМ ТАЖДIЯ КОЛУНIЯ СДРУГIА ЗЕЛIЯ НЕХЕЙ ЯАТВIЯ РОЖЕ У НЕХЕЙ ЛЕЛЕЛIЯ У НЕХЕЙ ЖIIЯ СВЕТЛЕСIА
«Постараемся искренней опекой построить дом, а также подворье супругам молодым. Пусть детей рожают и лелеют, и пусть жизнь будет светлой».
Кроме текста надпись имеет также пять знаков символов.
Буква «Я» в окружности (фото 5) означает духовность, а восьмиконечная звезда – высший дар: в Природе существует семь творческих принципов и восьмая энергия, которая дает возможность каждому проявить себя в своей области. Это и есть высший дар, которым старшие желают молодым людям пользоваться не бездумно, а непременно сначала обогатив себя духовно, чтобы любым их поступком руководили душа и разум.
Третий знак «ВЕДИ» - познай. Что? Два триединства мирозданья, большое триединство неорганической Природы и очень маленькое по сравнению с ним – органической, которое обозначено буквой «Ж» - «Жизнь» и находится как бы в центре неорганического мира. И пятый знак – пожелание потомства, которое тоже составило бы свое триединство и души чьи были бы возвышенны.
Выбито на камне более трех с половиною тысяч лет назад, а сказано словно о нашей мисайловской толоке – самом радостном празднике, когда после уборки урожая всем селом строили молодоженам не просто дома, а целые подворья, и не по стандарту, а по индивидуальным, так сказать, заказам молодых. Свои сельские «архитекторы», столяры, плотники, резчики по дереву и прочие мастера обязаны были угождать и самым привередливым. Платы же ни за стройматериалы, ни за труд на толоке с молодых или их родителей не полагалось никакой. О прокорме толокчан тоже заботилось село. Загодя собирали на покупку мясной живности, несли со своих огородов и садов овощи, фрукты, арбузы, дыни, глечики меда, паляницы хлеба и, разумеется, четверти (два с половиною литра) крепчайшего «первака». Но пьяных на толоках не было. Напиться допьяна по любому поводу в селе считалось позором.
Когда дом и все хозяйственные постройки были готовы, на предновосельном пиру в новом дворе молодожены благодарили толокчан и торжественно обещали жить в мире и согласии, любви и ладу, троепоклонно целуя при этом землю, что значило: они обещают хранить верность не только друг другу, но и этой земле – праматери.
Потом распорядитель толоки от имени всех сельчан, не одних толокчан – от имени всего села желал молодой семье счастья и строго наказывал:
Сберегайте сердцами сокровенно: не убий!
В этой фразе должно было быть три и два слова: одно триединство и один корень (мужчина и женщина), а всего пять слов, как пять лучей в знаке человека. Смысл они имели отнюдь не библейский буквальный, а куда более обширный: не убий самое себя, то есть свою душу, и помни об этом всегда, помни сердцем.
В два слова «не убий» вмещалось все, весь неписаный свод нравственных законов, нарушить который в чем-нибудь, не рискуя вызвать всеобщее презрение, никто не смел. Оттого, наверное и кстати, в Мисайловке, а в ней насчитывалось две с половиною тысяч дворов, неблагополучные семьи были крайней редкостью, а разводы случались еще реже. На то нужны были очень веские причины, чтобы разведенных, или по меньшей мере одного из них, село не осудило, поскольку будущие жених и невеста, как правило, знали друг друга с детства и становиться на рушник (в этом заключался главный атрибут бракосочетания) их никто не принуждал. Женитьбу или выдачу замуж по воле родителей в Мисайловке, по рассказам стариков, порицали во все времена, так как видели в этом хотя и родительскую, но все же постороннюю корысть и недостойное уважения безволие парня или девушки.
За тысячу лет христианство, принесшее в наши пределы великую веру в единого всемогущего и всемилостивейшего Бога, но вместе с ней и замешанную на жестокосердии великую ложь, страх правды и нелепого для былинных пращуров наших ада, алчбу своекорыстия, прикрытого то лукавством любви ко всякому ближнему вместо потребного от нас обыкновенного межчеловечьего уважения, то пропитанного тщетой гордыни призывами к переустройству мира вместо познания начальной гармонии данного нам мироустройства и отыскания в нем возможностей, чтобы наилучшим образом следовать своему призванию, обусловленному необходимостью развития такой же гармонии в нашем человеческом сообществе, не смогло разрушить в Мисайловке ни вековечных духовных устоев, ни памяти народной, ни народных понятий. Потому не угорело село мое и в чаду оргий воинствующих безбожников. Не нашлось в Мисайловке объектов или предметов для их чумных глумлений. Храмы святынь, воздвигнутые в сердцах людских, к счастью, невидимы. (…)
Все это, так сказать, информация к размышлению. Я хочу, чтобы русский читатель задумался над нашими общими истоками, и напомнить ему, что человеческие гены, передаваясь из поколения в поколение, живут тысячелетиями. Но зов крови, самое сильное, что есть в человеке, можно заглушить. Если отнять у него историческую память и знания, накопленные предшествующими поколениями. И тогда на смену духовности приходят низменные инстинкты (свято место пусто не бывает!), и человеческое сообщество превращается в худший вид стада. (…)
Чем короче и скуднее у людей историческая память, тем легче понудить их принять новоизобретенные установления и догмы, так как из-за отсутствия достаточных исторических знаний они не могут сравнивать нововведенное с тем, чем руководствовались их предки, было оно хуже или лучше. И очень часто вместо желанного прогресса начинается регресс, человек заново изобретает колесо и неизбежно повторяет все те же ошибки, горькие уроки, из которых давно извлекли и сделали соответствующие выводы его праотцы.
… Из всех известных в мире образцов фонетической письменности самые давние найдены на территории Древней Руси, и, по мнению авторитетных специалистов, они, несомненно, имеют прямую связь с более поздней азбукой россичей, которая окончательно сформировалась, как мы уже знаем, в середине второго тысячелетия до н.э. (…) В то время, кроме россичей, фонетическое письмо имели только ушедшие с берегов Днепра в Италию этруски и родственные им и нам троянцы, что подтверждает найденная в Италии и опубликованная польским ученым Фаддеем Воланским надгробная надпись на могиле Энея троянского, относящаяся к середине XII века до т.э. (фото 6)
… Хочу обратить внимание читателя на само письмо, мало чем отличное от письма россичей, (…) а также на то, что надпись на могиле Энея сделана спиральной строкой и не разделена на отдельные слова, тогда как россичи в тот период уже более трех веков писали прямой строкой слева направо и разделяли текст на слова. Говорит это лишь об одном: не россичи у троянцев, а наоборот, троянцы у россичей позаимствовали и азбуку, и первоначальный характер письма. А затем уже у этрусков и троянцев (и тех, и других, как и россичей, называли еще «пеласгами» или народом «пеласет») переняли фонетическое письмо все остальные. (…)
… Диодор Сицилийский (древнегреческий историк, 90-21 г. до н.э.) по этому же поводу сказал вполне определенно: «Хотя вообще эти буквы называются финикийскими, ибо их привезли (…) эллинам из страны финикийцев, они могли бы называться пеласгическими, поскольку пеласги пользовались ими (раньше финикийцев)», (8.67.1).
Современные ученые, в том числе недавно умерший украинский историк и филолог Н.З.Суслопаров, опубликовавший в журнале «Киiв» (№9, 1986 г.) получившую широкую известность среди лингвистов мира статью «Расшифровка наидревнейшей письменности с берегов Днепра», тоже приходят к однозначному выводу, что привезенный флотом финикийцев в Грецию легендарный Кадм познакомил дарийцев с той фонетической письменностью, которая давно существовала у пеласгов-троянцев, переселившихся… через остров Крит в Палестину, где их стали называть филистимянами. (…)
Неопровержимых научных доказательств этому накопилось огромное количество, а мы все никак не отречемся от того, что еще два с половиною века тому назад с горечью отмечал автор «Истории Черновой Руси» Денис Зубрицкий: «Многие писали историю России, но как она несовершена! Сколько событий необъясненных, сколько упущенных, сколько искаженных! Большею частью один списывал у другого, никто не хотел рыться в источниках, потому что изыскание сопряжено с большой утратой времени и трудом. Переписчики старались только в том, чтобы блеснуть витиеватостью лжи и даже дерзостью клеветы на своих праотцев».
Те, кто бездумно твердит о тысячелетней культуре и государственности Руси, вольно или невольно продолжают то же самое. А остальные тысячелетия куда девались? Ведь по меньшей мере еще три более ранних тысячелетия наши пращуры документировали письменно.
У меня нет намерения хоть как-то умалить подвижнический труд болгарского просветителя Кирилла, но все же «Платон мне друг, а истина дороже».
Если сравнить азбуку россичей XYI века до н.э. и более поздний (минимум на 7-8 веков!) алфавит греков, то не составляет труда заметить, какая из них и какой степени послужила первоосновой для кириллицы (фото 7,8).
Десять букв, отмеченный одной звездочкой (фото 1), кроме одиннадцатого «ЯТЬ» и замененной впоследствии точкой двенадцатой омеги, придется отбросить, так как ни в русской, ни в сербской письменности, в основу которой также была положена кириллица, дальнейшего употребления они не нашли. А семь букв, обозначенных двумя звездочками, стали писаться иначе.
Что же сделал Кирилл?
В древнерусской азбуке было 44 буквы, в том числе «А» как «вместилище разума» (верхний луч пятиконечной звезды – знак человека), имевшее значение звука, и «Аз» - как духовное «Я»: пять точек, две из которых соединены вертикальной линией (человек прямостоящий, передвигающийся с помощью двух ног) и две – горизонтальной (две руки); пятая точка слева вертикальной линии символизирует разум, управляющий всеми действиями человека и в то же время существующий сам по себе. (…)
Кирилл объединил первые две буквы в одно «Аз», но лишенное духовности и многозначности. По смыслу его «Аз» - человек, стоящий не лицом, а спиной вперед, не видящий своего пути.
Таким образом, букв осталось 43, но только трем из них Кирилл оставил прежнее смысловое значение, да и то неполное: «веди» - без уточняющего «познание», «добро» - без указания на его подвижность (то есть что оно должно присутствовать всюду), и однозначное «наш» в звуковом начертании, единственная буква, графику которой Кирилл не изменил. «Бысть» - «бытие в совести» превратилось в бессмысленное «буки»; «глас» - «речь» - в приказное «глаголь»; «есмь» - «триединство» (муж, жена, дитя) – в «есть» и т.д. (…)
(…) Кирилл мыслил категориями искреннего христианина, всем сердцем отдаваясь трудам ради блага других и истины, как он ее понимал, не задумываясь, видимо, над тем, что разрушает тысячелетиями создававшуюся в согласии с окружающим миром Соразмерность. Впрочем, здесь я, пожалуй, ошибаюсь. Скорее всего над азбукой россичей Кирилл задумывался и сознавал ее высокую нравственную философию. Но именно ее, эту философию, идущую от Природы, а не от Бога, и не могла принять душа ортодоксального христианина. Потому он, сохранив само наименование Азбуки, отличное от абеток и алфавитов, изменил содержание ее букв, поменяв «бытие в совести» на «буки», «зорю – свет знаний» - на «зело», «чети» - «согласие» - на «червь» (…).
Кириллица из Болгарии дошла на Русь при князе Аскольде, вероятно, где-то в 70-х годах IX века. Но принять Русь ее не желала не только потому, что она была слишком грецифицирована (10 греческих букв по своему звучанию из 43) и мало годилась для русского языка, не говоря уж о ее нравственной стороне по сравнению с азбукой россичей. Прежде всего россичи понимали, что принятие кириллицы означало бы, как с крещением Руси оно и случилось, то, что произошло уже в наше время с чувашами и татарами Поволжья, когда арабскую вязь заменили сначала латиницей, а затем латиницу – кириллицей. И всю их прежнюю многовековую культуру – как мечам отсекли. Большее зло трудно придумать… А ведь это был самый настоящий духовный геноцид, как и реформа русской письменности, проведенная в 1918 году, разрушившая лад истинно русского правописания, с великой отвагой и гением воссозданный на базе, казалось бы, совершенно непригодной для нормального русского языка кириллицы Михайлом Ломоносовым в его «Российской грамматике» (1755) и на практике показавшим громадные возможности языка, благодаря чему после восьми веков «тишины» на Руси возникла сначала поэзия Державина, затем – Пушкина, а потом и вся могучая, не имеющая себе равных в мире русская литература XIX века. По странной причине предан забвению факт, что, как только из-под пера Николая Ивановича Гнедича появился русский вариант гомеровской «Илиады», блистательные греческие поэты поспешили переложить его на греческий, с чего и началась новая жизнь знаменитой поэмы в Старом и Новом Свете. Это нам, темным, нашим профессора толкуют, что шестистопный дактиль с одной и двумя цезурами – детище гения эллинов, будто впервые введенный в русскую поэзию В.К.Тредиаковским, позже – Н.И.Гнедичем и В.А.Жуковским. Сами-то эллины, надо думать, не забыли, что поэтический гекзаметр подарили им затворенные в Дельфак пифии, барисфенские прорицательницы, то есть женщины россичей, среди коих ни одной эллинки никогда не бывало…
В поэме «языческого» поэта Славомысла, о котором мы будем еще говорить, есть одно примечательное место – полагаю, для многих оно прозвучит откровением.
Лишь мести Духа прорицательницы с Непры убоявшись,
эллины дщери россичей имя Пифагора дали,
Признав, что пифией рожден он в Дельфах,
обет свой девственницы не сдержавшей.
Затворенная в храме, в святилице оракула,
как простая смертная,
вопрошателю иль хранителю сокровищ отдалась
И по законам греков, что очень вероятно, казнена была,
когда сокрыть уж тайны не смогла –
Малец проворный, с власами светло-русыми,
от беспечной матери из укрытия сбежав,
В притворе храма, как поделочными цацками,
в Дельфы приносимыми дарами драгоценными играл.
Прочих же слов»ян, науками прославивших Элладу –
молва о том идет по всему свету –
В эллинов богоравных возвели и в изваяньях каменных
их лики воссоздали,
Не смущаясь, что обличьем богоравные – скифы-варвары.
Род Любомудра из Голуни от Зевса! –
достойнейший из правнуков Геракла Гераклит.
Здравомысл из Бусовграда, что ныне киевлянином считался, -
критянов демоса мудрейший Демокрит.
Средь россичей известный нам Всеслав эллинам Анахарсис –
отец хратий, учение которого воспринял жрец Клио Геродот.
Яровит, тоже бусовградец наш преславный,
сначала управителя Афин Перикла друг,
А после толпою афинян приговоренный к смерти
как безбожник –
семена материи и всех вещей посмел узреть!
Но теперь он все же в камне – божественный Анаксагор, -
кто старое помянет, нынче уж того ждет прежде
Анаксагоров приговор…
Велик тот перечень имен эллинских, слов»ян скрывающий,
в нем между прочими также одно время
Проживавший на Самосе Аристарх и сиракузец Архимед,
Сварожия читавшие скрижали и тел сворожьих
познавшие движенье,
Пращуры которых, в ремеслах многих искусные этруски,
к тому же солевары и песнопевцы,
От Непры берегов под солнце италицское к латинам перешли
и град у моря воззидали Соленцы…
Античная Эллада была, мягко говоря, интеллектуальным нахлебников соседних слов»ян, но, называя их скифами и варварами, тщательно это скрывала. Однако во времена христианской Византии положение изменилось. Теперь познания россичей для ромеев представляли смертельную опасность, особенно их книги по астрономии, астрофизике, астрологии и медицине, в основе которой, кроме лекарственных снадобий, лежала также биоэнергетика, или как теперь говорят, лечение аккопунтацией и экстрасенсорными методами, что христианская церковь, как и волхвование, объявила «ведьмачеством» и тех «ведьм» да «ведьмаков» полагалось сжигать на кострах, а волхвов – разрубать вдоль пополам.
(…) Называя Руси христианство вместе с кириллицей и не вполне еще слов»янский болгарский язык в качестве «общеслов»янского», византийские эмиссары знали, что делали.
Тут надо дать еще одну историческую справку. Из нашей христианской Начальной летописи прочно вошла в литературу и воспринимается уже как несомненная достоверность красивая легенда о трех братьях Кие, Щеке, Хориве и сестре их Лыбедь.
«И сидел Кий на горе, - пишет летописец, - где ныне Боричев узвоз, а Щек сидел на горе, которая ныне называется Щековицею, а Хорив – на третьей горе, почему и прозвалась она Хоривицей. Сделали городок и в честь старшего брата назвали его Киевом. И был вокруг города лес и бор великий, и ловили они тут зверину. Были же они мужами мудрыми и сметливыми и назывались полянами. От них и есть поляне в Киеве и до сегодня. (…)»
Всякий раз перечитывая эту летописную басню, хоть вроде бы я и привык к ней, не перестаю поражаться. Ну, пусть летописец был темным черноризцем да вдобавок не русичем (…) однако, образованные и, надо полагать, знающие свой народ люди, русские и украинцы, основываясь на сей басне, написали кучу романов и поэм, не придавая значения, казалось бы, элементарному: как на Руси у женщины могло быть мужское имя – Лыбедь, а мужчине служило именем название подручного предмета – кия, то есть посоха?.. Кроме того, в той же летописи сказано, что городок Киевец на дунайском острове Русов заложил СвЕтослав Игоревич (в дохристианской Руси не было имен с корнем «свят»). Между тем, … как повествуется в нехристианских летописях, а они в отличие от христианских не грешат идеологизацией и тем более фантазиями (…), все лица – реальные.
После распада империи Аттилы (…) в Южной Руси установилось республиканское правление, во время которого на так называемых конных съездах князей и старшин родов (слово «род» означало не какое-то родство, а административно-территориальную единицу, как нынешние области и районы) избирались сроком на 6 лет три главных руководителя государства: верховный воевода и два равных в правах великих князя, ведавших гражданскими и судебными делами.
Так вот в нехристианской летописи под годом 525-м (456 христианской эры) сказано, что в Голуни состоялся конный съезд, на котором великими князьями избраны Щек и Хорив, а верховным воеводой – Лыбедь, годом позже совершивший победоносный поход на Цареград и вернувшийся с большой данью и необходимым для Руси межгосударственным договором.
На том же конном съезде было решено переименовать торговоремесленный центр на Непре («не пря», то есть «мирная река») Бусовград («бус» - аист, отсюда Бусовград – город гостей, то есть купцов) в Киев (по-древнерусски это значит «посох в движении»), что говорило о желании россичей отныне не только принимать здесь иностранных торговых гостей, но и самим отправлять отсюда по Непре торговые караваны в Византию (Лыбедь ходил в поход на Цареград специально, чтобы принудить Византию заключить с Русью торговый договор и пропустить ее суда через проливы) и другие страны Средиземноморья, главным образом с хлебом, кожами, мехами, медом , воском, льном и пенькой и белорыбицей, которой в Днепре и Роси водилось тогда в изобилии. Русь производила в то время и много других товаров, в том числе варила высокоуглеродистую сталь, из которой ковались лучшие в Европе мечи, насошники, ножи и наконечники стрел, но металлом россичи не торговали и свое умение варить сталь держали в строжайшем секрете.
В Киеве были только летние резиденции одного из великих князей и помощника верховного воеводы, выполнявшего роль как бы главного полицейского и высшего таможенного чиновника. Столицей же государства оставалась Голунь, подступы к которой на Роси охраняли три крепости: там, где сейчас село Межирич, стоял самый мощный Родзнь, (…) выше по течению Роси на месте теперешнего Корсунь-Шевченковского – Росин и далее, как щит Голуни, - сильно укрепленная девятивратная крепость Градиж, нынешний Богуслав, имеющий также превосходное стратегическое расположение…
(…) До того момента, когда Олег объявил Киев столицей Руси вместо Голуни (882 год), он находился на положении вольного города. Поэтому там беспрепятственно можно было вести какую угодно пропаганду. Более всего старались византийские проповедники христианства. Но главной их целью было добиться не просто крещения Руси, и тем самым – поставить ее в зависимость от цареградского патриархата. Само по себе крещение не имело бы успеха без подрыва, (…) как бы теперь сказали, интеллектуального потенциала Руси. Для этого в первую очередь необходимо было изменить письменность и сделать официальным языком болгарский, который среди слов»янских народов был наименее понятен. Народ и не должен понимать все, что читалось, внушалось ему с церковных амвонов…
(…) Начав отвечать на вопрос о добровольно взятом на себя долге, я сказал, что личностно-добровольно взятые на себя обязанности выбираются не произвольно, не в одном согласии с «я так хочу»; а зависят они от твоего духовного содержания и формируются с твоим лишь участием…
Добавлю к этому, что девственный мозг четырех пятилетнего ребенка способен, как я убедился на личном опыте, впитывать столько разнообразной и сложнейшей по своему содержанию информации, для осмысления которой человеку нужны потом долгие десятилетия. Неудержимая погоня за все новыми знаниями и впечатлениями, естественно, продолжается, но озарения ума в зрелом возрасте все-таки приходят с возвращением к своим первоистокам, с переосмыслением того, что вбирал в себя, начиная с зорьки своей жизни…
Начав заниматься со мной в мои четыре года, Учитель Зоран, мне кажется, должен был бы приложить больше усердия к тому, чтобы подготовить меня к первой встрече с нашей дохристианской книгой, чем давать сами знания. Сельского мальчонку, не видевшего даже немого кино с титрами, та книга могла, ой, как напугать. Даже и взрослый человек, наделенный такими же, как у меня, особенностями биоэнергетики, но не имеющий представления, что это такое, наверняка бы оторопел, если бы, открыв книгу, увидел перед собой во всем объеме живого человека. Он сидит, склонив голову, словно в зеркале. Белая рубаха, как у Зорана, вышита на груди рядочками васильковых восьмиконечных звездочек. Ниспадающие до плеч светлорусые волосы на лбу прихвачены ремешком-полоской. В левой мочке уха золотая серьга, нижний угол которой заканчивается будто подвешенной к нему на тонкой ножке бульбочкой.
Худой, длиннолицый, костистый прямой нос, на правой скуле красноватая выпуклая родинка с торчащими из нее тремя рыжими волосинками. А усы и борода, как и волосы, светлорусые. Полудужья бровей белесые. Глаза в обрамлении таких же белесых век голубые с прозеленью, с прицельным прищуром смотрят вниз. В тонких пальцах правой руки зажато гусиное, а может, лебединое перо, искристо-белое.
Человек чертит с напряженным вниманием, не пишет, а именно чертит. И в то же время уже готовый алый чертеж словно висит в воздухе между ним и тобой – два круга один на другим. В веерхнем равносторонний треугольник с вписанными в него тремя кружочками, два рядом, а третий по центру над ними. В нижнем круге – пятиконечная звезда (фото 10).
Позже Зоран объяснит мне значение этого чертежа, вернее, двух небольших чертежиков: Согласие мироздания да будет в человеке и да будет в ауре животворящего духа, как мироздание в коле, создавшей и удерживающей его Согласие силы…
От редакции. О смысле славянской азбуки размышляли многие великие умы, в том числе и А.С.Пушкин. В «Заметках и афоризмах разных лет» поэта есть любопытное размышление: «Буквы, составляющие славянскую азбуку, не представляют никакого смысла. Аз, Буки, Веди, Глаголь, Добро, суть отдельные, выбранные только для начального из звука. У нас Грамматин первый, кажется вздумал составить апофегмы из нашей азбуки. Он пишет: «Первоначальное значение букв, вероятно, было следующее: аз бук (или буг!) ведю – то есть я бога ведаю (!), глаголю: добро есть; живет на земле кто и как, люди мыслит. Наш Он покой, рцу. Слово (---) твержу…» (и прочая, говорят Грамматин; вероятно, что в прочем не мог уже найти никакого смысла). Как это все натянуто!…!
Обладавшая удивительными для непосвященного свойствами книга, открытая передо мной Зораном, была одной из наших обычных дохристианских книг, которые крестившие Русь христиане сжигали как дьявольское «чернокнижие», хотя никакого отношения к чертовщине они не имели. Весь их секрет заключался в умении наших пращуров пользоваться биоэнергетикой.
Пергамент для них изготовлялся из кожи трех четырехнедельных жеребят-сосунков. Мездровая ее сторона выделывалась под мелковолокнистую замшу, обратная сторона – гладкая. Затем готовая кожа резалась на листы по длине в три четверти аршина (53,34 см) и 2,5 пяди (42 см) в ширину. С гладкой стороны листы, а также их торцы покрывались тонким слоем замешанного на яичном желтке порошка из обожженной белой глины, которая теперь идет на производство фарфора и фаянса. Покрытая глиняным порошком сторона листов просушивалась на медных «противнях» на слабом огне в закрытом помещении, после чего листы переворачивались и выставлялись на жаркое солнце, чтобы замшевая сторона пергамента напиталась солнечной энергией. Но замша вбирает в себя не всю энергию нашего светила, а только те его излучения, которые свойственны также биоэнергии. Теперь они не так давно открыты заново и названы – лучами.
Потом листы пергамента брошюровались, как современные толстые тетради с металлической спиралью на корешке. Но вместо такой спирали использовали согнутые в овальные кольца распаренные точеные прутики из хорошо высушенного бука или ясеня. Без учета обитой тонкими медными листами обложке рунилось, то есть гравировалось ее название. Чтобы оно лучше читалось, в бороздки букв заливалось серебро с чернью. Одновременно для книги изготовлялся такой же массивный дубово-медный футляр с закрывающейся на медные же застежки-замки крышкой справа.
Книга мастерилась на века. Именно мастерилась, и с большой тщательностью, ибо для сохранности той информации, которую в нее заложат, каждая деталь ее материала должна была обладать определенными физическими качествами.
До нас дошло много вавилонско-ассирийских глиняных «таблиц» с их клинописью. Клинообразные буквы выдавливались на сырой глине, которую потом высушивали и обжигали, как керамику.
Говорю об этом, чтобы читатель сравнил для себя, как в те же прадавние времена создавали книги наши пращуры.
Сначала текст будущей книги россичи записывали заточенным, как карандаш, металлическим стилом на покрытых воском досках, где допускались какие угодно исправления и в самом тексте, и в сопровождавших его чертежах-символах. Но главным в создании книги был не автор или группа авторов, а тот, который написанное на восковых досточках переписывал на пергамент. Он писал гусиным или лебединым пером алыми чернилами, изготовленными из растворенных в спирте еловой живицы (смолы) и тонко растолченной киновари.
Переписчикам мог быть не каждый, а только человек, обладающий богатым воображением и сильным биополем. Тогда все картины, возникающие в его воображении, вместе с его биотоками как бы фиксировались на пергаменте, словно на кинопленке. Поэтому та сторона пергамента, на которой человек писал и чертил, выделывалась под мелковолокнистую замшу, чтобы увеличить «полезную» площадь. Обратная, гладкая, сторона покрывалась белой глиной. Такое покрытие выполняло роль фарфоровых чашечек на столбах электролинии, то есть, изоляции, чтобы биоэнергия пишущего не проникала сквозь один лист на другой. Итак, клетки переписчика излучали биоэнергию, мои же устроены иначе: они настроены на «прием», как телевизор, и все, что возникало в воображении пишущего человека, я вижу и одновременно читаю текст, как титры в немом фильме. Киноварь биоэнергию не впитывала и проникала в пергамент благодаря смешанной с ней еловой живице, создавая эффект «титров».
Но моя сестричка Верочка хоть и смотрела, картин не видела, так как глаза различают лишь начертанное киноварью, а мысленно рожденные картины воспринимаются клетками тела, если им свойственна такая способность. По этой причине «видит» слепая Ванга, знаменитая болгарская прорицательница, и точно описывает словами внешность всех, кто к ней приходит. Такой врожденный дар встречается у людей довольно редко. Вот почему приехал в нашу Мисайловку Зоран аж с Памира, чтобы учить меня. Моя повивальная бабка Даромирка сообщила ему обо мне вскоре после моего рождения, и он прибыл сюда, когда я «созрел» для учебы. Разумеется, мне ничего об этом не было сказано, меня просто познакомили с очень «интересным» дедушкой, который поселился у Даромирки, и куда я должен был приходить каждый день заниматься.
Высокий, суровый, с клином ниспадающей на грудь льняного цвета бородой, Зоран держался со мной так, будто я был вовсе не мальчик, а ровня. Сегодня мне с трудом верится, о каких материях вел он со мной беседы, когда мне от роду было всего-то 4-5 лет! Но, вспоминая те годы, я нисколько не склонен что-либо преувеличивать, да мне это и не позволительно.
…Смежив веки и немножко отстранясь от сиюминутного бытия, я вижу Зорана живым, его Душа со мной и во мне.
Ни у кого другого не видел я такой улыбки. В чуть размытой голубизне глаз кроткий всплеск искринок и лучики света, на мгновение озаряющие морщинки сомкнутых тонких губ. Я все же успеваю их улавливать и чувствую, как в мое тело множеством токов извне входит теплынь. Но я продолжаю смотреть на Учителя с прежним вниманием. Он такой же серьезный. Спокойно, молодо звучит баритонный голос. Я слушаю и одновременно рассматриваю Учителя и всякий раз нахожу в его облике что-то необычное, интересное. Вы видели, как на вешалках светится под солнцем чесаное льняное волокно? Представьте себе такие волосы. От высокого, с волнистыми прочерками лба они перекинуты через голову до самых лопаток на спине. И от висков, где небольшие розоватые прогалинки залысин, по краям удлиненного лица двумя постепенно расширяющимися полосками сбегают вниз, в такую же льняную бороду клином. А усов нет. Верхнюю губу делит пополам выемка с жестковатыми, как мне казалось, закраинками. Ноздри словно просвечивают. На переносице – горбинка. Глаза не выпуклые и не посажены глубоко, «нормальные». А если бы разогнуть колечки надглазных век, они были бы очень длинные и, наверное, закрывали бы все глаза. Брови прямые. Ушные раковины закрыты волосами, выглядывают из-под волос только мочки. Они тоже как бы просвечивают. Левая проколота, и там – будто выпуклая маленькая золотая заклепка. В дверь он входил, пригибая голову и сутулясь, иначе стукнулся бы лбом о притолку.
Но меня опять в сторону уводит…
Ответив на незаданный мною вопрос, Зоран тоже закончил вопросом:
- Теперь ты понял, сынка, почему истинная форма Земли не может быть такой, как на современных школьных картах?
- Да, Учитель, иначе она кувыркалась бы в пространстве. Поэтому внизу, за полуденным кругом, ей нужно, как у яйца, вместилище сил постоянства. А матка силы животворной в середине Земли круглая, чтобы небесное тело равномерно вращалось вокруг своей оси и в Коле Живота (в созвездии Зодиака, что по-гречески значит Круг Животных).
Напомню читателю, что Зоран с первого дня говорил со мной только по-древнерусски, и я, все прекрасно понимая, отвечал ему точно так же, хотя раньше никогда древнерусского не слышал, в Мисайловке все говорили по-украински, но от украинского и современного русского, на котором, кстати, я говорить еще не умел, он отличается очень значительно. Видимо, академик Николай Петрович Дубинин прав, называя такое явление генетической памятью. Оказалось, я «помнил» многие языки и наречия, которыми пользовались наши пращуры, кроме болгарского, из него я «помнил» только иллирийскую часть. А когда мы с Зораном принялись за древнегреческий и латынь, то для меня это было словно повторение. У моей памяти, однако, есть одно свойство, к которому я никак не привыкну. Часто кажется, что многое я напрочь забыл. Но если мне что-нибудь нужно, оно откуда-то всплывает. Поэтому я никогда ничего специально удерживать в памяти не стараюсь. Может быть, это вообще присуще человеческой памяти. Но я сколько живу – не перестаю ему удивляться.
Приведу еще пример из тех знаний, которые давал мне Зоран. На рисунках 1 и 2 показана истинная форма Земли. Левый взят из дохристианской книги «Лад Сварожья», который три тысячи лет; правый воспроизведен современными американскими учеными с помощью широкомасштабных съемок и зондирования чуткими приборами планеты из Космоса. Разница между рисунками, как видите, невелика, хотя наши пращуры создавали свой, размышляя лишь над формой куриного яйца без скорлупы и сообразуясь с визуально наблюдаемой динамикой движения небесных тел.
В Природе все малое повторяется в себе большое и наоборот. Следовательно, яйцо – как первооснова жизни – должно повторять форму и важнейшие детали строения планеты, на которой есть жизнь. Желток яйца содержит все необходимое для зародыша до момента появления существа на свет, когда оно сможет кормиться самостоятельно.
Значит, земная кора должна иметь форму белка, а ее матка, то есть ядро, - форму желтка.
В оплодотворенной курице сумма положительной и отрицательной энергии уравновешивается. До полного созревания яйца какая-то сила удерживает его в курице, не создавая ей при этом никаких неудобств. Поскольку во вместилище яйца заряд положительный, стало быть, в самом яйце, с его тыльной стороны, должен быть достаточно сильный отрицательный заряд, выполняющий сразу две функции.
Идущему по морю или стоящему на якоре кораблю не позволяет опрокинуться при волнении отрицательный груз – балласт. Для сохранения нужного положения (верхушкой вправо) нечто подобное необходимо и яйцу. Но балласт в него не погрузишь. Эту роль выполняет своеобразный аккумулятор отрицательной энергии, выемка в яичном белке, которая всем хорошо известна. Но эта отрицательная сила яйца не должна нарушить энергетическое равновесие в курице. Поэтому яйцо и находится в скорлупе, обладающей свойством диэлектрика. Она является изоляционным слоем между самим яйцом и той средой, в которой оно развивается. Так наша атмосфера защищает Землю от губительных для ее живой Природы космических лучей. И скорлупа яйца, и атмосфера Земли имеют наиболее целесообразную обтекаемую овальную форму, ибо в Природе и во всем мироздании все подчинено законам целесообразности.
Земля движется вокруг Солнца слева направо, согласно естественным виткам спирали. Сила движения могла бы свалить ее ось вправо, если бы не было никакой противодействующей силы.
Вверху по центру рисунка показана Полночь истинная – Северный географический полюс, через который проходит земная ось. Внизу – Полуденная сторона, Юг. Слева и немного ниже Полночи истинной – Полночная Матка: Северный магнитный полюс, внизу справа – Полуденная Матка постоянства: Южный магнитный полюс. Оба магнитных полюса друг друга уравновешивают, благодаря чему наклон земной оси в движении планеты по своей орбите вокруг Солнца сохраняется постоянным.
На рисунке нет широт и меридианов. Во всем остальном, кроме земной оси и экватора, можно указать на те или иные неточности. Но это и не удивительно. Ведь три тысячи лет тому назад у наших пращуров не было космических приборов. Тем не менее истинную форму Земли и то, что обуславливает ее правильное движение вокруг Солнца, они в принципе изобразили верно. Яйцо курицы, наблюдения за небом и сила логических рассуждений – вот и все, чем они при этом пользовались. Однако, чтобы логика рассуждений действительно имела силу и приводила к верным выводам, нужно было обладать самыми разносторонними значениями и в совершенстве владеть искусством мышления. Когда человек говорит : «Я думаю», это еще далеко не значит, что он мыслит. Мышление – высочайшее искусство.
В первые два предвоенные года, занимаясь со мной, Зоран, естественно, не ставил своей задачей научить меня мыслить. Для постижения этого искусства, кроме знаний, нужен зрелый ум. Я же был еще ребенком. Поэтому, используя мой девственный мозг, врожденное свойство памяти и моей биоэнергетики, которые в себе я долго не осознавал, Зоран, образно выражаясь, лишь «накачивал» в меня разнообразную информацию.
В августе 1940 года он уехал к себе на Памир. Немного раньше, чем собирался, так как мою мать, хорошо знавшую идиш, неожиданно для нас решили послать на работу в Богуславскую среднюю еврейскую школу, и вся наша семья переезжала из Мисайловки в Богуслав, куда следовать за нами Зоран не хотел. А ходить к нему в Мисайловку мне, малому, было далеко: три километра городом и семь километров по шоссе Мироновка-Карапиши до села.
Потом – война.
… Помню, на деревьях уже желтели листья, и в воздухе плыла паутина бабьего лета, когда в один из дней на рассвете немцы с автоматами на груди и полицаи с короткими винтовками за плечами согнали всех жителей Богуслава – всех поголовно, от младенцев, которых матери несли на руках, до дряхлых стариков – на две городские площади: евреев с вещами – на большую базарную, а украинцев без вещей – на гораздо меньшую площадь перед бывшим районным Домом культуры, в котором теперь размещалось какое-то увеселительное заведение «Только для немцев».
Для чего и зачем согнали, никто не знал, но догадывались, что важное. Мы с матерью оказались крайними. В шаге от нас, повернувшись к нам спиной, стоял в полицейской форме известный в городе Тимофей Гаркавенко, скрывшийся от мобилизации райфининспектор, ходивший раньше по Богуславу с пузатым потертым портфелем. Для меня, да, вероятно, и для других детей он тогда был дядька как дядька, ничем, кроме портфеля и помятой фетровой шляпы, особенно не примечательный. Но теперь на нем была черная суконная форма, широкий темно-коричневый ремень и винтовка.
- Тымиш, чуешь, Тымиш, - вполголоса с тревогой говорила ему в спину мать, - що ж воно будэ?
- Замовч! – односложно отвечал он, не оборачиваясь.
Одной рукой прижимая к себе меня, другой – с детства хворую Верочку, мать, шумно вздыхая, некоторое время молчала. Но надолго ее терпения не хватило.
- Тымиш, чуешь, Тымиш, ты людына чы нэ людына?!
Полицай обозлился, резка откинул голову назад, показав нам худое, в красных пятнах лицо. Однако гнев свой сдержал:
- Я людына! А хто твий Сэмэн?.. Отож пам»ятай, чэтвэро у тэбэ…
Он стращал мать тем, что наш отец, Семен Григорьевич, воюет против немцев. Но из Богуслава большинство мужчин ушли на фронт, и солдаток немцы никак пока не притесняли. Моя вспыльчивая мать наверняка наговорила бы ему дерзостей, если бы Маруся, моя старшая сестра, вовремя не зажала ей рот.
- Мамо, нащо вин тоби трэба? Побачым, що воно будэ.
После отца Маруся была у нас разумнее всех и над всеми верховодила. После того, как мы перебрались в Богуслав и уехал Зоран, моим воспитанием занялась Маруся, любвеобильная и строгая до невозможности. В том, что касалось меня, ей не перечила даже мать. Иногда мне казалось, что она побаивалась Маруськи не меньше, чем я.
На верхней ступеньке парадного входа Дома культуры появился человек в гражданском, перепоясанный ремнями, с пистолетом на пузе и с какой-то серебристой штуковиной в руках, которая разносила его голос по площади:
- Внимание! Германские власти призывают вас к порядку. Никаких разговоров! Стойте и ждите. Причину вам объяснят позже. Неповиновение будет караться по законам военного времени!
- Ой, лышэнько, що ж воно будэ! – вздохнула мать, как только перепоясанный ремнями исчез со ступенек.
- Тоби наказано мовчаты?! – гаркнул Гаркавенко, на этот раз повернувшись к нам всем корпусом. – Чы житы набрыдло?
Запуганная толпа притихла. Сколько так стояли, сказать трудно. Потом говорили, что шесть часов. Помню, что оцеплявшие нас солдаты и полицаи сменялись дважды. Подкашивались ноги, и нестерпимо хотелось по малой нужде. Малыши начали плакать. Все были голодные.
Откуда-то от моста через Рось мимо нас проехали грузовые машины, доверху нагруженные лопатами.
- Нащо воно такэ? – провожая взглядом рычащие грузовики, зашептались в толпе. – Щось копаты зибралысь, а що, га?
Машины давно скрылись за поворотом, когда снова появился тот гражданский и заговорил в свою серебристую штуковину:
- Внимание! Всем построиться по четверо в ряд! Лицом направо! – он указал в ту сторону, куда уехали грузовики. – Если будет давка, солдатам приказано стрелять без предупреждения.
Все решили, что нас сейчас погонят на расстрел. Иначе зачем столько лопат? Наверняка там уже роют для нас могилы. Или заставят копать их самим себе.
Ужас охватил толпу. Воссоздать словами ту картину невозможно. Все боялись, что автоматы затрещат раньше времени, и выливались с площади на проезжую часть тягучим медленным потоком, который на мостовой сужался до четырех человек в ряд. Под конвоем нас погнали через город на окраину, к знакомой всем богуславчанам круглой котловине у леса.
То, что я там увидел, сначала меня только изумило, Ближняя ее половина оказалась забитой евреями с лопатами. Растянувшись по всей котловине, мужчины и женщины копали громадный ров.
«Як же воны сюды попалы ранише нас и дэ йих чамайданы?» - полный недоумения, спрашивал я себя, совсем не думая о том, что стою на месте расстрела, который вот-вот начнется.
Потом я заметил, что котловина поверху окружена фашистами с сребристыми орлами на рукавах, с трех сторон стояли пулеметы. Только теперь мелькнула мысль о расстреле. По моим наблюдения выходило, что гитлеровцев и полицаев во много раз меньше. Почему же те, с лопатами, на них не бросятся? Ну, пусть фашисты перебьют половину, зато остальные убегут! Ведь до леса – рукой подать. Они должны попытаться. Неужели не догадаются?
Наверное, я крикнул бы им, но рядом стояла Маруся, которую я по привычке боялся и перед лицом смерти. Собственно, ее неизбежность я сознавал лишь умом. Но в то, что меня сейчас превратят в труп, какие я видел на центральной улице города в день воздушного обстрела и бомбардировки Богуслава, не верилосьникак. Вероятно, поэтому такого страха, как у Верочки, я не испытывал. Здоровая оплеуха Маруси страшила куда больше, и я не сомневался, что получу ее, как только открою рот.
А там, на дне котловины, все копали. Из широченного и длиннющего рва уже выглядывали только макушки голов и россыпью летела земля на свеженабросанные валы. Я с тоской подумал, что теперь им оттуда не выбраться.
На противоположном склоне котловины появилась цепь автоматчиков с бляхами на груди. Они что-то прокричали копальщикам (из-за дальности расстояния расслышать было невозможно), и сразу же на нашу сторону рва вместо земли полетели лопаты. Потом раздались автоматные очереди. Солдаты стреляли в ров.
Затем принялись за тех, кто стоял с нашей стороны. Евреев партиями отделяли от общей толпы, ставили лицами к лесу на гребень земляного вала над рвом и строчили из автоматов спины. Люди летели вниз, будто неумело ныряли в воду с вышек. Матери с младенцами падали, не разжимая рук. Пули, должно быть, не попадали в малышей: матери защищали из своими телами.
Я искала глазами своего дружка Йоську Гершковича и его маму, но безрезультатно: ров был слишком длинным.
Стрельба в котловине продолжалась до тех пор, пока он не заполнился телами убитых. Мы ждали своей очереди, уже больше мертвые, чем живые. Не было слышно ни детского плача, ни вздохов. Я чувствовал только, как мою руку больно сжимала рука Маруси, но думал о другом: куда же мы будем падать? Ров-то полон. Или нас заставят копать новый?
Тишина ничем не нарушалась и тогда, когда вдоль шеренг пошли солдаты с бляхами. Оставляя на месте дряхлых стариков, женщин и малолеток, всех остальных они выталкивали в сторону, ближе к кромке котловины. Среди отобранных оказались – мать, Маруся и Грицько. Мою руку Маруся как-то рывком отпустила и выдохнула: «Прощай, Шурочка!» А мать и Грицько не успели сделать и этого малого – простились со мной и Верочкой взглядами.
Людей согнали вниз, ко рву, и приказали поднять лопаты. Они начали забрасывать ров землей и работали, пока не перекидали туда весь ближний вал. Затем их прями по трупам перегнали на другую сторону рва, и они снова начали кидать землю. Над расстрелянными вырос новый вал, уже могильный.
Я думал, что теперь, когда ров с убитыми забросан, нам прикажут копать рядом такую же могилу для себя, но автоматчики неожиданно повернулись и полезли по склону котловины вверх, к лесу. Ушли и те немцы и полицаи, которые нас стерегли. Уволокли и все четыре пулемета.
Мы остались без всякой охраны. Почему вдруг – никто не понимал. Наступил какой-то всеобщий шок, выйти из которого было, очевидно, труднее, чем встать под пули. Прошло немало времени, прежде чем люди сообразили, что убивать больше никого не будут.
Отчетливо помню, как Маруся, прижимая мою голову к своему животу, вся тряслась от рыданий. А дальше в памяти – провал, не помню ничего. Наверно, потрясение было настолько сильным, что я надолго утратил интерес ко всему, что происходило вокруг, пока зимой 1942 года мы опять не вернулись в Мисайловку.
… К нам прибился бывший советский солдат дядя Ваня, фамилию не помню. Говорил, что сам он откуда-то из-под Владимира, где у него остались жена и двое детей. До войны дядя Ваня работал в колхозе зоотехником. На фронт попал, когда от западной границы тот откатился до Житомира. Где-то уже на Киевщине, выходя из окружения, подорвался на мине. Сильно контузило, раздробило правое колено и оторвало кисть левой руки. Какие-то люди подобрали его, как могли полечили. Ковылял дядя Ваня со своей суковатой палкой от села к селу, пока не набрел на Мисайловку. Моя мать, выслушав его исповедь, сказала:
- Куда ж ты отакый! Жывы у нас, дэ п»ятэро, там и шостый якость прохарчуется.
Жил дядя Ваня у нас в «хатыни» - отдельной комнатенке с одним оконцем и, страдая, видимо, от сознания, что не способен помогать по хозяйству, чувствовал себя стеснительно. И вот он, чтобы хоть чем-то быть полезным, решил обучить меня и Верочку грамоте. Школа в Мисайловке не работала, ее здание немцы заняли под офицерский дом отдыха.
Задачу перед собой дядя Ваня поставил трудную. Сложность заключалась в том, что он не знал украинского языка. Понимать-то друг друга мы понимали, но лишь в той мере, чтобы улавливать смысл сказанного. Учить же он нас мог только по-русски…
Еще год назад, когда гитлеровцы пришли в Мисайловку, они вместе с полицейскими провели обыски и все книги, какие обнаружили, сожгли. Облитые бензином, сгорели обе сельские библиотеки: школьная и клубная. Кое-какие книги уцелели только у старосты. К нему дядя Ваня и отправился на поклон.
Уж не знаю, как они там договорились, но домой дядя Ваня вернулся сияющий.
Принес тоненькую книжечку с картинками и, как ему хотелось, на русском языке. Называлась книжка «Человек с Луны» и рассказывалось в ней о знаменитом путешественнике Миклухо-Маклае, который жил у папуасов Новой Гвинеи. Мы с Верой слушали чтение дяди Вани, затаив дыхание. Мир открывался перед нами удивительный. Я словно сам находился на диковинном тропическом острове, ясно представлял себе живых папуасов и благородного Маклая, чей портрет был напечатан на обратной стороне книжной обложки. Мне в Маклае нравилось все: и задумчивые, широко открытые глаза, и аккуратная курчавая бородка, и лицо, таившее в себе какую-то чудесную загадку.
Трудно сейчас, возвращаясь к впечатлениям далекого детства, воссоздать их на бумаге совершенно точно. Но, кажется, я не погрешу против истины, если скажу, что первое знакомство с Маклаем стало для меня событием необыкновенным. Вряд ли я переживал когда-нибудь раньше такое благоговейное душевное смятение, как в тот день. Я насмотрелся уже столько смертей и крови, столько насилия, что доступный моему пониманию рассказ о добром человеческом сердце воспринимался, словно чарующая сказка.
Понятно, я не мог тогда предугадать, что впервые слышу о человеке, познанию жизни и деятельности которого потом отдам долгие годы своей жизни. Но диву подобным предсказанием мне кажутся теперь слова дяди Вани, который, захлопнув книжку и шумно вздохнув, сказал:
- У моряков, ребятки, чтобы бежать по воде к земле, есть порус или, как вы говорите по-украински, витрыло. Оно служит для того, чтобы достигнуть заветного. Эта книжка пусть будет для вас заветной, а парус, чтобы до не достигнуть и самим прочитать, я вам сотворю, нарисую буквы и научу их складывать в слова…
Так, в годину, когда все было попрано во зло, впервые вошел в мою жизнь Маклай белы парусом в лазурном море волнующего добра и зовущей мечты, которая слишком долго оставалась недоступной. Обстоятельства, однако, не мешали мне веровать в Маклая и повторять, как заклинанье, вслед за его другом – баронессой Эдитой Федоровной Раден:
«Due le Mikloucho-Maclay prete le flank a mille atagues, mais il est Fort a’une arme sainte gui l’emporte, il veut ca, pour la verite».
«Миклухо-Маклай уязвим с многих сторон, но он силен святым оружием, перед которым отступают все его слабости: он ищет истину для истины и стремится ней».
Может быть, в якутской тайге, где я искал алмазы, это помогло мне выжить, когда у меня открылась скоротечная чахотка и мне было отпущено мало времени, чтобы, как говорится, на перекладных добраться из Якутска на Памир, где меня мог спасти – я в этом не сомневался – только мой Учитель Зоран, его излучающие целительный жар ладони…
В январе 1958 года на заседании редколлегии журнала «Вокруг света», в котором я после непродолжительной своей драмы в Якутии и двух с половиною лет работы собственным корреспондентом Всесоюзного радио по Средней Азии начинал выполнять обязанности спецкорра, обсуждались материалы будущего апрельского номера, в том числе и очерк, посвященный 70-летию памяти Н.Н.Миклухо-Маклая, написанный одним ленинградским миклуховедом. Присутствовал и академик Евгений Никанорович Павловский – президент Государственного географического общества СССР.
Дело оказалось вот в чем.
Ленинградский филиал института этнографии АН СССР – центр советского миклуховедения, как отчасти и Государственное географическое общество (ГГО). По заведенному порядку автору юбилейного очерка, сотруднику этого института, полагалось завизировать материал у президента ГГО. Однако ни автор, ни его более ответственные коллеги с весьма существенными замечаниями Евгения Никаноровича не согласились. Потому, главным образом, что, хотя и прошло уже два года после ХХ съезда КПСС, где Н.С.Хрущев выступил с докладом о культе личности Сталина и противозаконных репрессиях, в действительную реабилитацию невинно погибшего в период бериевщины прежнего президента ГГО академика Николая Ивановича Вавилова еще не совсем верили. Между тем Е.Н.Павловский требовал учесть то, как оценивал Н.И.Вавилов значение личности Миклухо-Маклая и его трудов в отечественной и мировой науке. Миклуховеды, однако, упорствовали.
Вот почему в тот январский день 1958 года и приехал к нам в редакцию академик Е.Н.Павловский. Евгений Никанорович зачитал нам датированное 17 ноября 1937 года письмо Н.И.Вавилова (в сталинские времена, да и после, известное только единицам). Оно было послано бывшему президенту ГГО Юлию Михайловичу Шокальскому. Речь в письме шла о необходимости всенародно отметить 50-летие памяти Н.Н.Миклухо-Маклая – 14 апреля 1938 года. Но для этого требовалось разрешение Совнаркома, обращаться в который, не рискуя заведомо все погубить, Николай Иванович тогда не мог: он знал что шестой год находится под негласным следствием сначала якобы как «замаскировавшаяся контра», потом как «враг народа». Поэтому Н.И.Вавилов действовал через «безопасного», но всемирно известного (в области картографии и океанографии) профессора Ю.М.Шокальского, который еще помнил публичные петербургские лекции Маклая в октябре-ноябре 1882 года и его похороны на Волковом кладбище шесть лет спустя.
По словам Е.Н.Павловского, до самой смерти Юлия Михайловича (март 1940 г.) письмо Н.И.Вавилова (Николай Иванович был арестован пятью месяцами позже), написанное, видимо, из вящей осторожности по-французски, хранилось в архиве профессора. Кто-то из его близких друзей или родственников предел позже машинописную копию Евгению Никаноровичу, которую, переводя на русский язык прямо с листа, и прочел нам академик.
Я процитирую деловую его часть полностью с некоторыми своими примечаниями:
«У нас привыкли считать Н.Н.Миклухо-Маклая мужественным путешественником-романтиком, и против этого как будто не возразишь – отдельные проблески романтических настроений в его дневниках встречаются. Однако из тех же дорожных дневников перед нами встает натура высокоорганизованная, строгая к себе и окружающим и, что особенно важно, с логически сильным мышлением исследователя, о всяком предмете имеющего свое собственное суждение, выведено не из чьих-то авторитетных умозаключений, а преимущественно из своих же опытов и наблюдений. Совершенно по-ломоносовски!
Поэтому, я думаю, представлять его и впредь в школьных программах и любопытствующей публике как интересного путешественника, не убоявшегося длительное время беззащитным жить среди первобытных племен папуасов, значит не отдавать ему должное как крупнейшему из ученых, совершившему в первую очередь, конечно, грандиозный переворот в науке о человеке, всю значимость которого нам предстоит в полной мере осознать, когда он скажется, а это произойдет неизбежно, на судьбах народов мира. Скажется же он в особенности на до сих пор приниженных и угнетенных всеобщим взрывом сознания несправедливости унижениях из человеческого достоинства, что, как неотвратимое следствие, повлечет за собой радикальные социальные перемены во всех колониальных странах.
Поэтому не для лишней похвальбы России, а как рачительным охранителям своего духовного наследия, сущность которого в конечном счете определяет авторитет всякого народа, нам надлежит озаботиться, чтобы мир знал, а вместе с ним мы уяснили и сами, что основы для пробуждения такого сознания заложил сын нашего Отечества, тем более сейчас, на фоне теперешнего фашистского шабаша Европе.
Учитывая европейские политические события, польза приобщения созданной Н.Н.Миклухо-Маклаем науки о человеке к нашей коммунистической пропаганде очевидна. Здесь она злободневна по высшему разряду.
Мне кажется, при обращении в Совнарком упирать нужно как раз на это. Иначе в создавшейся у нас обстановке торжественно отметить пятидесятилетие его памяти нам могут и не дозволить. Но сделать надо постараться так – на всю страну, чтобы привлечь к нему максимальное внимание не только народа, но и правительства.
Я понимаю, российский патриотизм нынче «не в моде», исходящий же от меня – и подавно.
Ко всему прочему беспременно обвинят еще и в шовинизме. Тем не менее, если вопрос с торжествами решится положительно и нам удастся дать Н.Н.Миклухо-Маклаю соответствующую научную, политическую и нравственную оценку, мы должны будем потом найти какую-то форму (не слишком бьющую в глаза) работы с его наследием и вокруг него в этом направлении. Нельзя идти на поводу у британских писак, для которых он, а значит, и для большинства мира, волею случая родившийся в России и будто отринутый ею полушотландец-полуиудей, будучи в действительности по тогдашнему национальному определению природным малороссом, хотя предпочитал чаще называть себя обобщенно россиянином, не без оснований имея в виду триединство народов, вышедших из лона Древней Руси. Россией же, если учесть сколько она вложила только материальных средств в его путешествия, он вовсе отринут не был, кроме, может быть, какого-то щелкопера Скальковского, да и то он, зарабатывая в России на опусах о русских же, русским никогда не симпатизировал.
С другой стороны, разве учение Н.Н.Миклухо-Маклая о человеке не насквозь интернационально? Ни один уважаемый нами политик всех времен, ни один из знаменитых гуманистов не сделал столько для предметного понимания естества человеческого братства, как это сделал Н.Н.Миклухо-Маклай. Да и гуманизм-то до него ассоциировался с несбыточными мечтаниями вроде «Утопии» Томаса Мора или «Города солнца» Томмазо Кампанеллы, либо с пафосно красивыми, но никакими убеждающими реалиями не подкрепленными декларациями вроде утверждения Жан-Жака Руссо о том, что все люди рождаются голыми потому уже, и только потому (других доводов у Руссо не нашлось), равными в правах, иными словами, до Н.Н.Миклухо-Маклая понятие гуманизма по сути было идеалистическими фантазиями или, если угодно, декларациями; он же, вооруженный редкостно человеколюбивой для белой расы народной философией русичей (полагаю, вы меня знаете и не примете сию мою триаду за умиление патриота из квасных русофилов, но в мире я все же кое-что повидал, а все, как говорили древние, познается в сравнении), корни которой в глубокой древности где-то на берегах Днепра и Волхова (не эта ли философия давала силу Руси почти тысячелетие стеной стоять против натиска душепоработительного, потребного только верхушке власть имущих иудо-мессианства, вероятно, для отсечения неблагозвучной приставки «иудо», именуемого по-гречески христианством, а у нас для компромисса с прежним, славившим не столько мифических богов, сколько вольность и честь человеческую, язычеством – «славием», снабженным приставкой «право», будто бы самым верным?), идеями русских демократов (Герцен, Чернышевский, Писарев), а также научными разработками, касающимися антропогенеза, биологии и психики человека таких отечественных ученых, как академик Карл Максимович Бэр и незабвенной памяти Иван Михайлович Сеченов, и собственным трудом добытыми энциклопедическими знаниями, помноженными на бесценный дар их синтезатора, способного из множества алгоритмов извлекать единственное искомое, наполнил идеалистические декларации, я бы сказал, грубо осязаемой фактурой, доказательно отвергающей правомочность всякого насилия во взаимоотношениях всех наций и рас.
Отчего же мы до сей поры не заявим об этом во всеуслышанье? Ведь одного этого достаточно для ученого, чтобы имя его стало бессмертным, а за страной, породившей его физически и духовно, навечно закрепилось первоколыбельное право зачинательницы благороднейшей из наук – научного гуманизма. Н.Н.Миклухо-Маклай же не значится в списках даже обыкновенных гуманистов-доброжелателей (см.философские словари). Невольно по аналогии думаешь о том, как Англия гордится своим Дарвиным, даром, что его теории естественного отбора и происхождения человека используются полигенистами (расистами. – А.И.) в прямо противоположных целях, хотя, конечно, и без его в том вины.
Ни высокоцивилизованная, однако же пропитанная разбойно-хищническим духом Великобритания, ни другие европейские государства того же порядка не могли и пока не могут дать питательную среду и нравственный заряд на всю жизнь для такого ученого, как Н.Н.Миклухо-Маклай. Не стал же он исповедовать германское ницшеанство, несмотря на шестилетнюю учебу в университетах Германии, отдаленное родство по материнской линии и личное знакомство с Фридрихом Ницше, который как выходец из рода польских графьев Ницких для гейдельсбергской польской эмиграции, в кругах которой одно время вращался Н.Н.Миклухо-Маклай, был кумиром. Не уклонился в английское мальтузианство, несмотря на дружбу с великим Томасом Гексли и такие же отношения со своим учителем Эрнстом Геккелем, почитавшим Мальтуса ученым весьма основательным.
Что же, как не народная российская нравственность, вопреки господствовавшим в Европе полигенизму, мальтузианству и ницшеанству, подвигло Николая Николаевича Миклухо-Маклая на создание научного гуманизма?
Смешно думать в этой связи, будто мы – некий «народ-богоносец», как проповедовал Достоевский, подразумевая ту же российскую нравственность, но вместе с тем бесспорно то, что человеколюбие, сострадательность, веротерпимость, или, я бы сказал, уважение к совести других, иноплеменных народов, - черты в характере русичей, несмотря на их вечевое, а то и мятежное буйство и воинские доблести, которые отмечались множеством иноземных авторов, нередко с удивлением, ибо нравственная основа русичей, предопределявшая поступательное движение всего их жизненного уклада, всегда резко отличалась от коммерческой первоосновы, с библейских времен служившей рычагом развития в большей части остального мира.
Разумеется, кричать об этом везде и повсюду, колотя себя в грудь, мол, вот мы какие хорошие, было бы для нас постыдным чванством, однако и не показать миру сей нашей народной особенности хотя бы на примере учения Н.Н.Миклухо-Маклая о человеке граничило бы тоже с не менее непривлекательным национальным самоуничижением. Ужели ж скромность – обязательное ряжение в схиму? Целой нации! Оттого-то в Европах вся наша страна многими и поныне именуется не иначе, как «русским медведем».
… Нравственность, как все происходящее от живой природы, не может не иметь основополагающих причин. Только понимание этого могло дать Н.Н.Миклухо-Маклаю уверенность, что он не тратит времени напрасно, поставив себе задачей найти ключ к открытию тайн исходного, из чего проистекало и постепенно складывалось то, что мы называем пусть неписаным, без юриспруденческих формулировок, но законоположением, в силу его очевидной разумности принятым и соблюдаемым народом. Равно нельзя зажечься такой задачей, не будучи воспитанным на идеалах нравственности и не столкнувшись с ее антиподом, что ранит душу с болью пронзительной и побуждает человека, если у него достает ума и силы воли, к деятельной и непреклонной борьбе со злом, которое, под какой бы личиной оно ни выступало, никаких естественных, а следовательно, и убеждающих первопричин иметь в человеческом общежитии не может, хотя оно и существует столько же, сколько существует добро.
В войнах, то есть худшем из всех зол, Ницше видел могучий возбудитель творческих сил человечества и тем их оправдывал, считая международные человекоистребительные баталии необходимой предпосылкой для обновления и еще более бурного расцвета цивилизаций. В противоположность этому в записных книжках Н.Н.Миклухо-Маклая мы находим замечательную аллергию:
«Если смотреть на жизнь людей, абстрагируясь, она вся состоит из непрерывной гонки добра и зла. Бегут они, стараясь опередить друг друга, предположим, по одной садовой дорожке. И вот на их пути большая цветочная клумба, во всю ширину дорожки. Добро, зная, что цветы – прекрасное и потому ломать из кощунственно, замедлит бег и найдет способ клумбу обойти. Зло же, безнравственное по своей сути, прекрасное не остановит, оно помчится прямиком через клумбу, круша цветы, и добро окажется позади, отстанет. Но только на какое-то время. Первенство зла в беге наперегонки иллюзорно, точнее, скоротечно. Будь иначе, жизнь рано или поздно прекратилась бы. Однако ж она продолжается, все совершенствуясь, уже многие-многие тысячелетия, и пределы ее вряд ли можно предугадать, поскольку побеждает всегда изначально целесообразное, то есть, как свидетельствует вся история человечества, не разрушение, а созидание, любовь, олицетворяемая в прекрасном и лежащая в основе всего живого. Надолго утвердиться вместо добра зло не может потому, что у него нет естественного начала, нет той целесообразности, какой наполнены все законы движения во Вселенной».
В этом мне представляется в сжатом виде главная философская концепция учения Н.Н.Миклухо-Маклая о человеке. Возвращаясь к тому, что подвигло Н.Н.Миклухо-Маклая на создание его, достаточно обратиться опять-таки к его записным книжкам. Он не поленился выписать из Вельтмана (русский историк, филолог, а также писатель середины минувшего века. – А.И.) длиннейший список старославянских имен с корневыми частицами: «свет», «мило», «радо», «мир», «драго», «добро», «зора», «живо», «благо», «слав», «крас», и т.д. Но если Вельтман ограничивается простым их перечислением, то Н.Н.Миклухо-Маклай дает нашим древним именам философское осмысление, определяя по ним характер народа, и как бы в подтверждение своим суждениям приводит выдержку из речи профессора М.А.Максимовича при вступлении последнего в должность ректора Киевского университета в 1834 г.:
«Нелегко взохотить Русь вздохнуть разом и полной грудью, поелику, миротворная по своей изначальной природе и умудренная тысячелетиями накопленным опытом, она, исполинская, извечно сознавала, что заединый вздох ее подобен всесокрушающему урагану, и потому привыкла дышать с осторожностью. Но в роковую ошибку впадут те, кто спокойное ее дыхание примет за смиренность лишенного главнейшего жизненного инстинкта вола, чувствительного лишь к собственному желудку и бичу. Долго докучала русичам иудейская Хазария, долго прощали терпеливые русичи даже поругание своих святынь. Однако ж наскучили хазарины. И тогда заедино крякнули досадливо, садясь на борзых коней, дружинники Святослава Хоробре… С той поры в Великой Хазарии и хазарах предание осталось».
Да ведь на одной науке о человеке, как она у Н.Н.Миклухо-Маклая ни всеобъемлюща, его заслуги не кончаются. Мы знаем, что весте с Антоном Дорном (немецкий зоолог – А.И.) он был одним из основателей морской биологии и первым указал на необходимость научного подхода к использованию пищевых ресурсов океана; без особой натяжки можно сказать, что он первым же занялся той неврологией, какая включила в себя изучение работы мозга как мыслительного аппарата, накопителя информации и регулятора психики человека; не будучи знаком с трудами Йоганна Менделя, сделал ряд блестящих предположений в генетике и, применительно к человеку закона о наследственности, доказал безосновательность ломброзианства («учение», созданное в середине XIX в. Чезаре Ломброзо, согласно которому, упрощенно выражаясь, дети преступников тоже непременно будут преступниками, - А.И.); первым соединил антропологию со сравнительной анатомией; первым в мире начал в Батавии кампанию против торговли наркотическими зельями, предварительно испытав на себе, что это такое, и клинически правильно определив воздействие опиума на человеческий организм, а также против проституции как главнейшего рассадника венерических заболеваний; раскрыл механику образования плодородных почв… при всем этом он был еще известнейшим общественным деятелем, даровитым художником, писателем, публицистом и т.д.
Даже примерно обозначить весь круг его научных и других занятий пока затруднительно, так как, по свидетельству тесно с ним общавшихся Габриэля Моно и Отто Финша (о них – подробнее в романе – А.И.), по отношению к своим идеям, а порой и теоретическим построениям в той или иной области науки, имевших как можно судить по тому, что мы знаем, ценность непреходящую, он был на редкость расточительным, зачастую подробно излагая их в письмах к друзьям и знакомым, но совсем не заботясь об их сохранении. Поэтому неведомо, сколько всего этого добра, которое по праву должно принадлежать нашему Отечеству и входить в сокровищницу того, что является предметами нашей общенациональной гордости, и по сей день рассеяно по всему свету и пылится где-то в архивах, государственных и частных.
Нет сомнения, со временем то другое будут из архивов извлекать и найдутся ловкачи, которые станут выдавать чужое за свое, а мы по привычному рассейскому обычаю будем смотреть на будто бы заморское чудо, изумляться и ахать, не подозревая, что чудо сие наше, рассейское.
Поэтому в ходе будущих торжеств, если провести их нам все же позволят, надо приложить все усилия к тому, чтобы добиться организации экспедиций в места пребывания Н.Н.Миклухо-Маклая, особенно в те, которые более или менее длительное время служили ему центрами его деятельности (Ява, Австралия, Сингапур, не исключая и города Европы, в которых он учился и которые посещал с теми или иными целями, связанными с его научными интересами), выявить его бывших корреспондентов или их родственников, списаться с ними и таким образом собрать из его недостающего нам наследия все, что только посчастливится разыскать, и затем издать все вместе как подобает…»
На том заседании редколлегии журнала «Вокруг света» мы решили опубликовать это письмо. Увы, понадобилось ровно 30 лет, чтобы столь многозначительный документ увидел наконец свет в декабрьской книжке академического журнала «Советская педагогика» за 1988 год, уже к 100-летию памяти Н.Н.Миклухо-Маклая, почти совпавшим с торжествами по случаю 100-летия со дня рождения Н.И.Вавилова.
Тогда, однако, в январе 1958 года, не предвидя еще, как сложится судьба письма Николая Ивановича Вавилова о Миклухо-Маклае, я слушал его и мысленно снова был на памирской лесной поляне, где провел знаменательную для меня ночь всего несколько месяцев назад.
Высоко в горах ночи темные, хотя до звезд, кажется, рукой подать, и светятся они еще более ярким голубым светом, чем алмазы в рентгеновских лучах, а по усеянному ими черному пространству с медлительной важностью плывет полная Луна.
Перед большим полукругом из застеленных цветасто вытканными пеньково-льняными скатертями столов трескуче выстреливал в черному неба огненные снопы искр пылавших конус костра. На столах по одну сторону курятся старинные тульские медные самовары, с другой – росисто запотевшие расписные кувшины с сурой… Фаянсовая чайная посуда, хрустальные ладьицы с колотым сахаром; в овальных плетенках-корзинках сладкий изюм, курага, в таких же плетенках, но побольше – горками фрукты, фисташки, орехи лещины и грецкие.
За столами в отблесках костра мужские и женские лица – наши россичи. Стол Зорана немного выдвинут вперед и за ним он один. По правую руку от него – я знаю – поставлен табурет для меня, ибо я виновник всего этого торжества и скоро должен буду занять место рядом с Зораном.
Ожидание томительно, и как я ни старался держать себя в руках, волнуюсь все больше.
Первые три месяца после Якутии я не выходил из большого рубленого дома Зорана, только потом он позволил мне съездить в Сталинабад (ныне Душанбе) в туберкулезный диспансер. Чахотки не обнаружили, лишь на рентгеновском снимке правое легкое будто беспорядочно прострочили из пулемета – все каверны закальценировались.
Из Сталинабада махнул в Ташкент, надо было решать вопрос с работой. Сразу удалось устроиться собкорром детского радиовещания Всесоюзного радио по Средней Азии (к тому времени у меня вышло в свет несколько детских книг). Работа самая подходящая: два с лишним года большую часть времени я проводил в горах у Зорана, чем разъезжал по своим собкорровским делам.
Мы много занимались, и по тому, как стали относиться ко мне в селении, скоро понял, что мне назначено. Но что творилось в моей душе, для Зорана тайной, конечно, не осталось. Уже с белыми, как молоко, волосами и бородой, старчески опущенными плечами и утратившими прежнюю голубизну глазами, однако вовсе не согбенный, он клал мне на затылок свою жестковатую ладонь, все еще не перестававшую излучать колкие и в то же время умиротворяющие импульсы. Я слышал его мысли так же, как он мои. Мы так могли беседовать даже на расстоянии.
Но сегодня, передавая мне Высокую Зорю россичей, он обязан раньше, чем пригласить меня к своему столу, произнести положенную речь.
Через костер, словно издалека, до меня доносился его ставший глуховатым голос.
- Кровь твоя помнит, а разум повинен обязывать.
Я с трудом сдерживал слезы и едва слышал себя:
- Да, Учитель, кровь моя помнит, а разум обязывает…
В горле застрял комок, и я не смог докончить. Надо было сказать еще две фразы, но люди видели мое состояние и, должно быть, сделав скидку на мою молодость, зашумели:
- Садись, садись, Орсонис!
Потом за столом рядом с Зораном я почувствовал, будто на меня медленно начала опускаться непомерная тяжесть…
В ту звездную ночь на Памире я был приобщен к хранителям знаний наших пращуров, и на меня легла великая ответственность передать их дальше. Я не сомневался, что достойных учеников мне найдут и я выберу из них своего преемника. Но не знаю, может ли кто представить, как унизительно и горько скрывать знания, когда они доступны лишь узкому кругу посвященных, вместо того, чтобы работать к практической пользе и духовному возвышению Отечества. И совсем нетрудно понять, что стало бы со мной еще совсем недавно, если бы где-нибудь я повторил хотя бы эти слова Учителя:
- Попытка возвести в некий закон пресловутое единство (неизвестно чего и с чем) и борьбу противоположностей проистекает от поверхностного взгляда на смену социальных формаций без учета всей сложной цепи взаимосвязей и взаимозависимостей в Природе. По суди своей она и ложна, и стара.
Нечто в таком же роде бытовало еще у древних греков, понимавших, что причудливый вымысел о прекрасной Елене, из-за которой якобы ахейцы вели войну с Троей, то же самое, что мифы о богах Олимпа, и потому для оправдания пращуров эллинов придумали «научную сказку» о борьбе двух противоположностей. Невежественные ахейцы и вправду были крайней противоположностью Трое, само имя которой есть символ, отражающий в себе познание основ мироздания. По вершине этого познания можно судить о уровне развития этого государства. Несомненно, Троя могла создавать удивительные по тем временам сокровища. На них-то и воззарились ахейцы. Им казалось, что, овладев сокровищами троянцев, они станут единственными обладателями всего, что тысячелетиями создавалось в Илионе, и тем возвысятся над миром.
В конце концов плодами трудов троянцев они овладели, но им остались недоступны их знания, тот самый родник, из которого все и проистекало. Поэтому эллины еще много веков лишь слепо копировали то, что награбили в разруш8енном ими Илионе. Из-за суеверного страха перед постижением таинств Природы они даже и не пытались познать их, пока славяне, начиная с россича Всеслава, известного под греческим именем Анахарсис, не открыли им сущность соразмерности и важнейшие законы миропорядка, в котором мы живем.
Вот ту, хорошо забытую выдумку греков и вытащили снова на свет как новооткрытие, чтобы одну схоластику, теологическую, заменить другой – «диалектическим материализмом»… Если было бы так, как проповедуют сторонники этой воскресшей догмы, не задумываясь, видимо, над ее содержанием, тогда мужской и женское начала также вступали в борьбу между собой, а не взаимодействовали ради своего продолжения, как оно есть на самом деле. И в электричестве положительные заряды не устремлялись бы к отрицательным, чтобы создать энергию действия. Взаимоотталкиваются не противоположности, а напротив, однородности уходят одна от другой, поелику их слияние лишено смысла, оно было бы бесплодным.
В Природе же, какую бы часть организованной материи мы ни взяли, она обязательно заключает в себе триединство, где две разнородные части взаимодействуют для создания третьей. Но непрерывность развития такого триединства не могла бы быть непрерывной, не будь она под постоянными охраняющим влиянием производной двух противоположных взаимодействующих начал более высокого порядка. И так бесконечно во всем мироздании, объять умом границы которого человек пока не в состоянии, да и вряд ли они существуют…
С другой стороны, этот диалектический будто бы материализм везде предполагает два полюса, один плюс и один минус. А для какой надобности тогда, любопытно узнать, на нашей планете географические полюса? Для движения вокруг Ярила ей достаточно магнитных. А какая сила вращает Землю вокруг своей оси? И каким образом она сохраняет порядок движения в Коле Живота? В том-то и дело, что в организации всякой материи участвуют не два полюса, а не менее восьми. Восемь полюсов имеет и Земля: четыре экваториальных, которые мы называем точками равнодействия и солнцестояния, два полуночных и два полуденных. Взаимодействиями между всеми этими полюсами, между разнородными парами и одновременно между каждыми из четырех пар, и обуславливаются все движения нашей планеты в пространстве. Не двумя полюсами, а восемью, согласно определяющему всякую соразмерность закону осьмавы (которая по-латыни стала звучать как октава, и многие думают, что она – изобретение римлян). Точно так же наше понятие о соразмерности превратилось в гармонию, поскольку эллины имели обыкновение иноязычные термины заменять собственными и на этом основании чужое выдавали за свое.
Россичи, открывшие законы осьмавы и многие другие, только посмеивались, щедрыми горстями рассыпали плоды своего ума кому ни попадя, нисколько не заботясь о первенстве, оттого и виноваты немало, что та же Эллада, черпавшая из нашего Отечества больше всех, с тщеславным высокомерием его варварским называла, да с той поры так и повелось…
Беда ныне, однако, наша не в этом. Несчастье в том, что двухцветная лженаука, для пущей важности названная диалектическим материализмом, возвысилась над всеми прочими науками, что неуклонно ведет к их оскудению, либо торможению их развития, а это, в свою очередь пагубой уже сказалось и неизбежно еще более разрушительно скажется на нашем Отечестве, если на Руси, как при Владимире Мономахе, не восторжествует в конце концов здравый смысл. Даже и нравственном отношении. Нива, засеянная Мономахом, пусть и не сразу, ибо страшно сказать, как много разрушили предшественники Мономаха, но все же взрастила таких людей, как Сергий Радонежский, Пересвет, Ослябя, неистовый Аввакум, хоть и заблуждался он, но по-своему за Отечество все же радел. А кого ждать от этих, которые в академических чинах от всевозможных общественных лженаук? Ни подлинных знаний, боли за Отечество у большинства из них…
Повтори я прилюдно эти слова совсем еще недавно, где бы я оказался, не трудно вообразить.
Вот почему письмо Николая Ивановича Вавилова о Миклухо-Маклае тогда, в 1958 году, стало для меня спасительным маяком и вызвало во мне желание добровольно взять на себя долг вернуть Маклая Отечеству. По крайней мере, оно содержало в себе программу, достойную любых усилий.
Двадцать два года продолжались мои путешествия по следам Миклухо-Маклая, всевозможные изыскания и работа над романом- исследованием «Путями великого россиянина» в двух книгах. К сожалению, из-за цензуры и прочих препон, в коих недостатка у нас и ныне нет, свет увидела только вторая книга, да и то в искореженном виде.
Восстанавливая первоначальный текст, много написал заново, поскольку невозможно оставаться в стороне от происходящих событий, тем более, что минувшее тесно переплетено с настоящим.
Роман-исследование назван «Путями великого россиянина» не случайно. Под великим россиянином я разумею не только Миклухо-Маклая, это образ собирательный, и потому первая книга посвящена не столько Маклаю, сколько возникновению и противоборству различных идеологий, в центре которых позже окажется Маклай и его учение о человеке. Придется читателю по ходу повествования совершать путешествия и в куда более отдаленные времена, чем та эпоха, в которую жил Маклай, поскольку мировоззрение любого из народов вырабатывалось тысячелетиями и надо знать причины, чтобы судить о следствиях.
Часть 1
ТАЛИСМАН АНДИ
Пройдет время, и жертвы, приносимые г-ном Миклухо-Маклаем ради науки и человеколюбия, воссияют еще одной звездой в созвездии гуманистических деяний России. Было бы поэтому непростительно и позорно оставить труды его без внимания и надлежащего содействия. Должно помнить, что слава, добытая для Отечества разумом и добротой, возвышает оное не менее славы ратной, воздействием же своим на умы и сердца людей ее превосходит.
К.Н.ПОСЬЕТ,
адмирал
Санкт-Петербург, 1882 г.
Богу было угодно, чтобы Миклухо-Маклай родился в России и в силу этого не зависевшего от него случая стал подданным русского царя. Но сам факт подданства или гражданства еще не дает достаточно оснований относить успехи какого-то ученого к достижениям науки данного государства или страны, хотя, как утверждают марксисты, страна и государство – два разных понятия. Мы, однако, разницы здесь не видим. Знаем же достоверно: в экспедиции Миклухо-Маклая Россия как государство не вложила почти никаких материальных средств, поэтому претендовать на плоды его научной деятельности ее право вряд ли бесспорно.
С.Ф.О’КОННОР,
доктор истории
Нью-Йорк, 1960 г.
В Индонезии вы услышите его имя в самых неожиданных местах и от самых простых людей. Каждый расскажет о нем что-что свое, часто фантастическое, и вы, может быть, посмеетесь, но не смейтесь слишком откровенно: большинство индонезийцев верят легендам, как мы с вами верим историческим фактам. Многие обижаются, когда их рассказы не воспринимаются всерьез, даже если повторяют вам слышанное из десятых уст.
Джайет СУРОТО,
доктор естественных наук
Богор, о-в Ява, 1962 г.
Уже в пути, твердо зная маршрут самолета, я все еще сомневался: вправду ли мы летим на Комодо?
Трудно было свыкнуться с мыслью, что затяжная антиколониальная индонезийско-голландская война за освобождение Западного Ириана – Западной Новой Гвинеи, в которой мне довелось участвовать на стороне Индонезии в составе советских военно-морских советников, наконец, кончилась и долгожданное, во что и верить было устал, пришло: я теперь не офицер по особым поручениям, который до сих пор выполнял только приказы командования, а принадлежу самому себе. И министр обороны Индонезии генерал Насутион сдержал слово: мой адъютант-переводчик лейтенант Анди Варисаджи остается со мной, пока я не побываю везде, куда мне было нужно и хотелось, но исполнить свое желание не представлялась возможность. До тех пор в моем распоряжении, как обещал министр, также самолет «дакота», подобный нашему «ЛИ-2».
…Было сухо и нестерпимо знойно. Раскаленному воздуху море не давало ни влаги, ни прохлады. Всюду в Индонезии воздух насыщен парами, словно в бане, а тут – сушь. Может быть, поэтому здесь и живут вараны. Ведь они в общем-то обитатели жарких пустынь.
Обливаясь потом, мы поплелись к самолету. Анди меня утешал:
- У меня есть талисман, все будет хорошо, туан Саша.
- Какой талисман? – спросил я без интереса.
Он достал из нагрудного кармана гимнастерки маленькую фигурку из сандалового дерева.
- Это Сламат Маклай, он нам поможет.
Еще не успокоившись после встречи с вараном, я не сразу понял, что Сламат Маклай и есть наш Миклухо-Маклай. Мельком взглянув на талисман Анди, я только пожал плечами: вот уж действительно, несуеверного индонезийца не найдешь. В магазинах Джакарты подобные фигурки-талисманы, якобы обладающие всевозможными магическими свойствами, - один из самых ходких товаров. Причем изображают они вовсе не божества и даже не каких-то святых. Мастера вырезают из сандалового дерева просто легендарных героев, прославивших себя кто в чем горазд. Но, насколько я мог заметить, в чудодейственность таких фигурок многие индонезийцы верят, пожалуй, не меньше, чем в Бога.
Мы вернулись к самолету и под ехидные замечания старшего лейтенанта Рахмади, второго пилота, принялись строить планы, как лучше выманить из чащи ушедшего от нас варана. Анди предлагал пойти на охоту, застрелить оленя и в удобном для нас месте повесить его тушу на дереве. Ящеров тогда соберется целая стая. И все будут тянуться к оленю. Кадры получатся замечательные.
Капитан Сувондо молча усмехался. Вся эта затея с варанами ему, вероятно, казалась пустой забавой. Потом он сказал, как бы подводя итог:
- Да, мальчики, план гениальный, но пора обедать.
Хотя жара была нещадной, на отсутствие аппетита никто не жаловался. Все знали, что из Джакарты Анди захватил ведерный термос с отличным холодным пивом.
Расположились в тени крыла «дакоты» - расстелили на песке брезент. Полулежа, запивали пивом сушеные креветки с соленными рисовыми лепешками. О варанах на некоторое время забыли.
Я смотрел на плывущие по зеленовато-синему шелку неба ослепительно белые облака и чувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Пусть я больше не увижу варанов, зато надо мною небо острова Комодо… Комодо, Комодо, звонкое слово – Комодо!
Потом вдруг я вспомнил, что у талисмана Анди округлая бородка. Все другие индонезийские фигурки-талисманы, какие мне приходилось видеть, обычно безбородые, а если с бородкой, то она, как правило, клином, продолговатая. Маклай… Это же Миклухо-Маклай!
- Анди, покажите свой талисман! – от внезапного волнения я даже вскочил.
Все обернулись ко мне. Поспешно протянув фигурку, Анди уставился на меня в недоумении.
- Вы сказали – Сламат Маклай?
- Да, Сламат Маклай.
- Кто он?
Анди неопределенно развел руками.
- Человек был такой. Щедрый, наверное, раз Маклай. На языке западнояванских сунданцев это значит «мужчина, который кормит». По-русски можно сказать «хлебосольный» Сламат Маклай – Добрый Хлебосол.
В душе я засмеялся, но, чтобы не смущать Анди, открывать ему правду не спешил. Хотелось услышать, что он скажет еще.
- Он был сунданцем?
- Одни говорят, сунднанец, другие – балиец. Разное о нем рассказывают.
- В каком смысле?
- Да в каком! Сунданцы хотят, чтобы он был сунданец, а балийцы свое доказывают. Говорят, слово «макан» - «поесть», от которого частично образовалось «маклай», у них тоже существует. Но «мужчина» по-балийски, как у малайцев, «лелаки», сунданец скажет – «лелай».
- И что же?
- У сунданцев получается точно «мак-лай». Два основных корня составляют одно сложное слово. Балийцы для сложных слов берут начальные слова или слог и буку, а сунданцы – корни. Все равно одинаково выходит.
- Так кто же он, балиец или сунданец?
- Делать людям нечего! – Анди резко взмахнул рукой. – Он дал Индонезии имя, всей стране, а не какому-то отдельному острову.
- Вот как!
- Когда вернемся на Яву, я вам покажу. Слово «Индонезия» он придумал в обыкновенной деревянной беседке, она стоит в Богорском ботаническом саду. В Джакарте – только одна улица Сламат Маклай-рая, а в Богоре – беседка, аллея, которую он сам посадил… Там есть что посмотреть…
Анди опять грешил против истины. Имя Индонезии Маклай не придумывал и вряд ли такую задачу перед собой ставил. Но возникло оно все же при его участии. /…/
Очевидно, потому, что мой рассказ касался истории их страны, и Анди, и капитан Сувондо с лейтенантом Рахмади слушали меня с искренним интересом. Но когда зашла речь о Бастиане (человек, придумавший название Индонезии. – Ред.), им это явно не понравилось.
- Слово придумал! – не удержался обычно деликатный капитан .сувондо. – Дайте мне идею, докажите, что она верна, и я вам сотню слов придумаю.
- Конечно, - подхватил Анди, - Маклай все разжевал, оставалось только мозгами немного шевельнуть…
Он хотел добавить еще что-что, но его зло оборвал лейтенант Рахмади:
- Всегда так: индонезиец сделает, а кому-то – лавры.
Я даже растерялся.
- Вы не верите, что Маклай был русским?
- Маклай – русский? Почему же тогда он Маклай?
Значит, не поверил.
После неловкой паузы пришлось мне начинать новый рассказ.
Почему, действительно, Миклухо был Маклаем, а не Миклухо-Сидоровым или Миклухо-Петровым?
Сам Маклай о происхождении своей фамилии, такой странной для русского человека, и дальней своей родословной, за исключением краткого перечисления ближайших родственников по отцовской и материнской линиям, ничего не писал, а его биографы, особенно зарубежные, часто сочиняют ему родословные каждый на свой лад, представляя русского ученого то шотландцем, то евреем.
Австралийский журналист Френк Гриноп, шотландец по национальности, издал в 1944 году в Сиднее книгу «Who travels alone» («Тот, кто путешествует один»), в которой, в частности писал:
«Петр Великий не только посылал молодых людей учиться за границу, но также приглашал в Россию Искусных мастеров из Голландии и Германии, Франции и Англии, из Шотландии…
Русские историки до сих пор уделяют большое внимание шотландцам, которые в те далекие времена осели в России. Их было тогда много, покинувших свою поистине несчастную родину, которая, несмотря на все свое мужество и длительную борьбу за независимость, теряла все шансы на успех… Среди этих людей находился и архитектор, которому Петр Великий поручил составить проект Царского Села. Для шотландца Камерона это была большая честь… Потом Камерон и другие шотландцы смешались с запорожскими казаками на Днепре, переженились и обрусели. Вот почему среди русских появились такие фамилии, как Стюарт, Лесли, Маклай… В имени Миклухо-Маклая нет ничего славянского, и легко представить себе, что «Миклухо» - «Маклуре», а «Маклай» - «Маклей»…
Итак, по Гринопу, Маклай – шотландец. Но откуда у автора такая уверенность? На этот вопрос Гриноп прямо не отвечает, однако в своей книге не раз ссылается на дневники Маргариты Робертсон – жены ученого, которая его родословную наверняка знала очень хорошо. Да, но во всех дневниках М.Робертсон шотландцы упоминаются лишь в одной записи от 14 августа 1888 года: «Я нахожу, что среди русских встречается много шотландских… фамилий… Есть Лесли, Стюарты, Маклинги и т.д. Очень любопытно…».
Как видите, разница велика. О шотландском происхождении своего мужа М.Робертсон не говорит ни слова. Кроме того, шотландские фамилии она встречала среди русских, а вовсе не среди запорожских казаков, смешаться с которыми шотландцы никак не могли, так как в Россию их пригласил не Петр 1, а Екатерина 11 в 1779 году. Запорожская же Сечь по ее монаршему повелению была разрушена и полностью уничтожена осенью 1774 года.
Но, может быть, Гриноп пользовался какими-то другими источниками, нам не известными? Нет, они-то как раз и вся скрытая за ними подоплека нам известны.
В конце марта 1888 года в Санкт-Петербург прибыл английский журналист Бенджамин Моррисон, быввший репортер «Одесского вестника» Беня Мирский, перекочевавший более десяти лет назад из солнечной Одессы в туманный Лондон, где переиначил свое имя и фамилию на английский лад и на газетно-журнальном поприще весьма преуспел, удостоился даже специальной премии Ротшильда, полученной от могущественного банкира за нашумевшие в Европе очерки из жизни двух недавно умерших великих авантюристов: Карла Нессельроде – сына беспутной еврейки из Франкфурта-на-Майне, ставшего всесильным канцлером Российской империи и графом при царе-юдофобе Николае 1, и Бенджамина Дизраэли – внука мелкого еврейского спекулянта из Венеции, взлетевшего до высот премьер-министра Великобритании и получившего также титул графа от королевы-англоманки Виктории.
Биографические очерки, интервью и рассказы о разных выдающихся личностях для Бени Мирского, то есть теперь уже Бенджамина Моррисона, сделались основной его журналисткой специальностью. Замечательный мастер излюбленного жанра, в Англии он нигде постоянно не работал, предпочитая заключать отдельные контракты на вольно предложенные темы. На сей раз с ним вошли в соглашение крупная лондонская газета «Дейли ньюс» и еженедельник «Санди таймс», которым он обязался привезти из России серию автобиографических интервью знаменитого ученого-путешественника Николая Николаевича Миклухо-Маклая, чья личная жизнь, необыкновенные приключения и труды вызывали в Великобритании острый интерес как среди обывателей, так и в ученых и государственных кругах. Немалый интерес проявляла к нему и верхушка еврейской общины – раввинат.
Легче всего, конечно, понять любопытство обывателя. Что в Англии, что в России, да и в любой иной стране овеянные экзотической романтикой люди везде одинаково привлекают тех, кого мы называем публикой. Другое дело – ученые и государственные мужи, тем более раввины. Там интересом руководят мотивы иные, естественно, достаточно серьезные.
Еще в 1873 году в Батавии первым верно осмыслил и оценил значение работ Маклая о папуасах Новой Гвинеи голландец ван Реннефт. В последующие девять лет свои новогвинейские изыскания ученый значительно обогатил исследованиями и наблюдениями в других частях Океании и Австралии, по существу завершив создание науки о человеке, неопровержимо доказывающей биологическое равенство людей всех наций и рас. Но никакого обобщающего труда на эту тему к тому времени Маклай издать не успел, как не сумел сделать этого и до конца жизни. Почти все его научные публикации носили преимущественно характер предварительных сообщений. Однако тем, кто в ученом мире внимательно за ними следил, публикации в совокупности давали возможность составить ясную и цельную картину из того важнейшего, что Маклай открыл. В Англии одним из таких ученых был ближайший сподвижник и неутомимый популяризатор трудов Чарлза Дарвина Томас Гексли, находившийся в дружеских отношениях с профессором Иенского университета Эрнстом Геккелем, у которого учился Маклай. Геккель оказал огромное влияние на своего студента, позже – ассистента, он же познакомил Маклая с Гексли, который в 1870 году вместе с президентом Лондонского географического общества Родириком Мурчинсоном* оказали Маклаю большую помощь в подготовке его путешествия на Новую Гвинею.
*Этот некогда широко известный, а ныне полузабытый крупный английский ученый заслуживает нашей доброй памяти. В 1840-1843 годах он со своим другом палеонтологом Вернейлем исколесил на лошадях и пешком всю европейскую часть России, Урал, Кавказ и Арало-Каспийскую низменность, в результате чего два года спустя при участии русского ученого графа Александра Андреевича Кейзерлинга издал в Лондоне (но для России!) капитальный труд по геологии этих районов страны, с приложением созданных мурчинсоном подробнейших геологических карт, которые и поныне являются основополагающими. Но не только этим ограничивались его связи с Россией. Пользуясь своей популярностью и влиянием в обществе Мурчинсон, в 1853 году организовал в Англии мощное движение против вступления Великобритании в так называемую Восточную (Крымскую) войну, что задержало формирование антироссийской англо-французской коалиции с Турцией почти на год. В шестидесятых же годах ему удалось не допустить военного вмешательства Англии в Средней Азии. Объясняя свое отношение к России, на многолюдном митинге в лондонском Гайд-парке он тогда сказал:
«Даже если Россия расширяет свои владения за счет сопредельных колоний, в отличие от остальных колониальных держав она отдает этим своим новоприобретениям больше, чем берет от них, и не потому, что ею движет некая филантропия или что-то в этом роде. Изначальные устремления всех империй мало разнятся но там, где появляется русский человек, все чудесным образом получает совсем иное направление. Выработанные у восточных славян еще с дохристианских времен нравственные нормы не позволяют русскому человеку насиловать чужую совесть и посягать на имущество, ему по праву не принадлежащее. Чаще из коренящегося в нем неистребимого чувства сострадания он готов отдать с себя последнюю рубашку, чем у кого-то ее отнять. Поэтому, каким бы ни было победоносным русское оружие, в чисто меркантильном плане Россия всегда остается в проигрыше. Побежденные же ею или взятые под защиту в конечном итоге обычно выигрывают, сохраняя в неприкосновенности свой образ жизни и духовные институты, вопреки их явной недостаточности для прогресса, в чем легко убеждаешься, познакомившись с ними более-менее основательно, приумножая свое материальное достояние и существенно продвигаясь по пути цивилизации. Показательны примеры тому хотя бы Эстляндия и Кавказ, в продолжение веков презираемые и насилуемые своими соседями, но занявшие почетное место среди народов и достигшие не сравнимого с прежним благосостояния под покровительством России, между тем как от приобретения Эстляндии и Кавказа положение русского народа, то есть коренного населения метрополии, не улучшилось нисколько. Последнее нам кажется парадоксом, но такова реальность, первопричины которой кроются, несомненно, в особенностях русской морали».
Интересно отметить, что, публикуя эту речь Мурчинсона ни одна из английских газет не упрекнула его в необоснованной русоофильстве. И никому не пришло в голову заподозрить его в англо- или еврофобии.
Думаю, нелишне в этой связи сказать еще об одном факте на который, сколько мне известно, тоже пока никто не обратил внимания. 3 марта 1871 г. с борта корвета «Витязь», стоявшего на рейде Рио-де-Жанейро, Маклай написал в Санкт-Петербург академику К.С.Веселовскому: «Я успел, благодаря аппаратам и нескольким часам штиля, сделать интересное наблюдение температуры моря на глубине 6000 футов». То есть он измерил температуру воды на глубине почти в две тысячи метров. Такие глубоководные новейшие приборы, изготовленные в Гринвиче и для того времени самые точные, тогда имел только океанологический отдел английского Адмиралтейства. В ноябре 1870 г., когда Маклай последний раз встречался в Лондоне с Мурчинсоном, их вообще существовало в природе всего два экземпляра и стоили они очень дорого. Тем не менее Мурчинсон умудрился один из них откупить у Адмиралтейства и преподнести в подарок Маклаю вместе с четырьмя тысячами метров необходимого к нему особо прочного тонкого сизалевого линя. Надо полагать, то и другое, кроме солидных денежных затрат, доставило Мурчинсону и немало хлопот. Ему в то время перевалило уже на восьмой десяток и он недавно похоронил жену Шарлотту Гюгонин, смерь которой так его потрясла, что Мурчинсон никого не хотел ни видеть, ни слышать. Для Маклая однако, молодого собрата из России, совершенно еще не знаменитого, сделал ислючение.
Через год сэр Родерик умер.
Словом, Гексли и Маклай были давними знакомцами и, можно сказать, несмотря на порядочную разницу в возрасте, даже друзьями, хотя Гексли, которого в Лондоне не без оснований называли совестью английской науки, долгое время искренне придерживался взглядов прями противоположных взглядов Маклая, то есть был убежденным полигенистом. Но в том-то и заключается подлинное величие настоящего ученого, чтобы уметь беспристрастно проанализировать чужое мнение и, если того требует истина, признать его, хотя оно и противоречит твоим собственным теоретическим построениям, может быть, и выстраданным в муках. С Гексли в данном случае так и произошло.
Будучи горячим патриотом своего Отечества, годясь могуществом Британской империи, он в то же время прекрасно сознавал, что это процветание и могущество владычицы морей обусловлено прежде всего ее необъятными колониями и царившим там рабством, смириться с чем человеколюбивая, готовая на любые жертвы во имя справедливости натура Гексли не могла. В молодости он яростно клеймил плантаторов Южной Америки за их бесчеловечное обращение с чернокожими рабами и всю жизнь не переставал громить христианскую церковь за ее кровавые крестовые походы и смрадные костры инквизиции, выступая на диспутах с папистами и протестами с одинаково гневными речами:
- Крестовые походы – для освобождения гроба господня! Но позвольте, ваши преосвященства, святейшества и блаженства, господь-то Йешуа из Назарета, именуемый вами Иисусом Христом, согласно всем вашим каноническим евангелиям, из могилы своей на небо вознесся! О каком же гробе вы говорите, если по вашей же версии он пуст? Вы оправдываете конкистадоров, называете святой инквизицию, толкуя о спасении душ заблудших и еретиков. Но если допустить, что еретик враг Христа, то как же быть с евангельским: «И возлюби врага своего»? А заблудший темный язычник, он-то и не враг вовсе Христу. Да и церквям вашим. До появления Колумба американские индейцы ведь о каком-то Иисусе Христе понятия не имели. Однако ж конкинстадоры поступали с ними нисколько не лучше, чем инквизиция – с еретиками. Вы отвергаете всякий здравый рассудок, требуя одного – веруй: сие есть благо, и руки свои обагренные невинной кровью, узришь дланями с дарами целительными. Требуете слепой, бездумной веры, поскольку отлично знаете: никто из вашей рати быть извергом не желает, по крайней мере признавать себя таковым… Проповедуя добро, даете ли себе труд спросить сначала кого-нибудь, что для него есть добро?..
Для такого человека, как Гексли, нужны были очень веские доводы, чтобы безоговорочно согласиться с главным теоретическим постулатом полигенизма, разделяющим человеческие расы на высшие и низшие и утверждающим якобы естественную необходимость подчинения низших рас высшим, и в первую очередь, конечно, поверить в полигенизм как науку. Он поверил вопреки своему сердцу, ибо так же, как Эрнест Геккель, увидел в нем необходимое условие эволюции видов, будто бы само собой вытекающее из теории естественного отбора Дарвина. А Дарвин для него, воинствующего атеиста, был Богом.
И вот теперь Миклухо-Маклай все это опроверг, разрушил до основания.
Гексли, по его собственному признанию, плакал от радости великого просветления и в то же время переживал опустошающую душу нравственную трагедию. Он осознал всю меру злодеяний, какие из одного лишь своекорыстия совершила и продолжала совершать его страна. И для него это была трагедия личная, так как вдруг разлюбить свою Отчизну, а тем более отрешиться от нее или хотя бы от грехов ее не принудила бы его никакая сила. То было предательство матери, а мать сыновнему суду не подлежит. Она дала ему высшую из земных ценностей – жизнь.
Объективно в ту эпоху созданная Маклаем наука о человеке не могла принести Великобритании ничего, кроме политического вреда. Она вкладывала в руки подневольных народов самое мощное оружие, направленное против всей колониальной системы. Но это была действительно наука, непреложность которой сокрушала всех столпов полигенизма. Томас Гексли воспринимал доказательства Маклая с величайшим сопротивлением своего могучего и трезвого ума, стократно взвешивая, сопоставляя все «против» и «за».
Истина оказалась не в его пользу. И он пред ней склонился.
Как ученый Гексли понимал, что однажды сделанное в науке большое открытие уже «закрыть» невозможно, ибо оно подготовлено всем предшествующим ходом прогресса, всей суммой накопленных к определенному этапу человеческих знаний. Отсюда и выражение: «Идея носилась в воздухе». Если бы Дарвин замешкался с публикацией своей теории естественного отбора, его опередил бы Альфред Уоллес, сделавший то же самое одновременно с Дарвиным, но абсолютно независимо от него.
Подобных совпадений можно вспомнить сколько угодно. Но никого из первооткрывателей это не умаляет, а лишь свидетельствует: всему своя пора.
Пытаться приостановить или изменить на свой лад развитие цивилизации все равно, что вздумать подменить существующие законы мироздания своими собственными. Однако от людей зависит, как скоро и насколько верно они поймут сущность того или иного научного открытия и сумеют ли вовремя предвидеть, к чему оно приведет.
Надо отдать должное образованным британцам за их умение прислушиваться к мнению и советам своих авторитетов, таких, как Томас Гексли, который после смерти Дарвина пользовался у своих соотечественников не меньшим уважением, чем его великий покойный друг, причем не только как ученый, но и как прозорливый политик.
«В государственной политике, - говорил он, - нет ничего более пагубного, чем жить соображениями и выгодами настоящего момента, не имея в запасе козырной карты для парирования пусть и весьма отдаленного, но возможного на каком-то ходу преимущества противника. Очень часто то, что сегодня нам неприемлемо, а может, представляется и во всех отношениях невыгодным, завтра обернется во благо и сыграет роль той козырной карты, какую я имею в виду. Поэтому всегда нужно держать ее в кармане».
В интересах будущего престижа Великобритании было куда важнее громко содействовать Маклаю, чем не замечать его или, что хуже всего, в чем-то чинить ему препятствия. Вот почему Гексли считал необходимым опубликовать труды Маклая сначала в Лондоне и обратился с этим предложением не в научное Королевское общество, а к английскому правительству за финансированием. А потом, в июле 1882 года, хотя Египет был охвачен антибританским вооруженным восстанием, отправился в Александрию, где из-за военных действий застрял русский крейсер «Азия», на котором, как сообщали газеты, после двенадцатилетних путешествий по Океании и Австралии возвращался в Россию Миклухо-Маклай.
Гексли поехал в Александрию не только потому, что с Маклаем их связывала давняя дружба.
Кроме своего дружеского расположения, он вез с собой кучу денег и наверняка был уверен, что Маклай перед ним не устоит.
Сэр Томас действовал сейчас, прямо скажем, не совсем по-джентельменски. Зачем же, будучи патриотом своего Отечества, ставить под сомнение патриотизм другого человека, тем более друга? Есть вещи, за которые предлагать деньги просто неприлично. Напрасно сэр Томас полагал, что Маклай, заботясь о благе всего человечества, мог при этом не принимать во внимание приоритеты Родины.
Александрийский урок не пошел впрок англичанину, Томас Гексли не успокоился. В марте 1888 года Бенджамин Моррисон прибыл в Санкт-Петербург не только с документами корреспондента «Дейли ньюс» и «Санди таймс», но и с рекомендательным письмом Гексли.
Интересы научных и государственных кругов Великобритании и раввината Англии, а скорее всего и раввината мирового, похоже, странным образом совпадали. Такое подозрение возникает потому, что Ротшильд вряд ли наградил бы Бенджамина Моррисона своей банкирской премией, не посоветовавшись с равввинами Старого и Нового света. Моррисон, в свою очередь, судя по тематике его творчества и многим нюансам в его газетно-журнальных публикациях, был не из тех, кто заранее не учел был того, что его будущий санкт-петербургский материал из «Дейли ньюс» и «Санди таймс» перепечатают, как обычно, непрестанно спорившие между собой по поводу реформаторства иудейства, но одинаково отхотно предоставлявшие свои страницы интервью, очеркам и статьям Моррисона, английские «Jewish Chronicle» и «Jewish Tribune», а также орган «веротерпимых ортодоксов» Европы «Jewish World» и газета «еретиков» Нового света «American Hebrew».
Дело, однако, здесь посложнее, чем в случае с Томасом Гексли. Я думаю, давая рекомендательное письмо Бенджамину Моррисону, он просто не догадывался, с какой в действительности миссией тот направляется в Санкт-Петербург. Письмо адресовалось лично Маклаю, значит, сэр Томас не знал, что в России его друг находится при смерти. Моррисону же это наверняка было известно.
Нет, начинать детективный сюжет я не собираюсь. Но чтобы читатель смог разобраться в дальнейших хитросплетениях, мне придется немного коснуться истории вечного, как Рим, огромного, как мир, и болезненного, как осколок под коленной чашечкой у воина, который нельзя удалить, не лишив раненую ногу возможности сгибаться, «еврейского вопроса».
Первым в России взял в кавычки эти два слова, наверное, Федор Достаевский, вынеся их в заголовок статьи в мартовском выпуске своего «Дневника писателя» в 1877 году. Закавычил не случайно, он хорошо понимал, что ответить на него по всем пунктам не в состоянии и целая Академия наук. Потому и начал статью так:
«О не думайте, что я действительно затеваю поднять «еврейский вопрос!» Я написал это заглавие в шутку. Поднять такой величины вопрос, как положение еврея в России, и положение России, имеющей в числе своих сынов три миллиона евреев, - я не в силах. Вопрос этот не в моих размерах. Но некоторое суждение мое я все же могу иметь…»
Так полагал высокий душой своею и мудростью сердца Федор Михайлович. Вершина такая, как Достоевский, для меня, благоговейно молвлю, - Эверест, только видно сверкание вершины в солнечных лучах, а об основании корней, прочно удерживающих Эверест этот над океаном людским, можно лишь размышлять. Поэтому, ни в коей мере не помышляя о соревновании с ним, я выскажу даже не малую толику суждений своих, а только дам читателю некоторую информацию, поскольку того требует тема моей книги. Мне кажется нелишним будет упредительно сказать о мере своих познаний, дабы не вызвать той самой критики, от которой на поверку одно расстройство нервной системы. Правда, я крепко помню и крылатые изречения Орла синагоги Маймонида, объявленного ныне неким Моисеем Соломоновичем Беленьким едва ли не предтечей марксизма-ленинизма: «Когда видишь, что акум или гой прав и может выиграть спор с тобою, спеши облить его помоями, если нет под рукой смолы, чтобы отмывался подольше и мычал невразумительно».
Знаю я точно смысл древнееврейских слов, кои ныне снова пошли в ход: «авде кохавим у мазолот», сокращенно – «акум», и развернутое содержание арамейской аббревиатуры «гои», но не стану переводить и расшифрововать, чтобы не возбуждать в человеческих душах смуту. Один мой друг еврей, который видел в еврейском журнале «Советиш Геймланд» мой рассказ и знает, что я украинец, на вопрос, известны ли ему эти определения и какая между ними разница, полагая, очевидно, что я принадлежу к потаенным русофобам, но явно не зная правильного ответа, сказал: «Да разницы никакой, акумы и гои – все русские». Печально, вздохнул бы христианин, но слава Богу, пусть пребывает в своем заблуждении. Неразумного не научишь.
Добавлю еще, что мне постранично, в четвертую и восьмую доли листа, ведомы Тора (библейское Пятикнижие Моисея: Бытие, Исход, Левит, Числа, Второзакония и книги, дополняющие их), все 63 трактата Мишны и вся Гемара с ее агадами и галахами, о которых Талмуд учит: «Тора подобна воде; Мишна - вину, Гемара – вину, заправленному пряностями. Свет не может обойтись без воды, вина и вина, заправленного пряностями. Так же не может обойтись без Торы, Мишны и Гемары… Читающие Тору совершают что-то, похожее на благо; читающие Мишну совершают подлинно благое дело из это будут вознаграждены; те же, кто читает Гемару, совершают высшую благодать…» (Soph.13,2; r.Babam.33,1).
Кроме написанного в Каире «Путеводителя заблудших» (Moren Nebochim») Орла синагоги Маймонида, мне не особенно трудно, закрыв глаза и сосредоточившись в стороне от земных забот, цитировать по памяти, как и любую книгу, которую я когда-либо держал в руках, сочинения иудейских ученых Шеломо Ицхака Раши, Исаака бен Иегуды дон Абравеналя, именуемого чаще Абарбанелем или Арбабанелем, Иегуды бен Гершона, очень почитаемого иудеями Менахема, а также не менее почитаемого Иосифа Флавия и ряда других и много е рассказать об их житейских судьбах образе мыслей, чувствах, подробно описать их портреты, если их никто никогда и не рисовал. Всех, кто приходит ко мне в часы моего уединения из своих великих далей, я вижу и слышу, как и путаницу их мыслей, когда в муках они отбирали из них слова для своих книг и речей.
Сгусток боли переносится в меня из Души Уриеля Акосты, именовавшегося до своего переезда из Португалии в Голландию Габриелем да Костой, когда я вижу на площади перед Большой хоральной синагогой Амстердама костер из его книги «Examen traditionum Pharisaeicarum collatarum cum lege Scripta, etc.» («Сравнительное исследование традиций фарисеев и писанного закона и т.д.»).
На таком же костре, но из поленьев и хвороста, и тоже за ересь сгорел, привязанный к столбу, в черно-белом полосатом колпаке острым конусом, кто-то из его недальних родственников. Но мысли у того при жизни были другие и ересь другая, не против иудейства, а – за. О том говорит и его синагогальных цветом колпак, хотя он был, пожалуй, саддукеем – вижу в нем неверие в загробный мир и двоедушие. Стало быть, молился по-саддукейски сразу двум богам, небесному Неизреченному (Иегове) и земному – своему первосвященнику. Но страдал от наруги, принужденный молиться и третьему богу, которого считал псом.
С точки зрения всякого иудея, сравнимого с эпикурейцем саддукея, стоика фарисея и даже безропотного, пифагорейски философствующего ессея, третьим мог быть только Иисус Христос – человек из Назарета, наделенный, вероятно, редкостно большой, а может, даже исключительной по своей силе биоэнергией и потому принятый людьми за сына божьего. Они не знали, что это такое, биоэнергия, и он сам, судя по всему, не знал, но чувствовал и ведал то, что не дано чувствовать и ведать другим.
Многозначна по свойствам своим биоэнергния, о которой и в наши дни мы пока мало что знаем. Поэтому тот, кто носит ее в себе и осознал, какая она в нем хоть в одном из своих качеств, в мыслях и поступках должен быть осторожным. Она способна исцелять ближних и даровать владеющему ею прозрение, но может также приносить вред другим и внутреннее опустошение тому, кто ею злоупотребляет или берет мзду за использование Природой ему дарованного. Я имел возможность удостовериться в этом и потому, перечитывая Тору, мне кажется, отчасти сумел разглядеть некоторые зерна, утонувшие в плевелах, рассыпанных щедро вокруг библейского Моисея. Ему, несомненно, были известны многие таинства египетских жрецов и он умел читать опять-таки некоторые скрижали Природы. О том говорит его жезл, пробивающий в скале выток роднику. Кроме жезла в мощной деснице, в левой руке у него непременно был прутик лозы. Удивительное, наверное, для непосвященных свойство ивовой лозы «чувствовать» воду было известно и нашим далеким пращурам…
Я не хулю его, Моисея, он же своему народу добра, но не соизмерил, не мог, должно быть, соизмерить, сколько семян его добра прорастут злом.
Родственник Уриеля, сгоревший на костре, был, что тоже несомненно, испанским марроном, крестившимся из страха католической инквизиции, но оставшимся верным иудейству, хотя для раввинов и богопротивным саддукеем.
Но напрасно страдал он сердцем, если и был саддукеем, ибо сказано: «…разрешается, чтобы человек (еврей) играл роль вежливого по отношению к неверному (гою) и уверял, что любит его; такое допускается, когда человек (еврей) в этом нуждается и боится гоя (нечеловека), иначе он согрешит», поскольку «обманывать неверных (акумов и гоев) дозволяется» («Kad.hak.f.30,1; Tr.Lotu, f.41,2»). Сказано о евреях, но никакого исключения не сделано для саддукеев.
Уриель выступил в своей книге и против фарисейства раввинов и не миловал саддукеев, потому его, как Спинозу, и объявили «отпавшим евреем», что, согласно Талмуду, - тот же смертный приговор, ибо сказано: «Тот, кто – пренебрегает словами раввинов, повинен смерти» (Tr.Erublu, 21,2). Поэтому, спасая свою жизнь, они и были вынуждены постоянно скитаться и всюду жить затворниками.
От Уриеля отвернулась вся его ближайшая родня. Он не мог, как и Спиноза, жениться, не мог во всем мире найти пристанище, чтобы обрести хлеб насущный и покой. И спустя пятнадцать лет воля, которая казалась такой непреклонной, ему изменила. Рассеялась тень человека, носившего в себе гордость. Гордость – гордыню за душой он не держал.
Уриель решился на страшное, сопряженное с немыслимым для людей любой иной расы и национальности испытанием – покаяние в синаноге. Пришел сам, без принуждения. Произнес во весь голос, как положено по ритуалу, составленные в четкие фразы слова покаяния. Составил он его тоже сам. Добровольно принял все муки и позор.
Ошибка Уриеля в этом была велика. Должен был предвидеть, поскольку знал, но, вероятно, недоучел.
Родня по-прежнему его не признавала и не возвращала ему его имущество, на улице ни один соплеменник с ним не здоровался, натравленные отцами еврейские мальчишки его везде преследовали и оплевывали.
Так продолжалось семь лет – о, эта способность сынов Израиля придавать заимствованным у кого-то определениям и даже цифрам, полученным при здравом размышлении ума, смысла и значение совершенно иные, нередко мистические!*
Через семь лет, день-в-день, совет раввинов Амстердама вынес приговор: Уриеля Акосту необходимо подвергнуть новому раскаянию, ибо сказано: «Грешить дозволено, если грех совершается тайно» («Kiddusch, 40,1). Следовательно, никакой нормальный человек (еврей) сам признаваться о тайных грехах своих не станет. Уриель же при первом своем покаянии говорил многом, о чем в его мерзкой книге нет ни слова. Но умом он поврежден, иначе прочитать весь Талмуд и написать о нем свою поганую книгу не смог бы. Отсюда ясно, что он не каялся, а злостно лгал, издевался над всеми, кто его слушал. Поэтому раскаянью он подлежит вновь, принудительному.
В переполненном народом огромном зале Большой синагоги Уриеля взвели на хоральный помост, словно на эшафот, раздели по пояса, затем два служки синагоги начали медленно разворачивать перед его глазами исписанный крупным каллиграфическим почерком свиток, приказав читать
________________________________________
*Первая библейская книга Бытие скомбинирована авторами Библии из отрывочных сведений, взятых из древнейшего восточного эпоса, как это видно теперь из глиняных «таблиц», на которых на четырех древневосточных языках – шумерском, аккадском, хурритском и хеттском – записана клинописью «Песнь о Гильгамеше» - «Песнь о Всевидавшем», примерно на 1000 лет старше «Илады», только имена в Библии заменены на израильские. Число дней, в течение которых Бог якобы создал мир и лег почивать, у шумеров не названо, нет их и в дошедших до нас наиболее древних отрывках Библии. Но когда иудеи переводили ее на греческий язык и узнали от греков, какое большое значение те придают цифре семь (речь о семи цветах радуги, обозначающих семь существующих в Природе творческих принципов), они поделили деяния Бога на семь дней. Так греки, в свою очередь, заимствовали у скифов (современное украинское «недiля» - «воскресенье» от нашего дохристианского «нiдiласмосiа» - «не даелаем», т.е. отдыхаем, а украинский «тыждэнь» - «неделя» от «тужднемосуа» - «дни, когда тужимся», т.е. работаем).
У древних израильтян цифр вообще не было никаких, они обозначались буквами. Поэтому каждая буква у них имеет числовое значение и потому четвертая библейская книга Торы носит странное для нас название – «Числа», как непонятна непосвященному и составленная из отдельных слов и частей фраз Торы средневековая еврейская книга «Симфония», для прочтения которой нужно сначала обозначить все буквы их числовым значением, тогда по сумме чисел в как будто бессмысленно составленных фразах откроется определенная логика и мы получим то или иное понятие. Собственно, мы имеем тут дело с одним из элементов так называемой каббалы, само название которой, если перевести буквально, означает «полученное», но вообще это такая мудренность, которую нужно изучать специально. Не случайно это слово употребляется у нас в значении «поневолить – закабалить». Создателям каббалы, вероятно, казалось, что постигнуть их способ выражать свои мысли никто из простых смертных не сможет. Самомнение всегда ложно.
написанное четко и громко. То была речь о всех его прегрешениях, о многих из которых он для себя узнавал впервые, но читал, как велели…
Когда нижний конец свитка опустился до пола, Уриель прочитал последнюю строку. Ему пришлось читать снизу вверх.
Служки, не торопясь, опять свернули длинный лист бумаги в трубку, отдали свиток стоявшему в ожидании третьему служке. Вздохнули, расслабляя руки, как после тяжелой работы или перед схваткой на ринге.
Тот, третий, взявший у них свиток, поднес ближе к ним стоявшее поодаль ведро с намокавшими в нем с вечера в соленой воде двумя сыромятными ремнями:
Вдруг весь зал грохнул:
- Малкус!
В едином порыве вскрик из сотен глоток и … тишина.
Заломав Уриелю руки, служки низринули его ниц.
Размеренные, под единое многосотенное «х-га-ах!» всего зала 39 протяжных ударов по голой спине низрипутого. Эти два служки синагоги умеют быть так, чтобы от каждого удара кожана спине наказуемого треснула, но кровь цепочкой фонтанчиков, как при этом, казалось бы, должно быть, не брызнула, а сначала впитала соль из хорошо намокшего в рассоле сыромятного ремня и прожгла не только мышцы под кожей спины, но чтобы соль вошла в кровеносные сосуды этих мышц и разнеслась с таким же жжением по всему телесному организму малкусуемого. Поэтому нужно, чтобы ремень при ударе в кожу как бы влип, а затем его по образовавшейся под ним трещине в коже надо точно рассчитанным движением, не отрывая от кожи, неспешно протянуть.
Конечно, правильно производить малкус – вот этот обряд земного наказания грешника, посмевшего было возвысить свой голос против раввинов, не всякий сможет. Этому необходимо долго и прилежно учиться, совмещая учебу с постоянной практикой. Иначе всю мудрость «Малкуса» не постигнешь. Над этой наукой, кроме Орла синагоги Маймонида и великого Менахема, трудились многие Господом Богом одаренные умы раввинов и до Маймонида и Менахема и после них, рабби бен Сыра, Абарбанель, или Арбабенель, он же Абравенель, Раши, Бэхаи, Самуил, Мозэ, Исмаил, Елизааф, Бехаил, Ялькут… Всех не перечтешь. Может, самому Иосифу, перед которым пал в прах гордый Египет, когда его земля перестала родить, а амбары Иосифа, сына Иакова, при безмозглом фараоне оказались полным-полны, первому открылась мудрость малкусования, чтобы так наказывать не провинившихся сынов Адама, Авеля и Авраама, а нохримов (чужаков) египетских, ставших по слову Господа Бога и вразумленных Господом Богом рабами евреев, что то же самое, как гои, ибо нохримы и в добавок акумы. Хамово порождение от первочресл Ноевых. О них же, порождениях Хама и Иафета, да и большинстве порождений Сима, которые не от колена Фарры, родившего Авраама (что означает «отец народов», равно как и жена его первому имени Сара стала по сову Господа Бога Саррой – матерью народов), сказано: «Если вол евреев пробил [рогами брюхо] вола нохрима, то еврей должен быть свободен от наказания и вознаграждения [нохриму]; если же вол нохрима пробьет [рогами брюхо] вола еврея, то нохрим должен вознаградить [еврея за понесенный им] убыток, ибо Святое писание говорит: «Восстал Господь Бог и мерил землю и отдал сынам Израиля всех гоев; увидел, что 7 своих повелений детям Ноя те не исполнили, и восстал и отдал всех их имущество сынам Израиля» (Tr.Baba, 2), что рабби Альбо вместе с другими раввинами поясняют: «Бог даровал евреям власть над имением и имуществом всех [иных] народов мира» (Tr.Megilla, f.13; Schek, f.7,1; Sotu, f.36,2; Kad.hak.56,4 и т.д.). А почему? Об этом ясно говорится в Наике (Талмуде): «Евреи приятнее Богу, нежели ангелы… Иудей одного существа с Богом, подобно тому, как сын одного существа с отцом… Не будь евреев*, не было бы ни блага на земле, ни солнца, ни дождя… и народы бы не населяли мир, ибо все сущее на земле создано Господом Богом для евреев и отдано Им [евреям] на вечные времена, потому каждый еврей, по слову Господа Бога, должен иметь 2800 рабов… Насколько человек стоит выше животного, настолько евреи стоят выше всех остальных народов мира… Семя рогатого скота и семя нохрима – одно и то же…» (Tr.Gholinn.f.91,2; Tr.Sanh.58,2; Tr.Sanh.ibid; Tr.Jebam.f.63,1 и т.д. и т.п.). Поэтому Орел синагоги Маймонид учит: «Жалеть [по-человечески] гоя запрещено и сожалеть о нем запрещено, хотя бы [ты] видел его погибающим – утопающим в реке, близким к [другой] смерти» (Lad, chas. 1,10,1, f.40,1). Абарбанель же уточняет: «Кто не признает хотя бы одного изречения веры евреев, тот есть минаенин (отступник) и эпикуреец, которого ты должен ненавидеть «презирать и истреблять» (Abarb.Rosch, am., f.9,1). Здесь Абарбанель различия между гоями и минаенинами из евреев не делает, ибо сказано: «Праведно убивать минаенина своими руками» (Tr.Aboba, f.4,2, Tos.). И тут ясно имеются в виду минаенины из евреев.
Тот, низринутый на хоральном помосте Большой синагоги Амстердама, минаенин как будто из евреев, но его пощадили, дали возможность раскаяться, потому что из Португалии, вроде земляк Абарбанеля и бывший да Коста, его милость гидальго. Абарбанель завещал сафардимов (испоно-португальских евреев), хотя бы и минаенинов, смертью не карать. Абарбанел знал, что завещать, ибо он такой же великий, как Менахем, а оба они образами своими приближаются к образу Орла синагоги Маймонида.
Но дружно подбадривавший служков своими «х-га-ах!» зал Большой синагоги Амстердама бурно вознегодовал. Под ударами хорошо намокших в рассоле сыромятных ремней малкусуемый, закусив нижнюю губу, не издавал ни звука и даже не вздрагивал, хотя было видно: служки работали
_________________________________________
* Слово «еврей» произошло от древнеарамейского «гебер» - «по ту сторону», отсюда «хебраил» - «человек с той стороны Ефрата», принятого израильтянами в библейские времена не как свое второе племенное самоназвание, а чтобы среди других народов подчеркивать свою обособленность от них (E.Renan. Histoire generale des langues semitigues. Paris, 1855. «История семитских языков»).
правильно и старались, после «протяжки» кровь из трещин на спине низринутого начинала сочиться. Но пока его готовили к прочтению покаянной речи, у всех в зале было достаточно времени, чтобы при множестве почти не коптящих толстых восковых свечей рассмотреть его внешность. Костлявый, невысокого роста. Понятно, без ермолки, простоволосый, ибо минаенин, пока не раскаялся и не прошел через обряд малкуса. Лохмы черные, как шерсть на овце, ибо волнами, глаза выпуклые, карие, нос с горбинкой, как у сафардима, но рот слишком большой, губы, словно вздутые, слишком алые и зубы слушком белые. Кожа тоже слишком смуглая. Рот типичного мавра либо фалаша (эфиопского еврея).
Фалаши, если и воспитываются в иудействе, все равно остаются акумами и, собственно, теми же неграми. Рабби же Елизаафом сказано: «Так как негр отличается между всеми тварями…» (Pirke ep., 53), но не сказано «между людьми». Однако когда фалаш подвергается малкусу, он вопит и трясется, а этот – нет. Его отец, Педро да Коста, - известный многим евреям Европы португальский марран, принявший для виду католичество, чтобы заслужить у короля гоев титул его милости гидальго, а дядя, пронырливый Валтасар, стал даже приором иезуитского ордена на Балабаре. Но Педро определенно преступил закон Наики, бросив семя в утробу мавританской нохримки и взяв потом ее порождение себе в сыновья. Не внял словам Орла синагоги Маймонида, который говорит: «Можно женщину во время ее неверия посрамить через соединение» (“Lod.chos. 2,2, num. 2,3). Сказано, конечно, деликатно, но рабби Абарбанель пояснил, что имел в виду Орел синагоги Маймонид: «Женщина, не принадлежащая к дочерям Израиля, суть скотина» (Malk.h.p.tawo). Она не может родить человека хотя бы и от семени человека, ибо «суть скотина». Следовательно, этот на хоральном помосте молчит под ударами хорошо намокших в рассоле сыромятных ремней и даже не вздрагивает потому, что он гой, а гои боли не чувствуют, ибо «суть скоты», если же и визжат под ударами плети, то лишь для того, чтобы показать, будто у них тоже есть какое-то качество человека. А этот меньше сообразительный, нежели вол. Но, будучи гоем, он не только читал Наику, а посмел даже осуждать раввинов. В Наике же прямо сказано: «Если иноверец (акум или гой) читает Талмуд, он достоим смерти» (Tr.Sanh.f.39,1). С этим же цацкаются, над говорящей скотиной, которая ничего не чувствует, устроили обряд малкуса. Срам! Убить его надо, четвертовать по-гойски здесь же, на хоральном помосте, а лучше всего медленно выпустить из него кровь, чтобы впиталась в доски помоста: гойская кровь – единственное у них, что сравнимо с благодатной росой. Как бы там ни было, не может же гой выйти из синагоги, коль сюда его ввели!
Негодующий зал ревел.
Но служкам что? Так решил совет раввинов Амстердама. Тот же, кто пренебрегает словами раввинов…
Только это и могло образумить заполнившую все проходы между скамейками плотную, разъяренную толпу в синагоге. Оно, видать, хлестнуло по ней словно многохвостным бичом, ибо она так же, как выдохнула разом: «Малкус!», разом вдруг и утихла, затаилась…
39 положенных по ритуалу ударов хорошо намокшим в рассоле сыромятными ремнями служки отсчитали.
Вытирают тыльными сторонами ладоней взмокшие лбы с низко надвинутыми ермолками из черного бархата. Узкие лица оттого особенно белокожие – настоящие ашкиназим (евреи центральной части Европы, говорящие на идиш), а закатанные до локтей руки нежно розовые, в редких сивых волосинках. Туго обтянувшие икры ног голенища сапог отливают хромовым глянцем.
Бросив ведро ремни, отдыхают, запрокинув кверху подбородки. Они знают, когда на спине этого, колодой лежащего, немного еще проступающая из багрово-синих, но уже темнеющих полос кровь сочиться перестанет. Тогда сволокут его с помоста, протянут ногами вперед, как мертвяка, по расступившемуся людскому коридору через весь зал и бросят на парадный порог синагоги, чтобы каждый, кто из нее будет выходить, не мог через него переступить; и служки проследят, чтобы каждый не забыл на него плюнуть.
… После всего, что с ним произошло, у него еще хватило сил написать книгу “Exemplar humanae vitae” («Пример одной человеческой жизни»). Держать в руках ее мне не довелось, но сквозь великую даль времени я вижу склонившегося над рукописью Уриеля и душа моя прочитала каждую строку этой второй его книги. И увидела, какая строка как легла на вопрсистую нелинованную желтоватую бумагу, со всеми ее неровностями и поскребными в лете завитками букв. Едва поспевал за мыслью, потому гусиное перо редко подтачивал… Последняя строка выделена отдельным абзацем:
«Нельзя соткать жизнь из гордыни, ненависти и зла».
Потом было ясное весеннее утро. Над Амстердамом между переустроенной человеком грешной землей и непорочно голубым Небом несли Добро людям кроткие в белизне своей облака.
Биографы Акосты дату не сообщают, но я точно знаю: это было 8 (21) марта, когда над Азиатско-Европейским материком Солнце входит в срединную полосу знаков Зодиака.
К Уриелю в его убогое, в сыром подвале, убежище изгоя зашел живший в Амстердаме итальянец Лоренцо Сельвиати – единственный человек, который, казалось, вопреки здравому рассудку все же изредка продолжал его навещать. Уриель отдал ему рукопись, попросил устроить ее к какому-нибудь из типографов, лучше всего в Риме. Но денег с типографа не брать, гонорар не нужен.
Просидели у сколоченного из грубых досок стола на табуретах из таких же досок. Уриель с признательностью и любовью смотрел на Лоренцо, молча улыбался. В важном они научились понимать друг друга без слов. Так молча и беседовали, ибо что из сокровенного откровенного откроешь, если и желаешь, словами?
Вот Уриель, пригасив улыбку мавра, хлопнул ладонями по коленям. Рывком встал. На минутку задумался.
Будто всем своим просветленным лицом, а не только языком и губами, сказал:
- Можно было бы назвать эту книгу, - кивком указал на сверток рукописи в руках Лоренцо, - «Мое «Я» - микрокосмос в макрокосмосе», но люди и так поймут…
Жестом велел Лоренцо остаться пока в его жилище. Сам устремился на скорый шаг к выходу. В дверях на полушаге приостановился, подмигнул Лоренцо, сверкнул глазами и улыбкой:
- Будь здоров!
… В тот же день ближе к вечеру его сняли с дерева в загородной липовой роще. Кто-то случайно набрел, гулял, наверное, по весенней роще.
До отпущенного ему часа он не дожил один год. Мог прожить четыре с половиной года по юпитерному календарю – 54 земных, было ему - 53, как мне теперь.
Я слышу твой голов, Уриель:
- Мое «Я» - микрокосмос в макрокосмосе…
И хор:
- Если иноверец, акум или гой, читает Наику, он достоин смерти.
Ничего, Уриель, свою смерь я вижу – в распрю с ней мы не войдем. А мысли, высказанные в конце твоей второй книги, и вот это, что слышу, сознаю и принимаю.