Эта улыбающаяся осень всегда была чуточку волшебницей. Только она умела так искусно закручивать листья и аппетитно ими похрустывать, нисколько не переживая о своей стройности. Разве могли ее испортить вкусные кленово-карамельные трубочки? Ну, ни капельки. А вот настроение поднять насупленным октябрьским утром – это, пожалуйста, сколько угодно. Так и гуляла она по паркам с грустинкой, спрятавшейся в пурпурных кронах дубов, и хрустела листвой, ступая по ней короткими ботильонами. Солнце, завидев ее издалека, торопилось вынырнуть из-за туч и пощекотать кончик лукаво вздернутого носа. Осень морщилась, прищуривая каштановые, озорные глаза и улыбалась. Отчего мир вокруг наполнялся охровыми красками и радостным ощущением чего-то волшебного, что непременно должно случиться и вот-вот произойдет. И именно с тобой, а не с кем-то иным.
Ой! Совсем забыла! У осени было имя. Под стать ее рыжим, распущенным волосам, в которых так любили прятаться солнечные зайчики, оранжевому настроению и легкой, шуршащей походке. Ее звали Есения.
Над кронами каштанов пронесся дурашливый ветер, вспугнув резные, веерные листья и уронив на землю несколько спелых плодов. Один из них лопнул от удара и обнажил нежную робость души. Осень склонилась и подняла глянцевый, сплюснутый трюфель, погладила его теплыми пальцами и спрятала в карман. На счастье. Скупое на тепло солнце сегодня необычно расщедрилось, проливая лучи сквозь прорехи нахмуренных туч, словно предчувствуя близкое расставание. Она расстегнула короткое пальто, ослабила легкий, шарф из жатого апельсинового шифона, поправила наушники, отбросив непослушную прядь волос и тихо мурлыча, вторила музыке «Юты».
Собрав из листьев клена, взъерошенный, полыхающий букет, осень пересекла площадь у фонтана. Где на бортике у воды расположились важные, грудастые голуби. Расправив уставшие крылья, они грелись на солнце, лениво посматривая на снующих по площади воробьев. Осень закружилась, пританцовывая, подбросила вверх россыпью листья, раскинув руки. Шарф вспыхнул, расправился, словно яркие, оранжевые крылья за спиной и заполыхал на ветру. Птицы испуганно вспорхнули и устремились к пепельной акварели небес. Она рассмеялась, обернулась и так и застыла с улыбкой на лице, запутавшейся в ямочках щек. На спинке скамьи под старой липой сидел, ссутулившись, простуженный дождь. Да-да, не шел, а именно сидел…
Одиноко сгорбив спину, широко расставив колени, облокотившись на них кистями рук с переплетенными в замок пальцами. И весь мир, и эта площадь, вымощенная щербатым камнем, и Город словно существовали отдельно. Отдельно от дождя и этой желтой скамьи с резной, чугунной спинкой. От его призрачного силуэта веяло грустью и одиночеством, и той самой настоящей бедой. Не маленькой, приключившейся неприятностью, а именно большим, всепоглощающим несчастьем, когда ты просыпаешься утром, еще ничего не соображаешь после сна, но уже за миг до пробуждения чувствуешь горечь и пустоту. А потом вспоминаешь, что да, это произошло уже с тобой и теперь тебе как-то с этим нужно жить. Ты еще пока не знаешь, как именно жить и что делать дальше… Еще не решил…
Осень осторожно подошла к дождю, тронула его за плечо и села рядом. Так они сидели и молчали, пока утомленное за день солнце не упало за горизонт, накрывшись антрацитовым саваном вечера. Он повернулся к ней, улыбнулся уголками губ, так как умел дарить улыбку грустный клоун на арене цирка, согревая сердца жаждущих зрелищ зрителей. Это потом, после представления они понимали, что главным были не экзотические хищники, не бесцветные слоны с ушами-бабочками, не бесстрашные трюки эквилибристов под звездным, чернильным куполом в схватке с ворчливой смертью за мгновения ловкости. А именно эта тихая, скромная улыбка, словно он знал о нас то, чего мы стыдились, скрывали даже от себя, а потом забыли. А клоун помнил и прощал. Дождь протянул ей узкую ладонь с длинными пальцами, такими холодными на ощупь и чуть слышно, почти одними губами произнес: «Спасибо».
- Ну, что Вы? – ответила осень, - Мне очень даже понравилось с Вами молчать. Но Вы совсем замерзли, а так нельзя. От холода выстывают сердца и становятся ленивыми души. У меня дома остались полплитки апельсинового настроения, и найдется в большой жестяной банке альпийский чай с незабудковыми лепестками зизифоры и солнечными соцветиями зверобоя. А это именно то, что нужно простуженному дождю. Меня Еська зовут. Ну, что пошли?
Она потянула дождь за руку со скамьи, обернула его шею своим пахнувшим едва уловимыми духами шарфом, легонько взяла под мокрый локоть плаща и в слабом свечении засыпающих фонарей они вышли из парка.
В дом к осени как-то ненароком забрели тепло и уют, и так им там полюбилось, что они остались в нем навечно. Окно, закутавшись в занавес осенней листвы и отвернувшись от сумрачной тоски двора, отражало рассеянный свет бра на стене. В углу комнаты прямо на полу примостился высокий светильник в коконе оголенных ветвей яблони. Они нагревались от его слабого свечения, и дом наполнялся ароматом сочных, медовых яблок. Большепопый чайник с упрямым носом мигнул желтым глазом и запыхтел, подогревая воду до булькающих пузырей, чихнул, выпустив кремовое облако пара, и отключился. Заварник тут же подставил свой керамический бок, наполняясь россыпью чаинок и кипятком. Дождь устало вытянул ноги в шерстяных носках и тапках осени, прикрыл глаза и слушал запахи. У стены стоял большой, старинный буфет на изогнутых, кривых ножках. Из деревянных ящиков там прорастали и заплетались в узоры ароматы цукатов, корицы, ванили, сушеных яблок, вишен и слив, лимонной и апельсиновой истертой цедры, шапочек гвоздик, мускатного ореха и имбиря.
Память затуманилась, подернулась пеленой забытья, и ему грезилось, что он совсем еще маленький, грибной, шутливый дождь, а никакой не грозный ливень, размывающий жизни, наполняющий до бескрайности реки, топи, стирающий города с лица земли, точно акварельную картину, забытую на площади рассеянным художником. А вокруг полыхает молниями гроза, раскатисто хохочет гром и он, ливень, хлещет наотмашь все, что попадется под руку. И они неуловимы и безнаказанны. И это его жизнь. Нет. Нет. Нет. Он дождь-мальчишка, проказник, шлепающий по лужам в блестящих, новеньких сапогах с корабликом в руке. Вот сейчас мать-Весна улыбнется с укоризной, даст ему подзатыльник и загонит под зонт. И все хорошо. Всего-то три слова, казалось бы. А как много значат порой…
Эти запахи вызывали странное чувство, словно чья-то чужая память связывала его с каким-то невиданным местом. Хотя чего не видел дождь? В каких уголках не бывал? И так устал все время куда-то идти, спешить, торопиться, уходить и возвращаться все тем же промокшим странником в ореоле пастозных, чахоточных туч с хроническим, непрекращающимся насморком небес.
А между тем огромные, старинные часы на стене медленно и беззвучно отсчитывали время. Осень разлила по чашкам живой, вьющийся облачками чай с плавающими лодочками лепестков, надломила апельсиновое настроение и устроилась в соседнем кресле, уютно поджав к подбородку колени. Она смешно вытягивала губы трубочкой и дула на горячий чай. Дождь улыбался, обжигал губы и, спохватившись, пытался остудить его, чтобы наполниться теплом альпийских трав и напитаться бодростью. Он будто что-то вспомнил, вскинул голову, торопливо произнес:
- Еська…
- Тссс… - перебила его осень, - Что за привычка вечно спешить. Не забегай вперед. Нам же уютно вместе молчать. Все случится завтра. И ты поймешь, где твой дом и почему в нем нужно остаться, и уже никуда не торопиться…
Дождь проснулся утром, откинул пушистый плед и приподнялся на локте. Небо было обложено грязной, клочковатой ватой, словно больное, ангинозное горло, закутанное в компресс. Оно кашляло, заходилось грубыми, хрипящими приступами и с каждым свистящим выдохом из него порывисто вырывались хлопья снега. Земля замерзла, ее сердце выстыло до весны, и стала ленивой душа. Она засыпала, чтобы с первым подснежником на подушке проталин проснуться вновь. Дождь сел, нашарив босыми ногами тапки осени, и удивленно разжал руку. На его ладони лежал глянцевый, сплющенный трюфель каштана. На счастье.